|
Урок чтения
Предисловие
|
Наталья Горбаневская
М. Жажоян. Случай Орфея: Стихи, эссе, рецензии, дневники. — СПб.: Журнал «Звезда», 2000.
|
|
|
Заметку о Мануке-рецензенте, написанную в прошлом году для журнала «Новая Польша», я назвала «Критик милостью Божией». Нужно бы еще сказать: «Читатель милостью Божией». Наша общая с Мануком подруга, поэтесса Ирина Машинская первой после его смерти написала, что, главное, он был замечательным читателем. Потом это многие не раз повторяли — настолько верным оказалось определение. И все-таки надо прибавить (хотя не поддаваясь магии титула «поэт»): таким читателем мог быть только поэт.
Его внимательность к поэтическому языку, к языку вообще, к поворотам будь то мысли, выраженной «презренной прозой», будь то стиха, груженного поэтикой, — это внимательность читателя, критика, исследователя и поэта одновременно, единого и неделимого. После его смерти я писала: «...его отличало совершенно потерянное нынешней российской критикой уважение и внимание к своему предмету» (выделено теперь). Беря в руки книгу, письмо или листок, исписанный в рифму, Манук воистину внимал: замыслу автора, откровенным и тайным его помыслам, движению, которым сочинитель превращает пустую страницу в полную, и тому, чем же она полна и что скрыто в оставшихся пробелах. И это свое внимание умел сделать внятным читателю.
Это последнее — особенно редкий дар. Всегда хочется просто произнести «ах» или «ох», чтобы читатель разделил твой восторг или возмущение: ты же так придыхаешь, говоря «ах», и так горько стонешь на «ох». Или только цитировать и цитировать: все и так ясно, сами видите. Манук не пренебрегал цитированием, давал волю автору, но отнюдь не заполнял лакуны между цитатами «связующими мыслями»: мысль у него шла своя от начала до конца короткой рецензии или длинного эссе и как бы «порождала», извлекала цитаты из их бумажного бытия. Тогда рецензия читается как новелла, а эссе — как хороший детектив.
Однажды (после смерти Манука я об этом упоминала) в редакцию «Русской мысли» пришла читательница из Австралии и сказала, что они с друзьями каждую новую статью Жажояна читают вслух. Неудивительно: от чтения вслух его статьи еще больше выявляют свою поэтическую природу. Когда вы, глубокоуважаемые читатели, возьметесь за эту книгу, попробуйте — если не вслух читать, то хотя бы мысленно послушать, как звучит, как развивается, подчиняясь внутреннему ритму, его литературно-критическая проза и эссеистика.
Эта книга выходит почти три года спустя после гибели Манука. За это время в периодике по обе стороны границы опубликовано многое, найденное в его бумагах, — то, что называется пышным (или горьким) термином «литературное наследие». Думаю, теперь не только постоянные читатели «Русской мысли» узнали, кто такой Манук Жажоян, и ждали выхода этой книги. Не ради того одного она выходит, чтобы горстка безутешных друзей увековечила память безвременно покинувшего нас. Хотя и эта цель не была нам чужда: мы и ценили его, и просто по-человечески любили. Но по мере собирания книги становилось особенно ясным то, о чем можно было бы догадаться и раньше: это не «памятник» — это живая книга. Живая, несмотря на то, что, разумеется, не все в нее вошедшее достигает одного и того же высокого уровня, несмотря на то, что известный инфантилизм, простительный и даже трогательный в юношеских писаниях, иногда появляется и в более поздних. Но и в лучших вещах, и в относительно проходных — везде есть живой трепет, живое дыхание.
Можно не интересоваться той или иной рецензируемой книгой — невозможно остаться незаинтересованным к тому, как Манук ее читает. Можно не любить того или иного автора, на чтении которого Манук строит какое-либо эссе, — невозможно не увлечься тем, как он этого автора читает. И читает не когда-то (не тогда, когда был жив и писал), но здесь и сейчас.
Его статьи и рецензии не оставались всего лишь достоянием выцветающих страниц «вчерашней» или «запрошлогодней» газеты. Эта живучесть его лучших (т.е. многих) текстов, особенно того, что он писал о поэзии, была мне очевидна и при его жизни, и сразу после смерти, в подтверждение чего приведу еще несколько слов из той же статьи 1997 г., откуда уже взяла автоцитату, тем более что в газете выпало начало предложения: «[Его статьи] о поэзии — живое прочтение живых стихов, он открыт навстречу и поэту, и читателю, он их сводит, как знакомят друг с другом своих почему-то раньше не познакомившихся друзей».
Манук принадлежал к тем людям, у кого сегодняшняя зрелищная цивилизация не вытеснила чтение из главных дел жизни. Он умеет читать и тем самым — хотя он никого поучать не стремился — учит читать.
|
|
