Речь для времени
О «Книге» Сергея Соловьева

Александр Уланов
Русский журнал, 17 февраля 2000 г.
Досье: Сергей Соловьёв
Сергей Соловьев. Книга. - М, СПб.: Комментарии, 2000.


         «Выбирай. Выебирай. Еще в разливе. Сестра таланта краткость серебра. В ответе золото. Молчи. Садись, четыре. Плюс-минус нежность, тяжесть, смежность жизни и. Нет воздуха желать навстречу, жабы жабр не имут». Это – «Книга» Сергея Соловьева.
        Книга - максимальная общность (Библия!), максимальная стертость (некоторая книга, любая). Заявленные темы - человек и время, о которых бессмысленно говорить напрямую, само существование которых - проблема.
        Подбирается (формируется?) нужный язык. В котором все должно представать не ставшим, но становящимся. «Подлежащее, становящееся сказуемым образом перехода? Таким образом, становящееся сказуемым, что не может им стать, не может им стать, чтобы не быть (чувствовать, помнить, хранить тревогу, - вернуться к этому), не продолжать оставаться все еще подлежащим, стремящимся стать». Потому что речь помогает перетекать друг в друга телам. «Я, дыра, центр которой везде, а ты говоришь «ушко», хвостик нити смачиваешь слюной: вдень себя, день себя, где твое гнездышко? - слюной, ласточка, слюнкой связующей, буквицей клейкой». Так и говорить о человеке - вскользь, видя его боковым зрением, постоянно запинаясь. «Нечто блуждающее, неизбывно озадаченное своим присутствием». Ведь анатомия - тоже «лабиринт, орган слуха и равновесия. Слуховая улитка в два с половиной оборота и трехрукая вестибулярная цистерна - руки в боки: царек церебральный». И бесконечность времени выходит из-под человеческих рук, все, что мы делаем, эту бесконечность наращивает. «Пластилин, арматура, стекло, алебастр, мед, вино: мнется, лепится уроборос», космическая змея, кусающая собственный хвост.
        Сознание множественно и мгновенно расщепляется. Некие Дзын, Варел, Третий-во-мне, Валюшка (или тени Валюшки, отбрасываемые различными источниками света?) то деловито советуют соседу прижать нечто важное плоскогубцами, то произносят заумно-магическое: «Гримории. Сигилы для ворожбы». Диалоги то швыряются оземь, то подбрасываются к небу. «Дзын: - Чесночная клизма на молоке. Варел: - Мир разноглаз, и во рту жемчуг». Потому что из скрюченности тела, которому ставят клизму, рождается движение по реке, а из плавания - печаль умирания: «Лодочка-домовинка, отчалинка от берегов, раз - весла пернаты, голова к коленям; два - небо шатнется, разматывая зрачок». А жест способен превратиться в объект: «Палец к губам приложим, образуя крест молчания, или подобье мачты, парусок взовьется...» Речь рушится в философский дискурс: «То, чем определяются оба, время и бытие, в их собственное существо, то есть в их взаимопринадлежность, мы называем событием». Но за цитатами из Гегеля и Витгенштейна следует анекдот: «Собрались как-то Магомет, Кришна, Будда и Христос на рыбалку...»
        С видом на девушку в ванне, читающую Роб-Грийе, сопоставлен облик крысы, пожирающей кишки убитой девушки. Мозаика существования. «По миру идти от куска к куску, собирать их зеркальцем до конца дней твоих непролазных, сугробных, начальница, человечница, до скончания век твоих воспаленных, поземщица, сучи воздух лапой, ревун, вставший на ноги, шатун речи». Текст внезапно проваливается в эссе об улыбке - или вспоминает о Дедале на Крите: «Впасть в остров, заплетая пальцы его ладоней над собой в укрытье, в лабиринт, в тюрьму, в загон - не быколикому ублюдку царской блажи - себе, не глядя в черновик лица, вслепую высечь в камне, как памятник себе, свой воспаленный мозг». Свобода смены языков определяется свободой движения внутри каждого из них. Всякий раз кажется, что текст вот-вот порвется, но провал в данном случае - лишь повод для прыжка. Фрагментарность сцементирована авторским сознанием; это уже не плоский леврубинштейновский монтаж клишированных языковых конструкций.
