Оправдание музыки
Рецензия на роман «Вий»

Андрей Урицкий
Новое литературное обозрение
2006, №79
        Гиршович Л. «Вий», вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя: Роман. — М.: Текст, 2005. — 306 с.
        Несколько лет назад работавший тогда в газете «Известия» кинокритик Юрий Гладильщиков выстраивал свои статьи до гениальности просто — как серию ответов на вопросы: о чем рецензируемая картина? как она сделана? что в этом хорошего? И хотя любое художественное произведение в идеале представляет собой единый организм (или механизм, когда как) и разъять его на части нельзя (опять же, в идеале), — иногда хочется выступить в роли плагиатора и позаимствовать прием у Гладильщикова: слишком уж удобен такой способ говорить о произведениях искусства. И потакая этому желанию, разговор о новом романе Леонида Гиршовича «Вий», вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя» начнем с вопроса: о чем? Итак: время действия — Вторая мировая война, место действия — оккупированный немцами Киев. Персонажи — главным образом те, кого во Франции называли коллаборационистами, а в СССР — пособниками немецко-фашистских захватчиков: сотрудники русской газетки, их украинские коллеги, главный режиссер оперного театра, певцы и музыканты, — не злодеи, а просто люди, живущие в предложенных обстоятельствах. Разные люди: одних Гиршович описывает с сочувствием, других с иронией, третьих с нескрываемым омерзением. Люди эти занимаются своими повседневными делами: едят, пьют, интригуют, влюбляются, ревнуют; изображено этакое вязкое и местами скользкое человеческое мельтешение на почти несущественном фоне: где-то стреляют, что-то взрывают, но гораздо важнее, что пианистку Валечку застукали с баритоном Гайдебурой и что кого-то возьмут на гастроли в Одессу, а кто-то поедет в Германию. Страсти, впрочем, по этим поводам разгораются нешуточные, и к результатам они приводят трагическим, но все равно мы имеем дело со спектаклем на подмостках театра. В опере, где все условно, зрители тоже сопереживают героям, ни на секунду не забывая, что перед ними громоздятся фанерные декорации и расхаживают ряженые певцы.
        Здесь самое время начать отвечать на следующий вопрос: как написан роман? А роман насквозь цитатен, пронизан аллюзиями, и это усиливает ощущение театральности, искусственности, — но заметим еще раз: эти придуманные люди вызывают у читателя вполне реальные переживания. Основные источники построений Леонида Гиршовича — «Белая гвардия» Булгакова, роман Владимира Жаботинского «Пятеро», «Дар» и «Лолита» Набокова, «Волшебная гора» Томаса Манна... Ну и, конечно, заявленный в заглавии Гоголь и незаявленный Мандельштам со стихотворением «Как по улицам Киева-Вия...». Список можно продолжить. Кажется, что Гиршович иногда откровенно забавляется, накручивая цепочки отсылок и раскрашивая текст интертекстуальными отражениями. Например, восемнадцатилетнюю дочь уже упоминавшейся Валечки зовут Степанида Лиходеева, сокращенно — Паня (это, разумеется, женский вариант имени героя романа Булгакова «Мастер и Маргарита»); она — красавица, ее время от времени называют распрекрасной панной; в нее влюбляется немецкий солдат Ансельм, тезка героя новеллы Гофмана «Золотой горшок». При этом юная киевлянка не имеет ничего общего ни с запойным директором варьете, ни с гоголевской ведьмой, ни с волшебной золотистой змейкой. Скорее, здесь может сработать намек на полячку из «Тараса Бульбы», да и то косвенно, с учетом того, что в некий момент Ансельма настигло нечто вроде прозрения 1 (но не под влиянием Пани). Таким образом формируется интеллектуальная плотность высказывания, усиленная тем, что на литературные цитаты накладываются цитаты музыкальные: в романе то и дело упоминаются сочинения Бетховена, Вагнера, Шуберта, Чайковского и других композиторов. Вдобавок ко всему роман многоязычен, с русским языком соседствуют украинский и немецкий, появляются польские и румынские слова, что тоже работает на общую «объемность», многослойность текста.
