Мы попросили поэта Михаила Генделева поделиться с нами своими мыслями о прозе Александра Гольдштейна. Он дал нам короткое телефонное интервью.
Александр Гольдштейн прежде всего современный эссеист и критик, но, что очень важно, ни в эссеистике, ни в критике у него не было публицистики. Он исходил из своего собственного взгляда на литературу и эстетику. У него выстраивалась некая концепция истории литературы, и любому событию в литературе и искусстве он пытался найти в этой картине мира подходящее место. Он был поразительно культурен, не в том смысле, что эрудирован (а эрудирован он был безупречно), а в плане ощущения культуры. И еще он был очень избирателен в выборе тем – несмотря на все обстоятельства его журналистики, ведь последние много лет Александр буквально ишачил в газете.
Я бы особенно отметил факт его эмиграции. По масштабам Израиля Гольдштейн выдающийся, а по масштабам русской современной критики – беспрецедентный автор. Живи он в России, он был бы куда более знаменит. Конечно, Александр получил престижную премию и стал чуть ли не первым израильским писателем, который был так отмечен. Но все же, главное – это его самостоятельность. Я бы хотел подчеркнуть его независимость, но не от модных критериев: у Александра Гольдштейна было свое понимание устоявшихся и принятых в культурном комьюнити критериев, независимость от традиции. Понимая, что литература занятие живое, он не торопился выводить изящную картинку, которую можно было бы вписать в существующие концепции, исходя из преемственности. Он отдавал себе отчет, что все гораздо сложнее. Именно поэтому то обстоятельство, что он выбрал своим местом жительства Израиль, крайне важно для понимания его творчества.
Я всегда считал что Израиль, эмиграция, позволяет совершить акт отстранения. Я полагаю, что в этом смысле эмиграция сыграла для Гольдштейна благотворную роль, поскольку позволила рассмотреть русскую культуру не в планетарном масштабе, когда сквозь существующую культурную призму рассматривается весь мир, а телескопичней, найдя ей свое определенное место. Он смог взглянуть на русскую культуру объективно. Ведь сама по себе израильская ментальность предполагает некоторую вневременность, и это качество позволяет не столько дистанцироваться, сколько удивиться, увидеть предмет заново. И тут нельзя не сказать еще об одном, о его стилистической работе: Гольдштейн был дивным стилистом. С повышенным вниманием к запятым и к синтаксису.
Александр Гольдштейн, безусловно, серьезная фигура. Я боюсь, что эта фигура может не стать предметом общественного интереса – его тексты в определенном смысле элитарны, но, несмотря на элитарность, в его прозе есть speranza – надежда – что они будут прочтены, и эта надежда читается, бултыхается, в его прозе.
Я считаю, что это двойная потеря для русской культуры: одна – физическая (ранняя смерть талантливого человека) и другая, еще более острая, из-за того, что он не был введен в контекст современной русской культуры. Хотя, я повторю, что во многом он вневременная фигура. Его последняя книга, «Спокойные поля», так хороша, что я сказал Анне Исаковой, когда она писала статью о ней, чтобы она обязательно привела там мои слова: «За этот текст полагается сабля с алмазами. За доблесть в литературе».
|