        Однако роман Гиршовича нисколько не похож на интеллектуальный ребус, на игру в «угадайку»: в примечаниях к роману автор сам называет источники цитат, демонстрирует собственную кухню, иногда над доверчивым читателем посмеиваясь. Например, появляются в романе «ручные наборщицы Кóмар и Макарéнко» — и Гиршович в примечаниях дает цитату из «Острова Крым» Аксенова, в каковой наличествуют Макаров и Комаров, — а на ум сразу же приходит не сочинение Аксенова, а имена классиков соц-арта Комара и Меламида (тем более, что фамилию Комара знающие его люди произносят с ударением на первый слог). Но это все легкое озорство, а за озорством от читателя может ускользнуть тот факт, что времена в романе описаны страшные. Именно в примечаниях Гиршович расставляет акценты, подсвечивает нереально идиллическую порой картинку светом реальности. Скажем, перечисляются гастрономические утехи главного режиссера Лозинина («макрель под соусом сациви, лобио из белой фасоли, обержинии по-тифлисски <...> зелень, белый сыр, маринованный чеснок, <...> харчо, <...> цыплята табака, <...> холодный кисель из отборных полтавских черешен...») — в примечаниях же говорится о Дарнице, где в лагере для военнопленных умерли от голода около семидесяти тысяч красноармейцев; совсем иначе тогда воспринимаются лобио с сациви!
        Одна из главных тем в творчестве Леонида Гиршовича — тема еврейская. «Вий...» — не исключение, но в романе эта тема зияет своим фактическим отсутствием — точно так же, как Киев 1942 года зияет отсутствием евреев. Евреев в романе нет, потому что их нет в Киеве, и не нужно объяснять — почему. Автору-еврею неуютно в этом городе с разбитой «жидивськой мордой», ему неуютно в собственном тексте, ему не с кем себя отождествить, не с кем откровенно поговорить, и этим неудобством-неуютом он объясняет некоторые особенности своей книги: «Все — немножко кукольный театр в прозе. Сказать почему? Извольте. Автор не отражается в этих зеркалах, а те, в которых бы отражался, — перебиты. Не во что ему больше смотреться, не в ком больше себя узнавать. Что называется, автор умер». Но в следующем абзаце тон меняется: «Да здравствует автор! И шепотом: крохотный осколок где-нибудь да спрятан».
        К этому «крохотному осколку» мы еще вернемся, а пока воспроизведем рассуждения одного персонажа, писателя-эмигранта Николая Февра 2, посетившего Киев в качестве корреспондента пронацистской берлинской газеты «Новое слово». Февр выстраивает метафизику «окончательного решения еврейского вопроса», метафизику Холокоста: «Главное — очередное восстание ангелов, все то же извечное богоборчество. Человек восстает на Бога, что совсем не ново. На сей раз он хорошо подготовился. Немцы всегда были на правом фланге человеческой одухотворенности, а человечество с младых ногтей стремилось уничтожить Бога и занять его место. Со времен Адама и Евы. Это в нас заложено. Сооружаем башню до небес то одним, то другим способом. Теперь она зовется «эндлозунг» — не слышали? «Окончательное решение».
        Февр — фигура в романе важная и необычная. Хотя бы потому, что изображен он как человек умный. Жестокий, бесстыдный, но умный. Февр — писатель, которым восхищаются, и, по логике романа, не без основания. Иногда то, что он говорит о писательстве, мог бы сказать сам Гиршович. Например, как и Февр, Гиршович создал свой Киев до или вместо посещения города — из книг. Кроме того, Февр — «амбициознейший стилист» и борец за чистоту русского языка. Февр — талантливый человек, но все его речи напрочь дискредитированы ситуацией и ролью нацистского журналиста, мешающего пропагандистскую ложь с ораторскими фиоритурами. Февр здесь — обезьяна Набокова 3, «Набоков», продавший душу дьяволу, очередной Фауст. Фауст-фашист. Учитывая это, следует внимательно отнестись к теориям Февра, в которых, как представляется, главное — утверждение связи «окончательного решения» с немецким духом: как принято думать, немецкий дух наиболее полно отразился в немецком романтизме и в немецкой романтической музыке 4. А одна из вершин немецкой романтической музыки — вокальные циклы Шуберта, в том числе «Зимний путь», созданный в последний год жизни композитора и пронизанный предчувствием смерти.
        «Вагнер — лишь аляповатая декорация того, чем немцы обязаны Шуберту <...> Светлое одиночество в смерти, зимний путь солдата — перед этим меркнет зарево Валгаллы. <...> Только скорбный мажор «Липы» действительно затмевает десять заповедей» — так написал в дневнике другой персонаж, немец, нацист-меломан, но и сам Гиршович словами романного повествователя высказался: «Предстояло переболеть всеми формами немецкого романтизма, чтобы на последней его стадии все повторилось в виде жуткой гримасы». И здесь не столь важны конкретные обстоятельства, эту мысль породившие (исполнение «Оды к радости» Бетховена в оккупированном, полуразрушенном Киеве), сколько осознание трагической связи изначального порыва к свободе с кошмаром нацизма. В конце же романа автор сформулировал, как будто вогнал последний гвоздь в крышку гроба: «...всем ресторанам я предпочитаю «McDonald’s», потому что в нем немыслим пивной путч». Эта максима равна предпочтению «бездуховного» общества потребления нечеловеческому парению духа, чреватому массовыми убийствами. Все нечеловеческое ведет к уничтожению человека, живого, плотского человека.
        Тем не менее возникает закономерный вопрос: виновен ли Шуберт в преступлениях нацистов? виновна ли музыка? 5 Вопрос этот родственен знаменитому вопросу Теодора Адорно: «Можно ли писать стихи после Освенцима?» — ответы на него разнообразны, а чтобы увидеть, как ответил Леонид Гиршович, необходимо выполнить обещание и вернуться к «крохотному осколку», в котором отражается автор. В самом конце романа Гиршович неожиданно сообщает, что главный герой книги — еврей-скрипач, сбежавший из львовского гетто и прятавшийся сначала у певца Гайдебуры, потом — у православного священника. Более того, он — автор романа, он написал эту историю. И он вспоминает, как, скрываясь в церкви, слушал музыку, несколько случайных пластинок, в том числе «Липу» Шуберта. «Все это время я спасался Шубертом, не потому, что с Шубертом не страшно умирать — хотя это тоже 6. Но с ним не страшно жить. Даже когда жизнь чернее смерти». Так обосновывается оправдание Шуберта, оправдание музыки, не убивающей, но спасающей. Постановление суда — невиновны.


[1] Невозможно удержаться и не привести весьма выразительную цитату: «...только в таком виде — в пароксизме отчаяния — немецкий солдат, желательно молоденький, нравственно легитимен: прозрение!.. Смеющийся или, упаси Боже, распевающий что-то веселое, с пивною кружкою, он заслуживает пули. Если же не из чего стрелять, то можно и обухом по голове, из-за угла».
[2] Николай Февр — реальное лицо; так как это литератор крайне малоизвестный, позволим себе привести доступные нам фактические данные. В конце 1910-х годов Февр — кадет, был в составе Крымского корпуса. В 1920-е годы в Белграде — редактор русского юмористического журнала «Бух». Во время Великой Отечественной войны действительно был корреспондентом берлинской газеты «Новое слово», в которой регулярно публиковал репортажи из оккупированных городов СССР (Днепропетровска, Киева, Одессы и др.). В 1950 году выпустил в Буэнос-Айресе документальную книгу «Солнце восходит на Западе», где рассказал о поездках по оккупированным фашистами территориям Прибалтики, России и Украины (републикация на сайте www.antisoviet.imwerden.de). — Примеч. ред.
[3] Для Гиршовича Набоков — учитель в литературе: см. об этом в беседе Гиршовича с И. Кукулиным (НЛО. 2002. #57. С. 239).
[4] Во всем, что касается музыки, автор этой рецензии невежественен, ямба от хорея не отличает и исходит из самых общих представлений, где-то вычитанных и подслушанных.
[5] О судьбе классической музыки в ХХ веке Гиршович относительно недавно писал в эссе «Об уличном музицировании как следствии высокопрофессионального обучения детей музыке» (Иностранная литература. 2005. #2).
[6] Отметим — в давнем эссе «Чародеи со скрипками» Леонид Гиршович писал, что для него, профессионального музыканта, стихотворение Мандельштама «Жил Александр Герцевич...» звучит фальшиво.




Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service