        Извлечение значения из звучания - или из этимологии. «Стыд - это с «ты», а совесть - с «я», возвратное местоимение, съяд, а сон - с «он». Хлебников вперемешку с Хайдеггером. Пластичность слов провоцирует концентрированность смыслов. «Лад-они с духом, ад-они с телом» - охватывает промежуток от славян до финикийского Адониса. «Погром, че, звук» - от Кортасара до Бабеля. Речь течет. «Скользко нас по краям» - сколько нас и скользко нам. Слова создают собственные легенды. Если есть Правитель, должен быть Левитель. «Для Правителя в слове государство был важен удар, а для Левителя – дарство». Грамматика скользит, границы слов расплываются. «Там, видимо, там, откуда ты-вы-был, там, куда еще выл-да-был, перебирая нечеткие четки волн, нечет тычет в тебя, мыча, жизнь-одноножка, обопрись о свои моросящие дважды два, все равно один...» Текст, увлекающий, как река. Танец языка.
        Подобным способом вырабатывается метод, позволяющий говорить о человеке вне патетики, вне учительства, вне клише, говорить всерьез, не упуская его сложности, многозначности и ласковости слова. Подбирается язык, сопричастный именно тому носителю, к которому обращена речь, улавливающий не просто его/ее индивидуальность, но и его/ее изменчивость. Отличающийся от общепринятого, «как копье, исчезающее из виду, от сквозняка в разжимающемся кулаке».
        Потому что люди должны суметь сотворить друг друга. Потому что в этом направлении устремлен и поиск новой лирики - она возможна, только будет чересчур по нынешним меркам сложна и станет говорить на возможно более индивидуальном и многозначном языке, чтобы не слиться с клишированным. Думать о ней, именно о ней, - словно «пальцем водить по радужной оболочке», словно «воздух сучить меж рукопашным шивой птицы незримой и тенью ее, вьющейся по воде». Подбирая язык, способный говорить о сознании и теле так, чтобы меж ними не было границы - но чтобы и различие их не терялось. Способный вместить опыт тела. «Она там -/ на спине, подогнув ноги и ртом алея,/ снизу вверх на нем стоящая на коленях». «Как назывался тот цветочный олигофрен, тот огородный динозавр, тот златокудрый, ворсисто-пупырчатый тубус, который я всовывал в тебя, замирая и сглатывая», - хватит русскому языку отставать по количеству слов, пригодных для описания эротической практики. И рядом - шорох ласкового заговора: «Шел-к-себе, как шелк, проскальзывая, скользя за змеей ноги. Не пчела, расшнуровывается цветок над тобой, тычок тычинки, пористая опора, под паром твоя пора».
        Исподволь пробиваешься к подразумеваемому, к дословесному и внесловесному опыту. «Что он имеет в виду, говоря восемь? Видимо, губы». Проблематичность речи оборачивается ее многозначностью. «Говорить отдаляющимся, утрачиваемым органом, говорить не от себя, от зияния с воспаленной округой блуждающих хуторов, где? - на двоюродной родине, что? - не действительность и не то, что может быть сказано ясно, как? - говорить, не пытаясь сказать, трепетать, набивая пыльцу, как мотыль по стеклу, без стекла». Бесконечность - также и бесконечность смыслов высказывания. «Копчик наш, иже еси на небеси. Словом, не беси себя словом». Бог этому миру нужен не судящий, не вмешивающийся (хотя бы и творением или любовью). Бог - Свидетель, приглядывающий, понимающий и жалующий волю и покой. И гонка за современностью - зависимость не лучше прочих.
         «Торчать на игле времени не означает быть на его острие».
         «Что мы, собственно, ищем? Кокон нашего времени? Голем единства? Дом бытия? Четверг обитания? Храм Человечка? Иголку в стогу?» И где мы живем? В музее? В храме? В театре? В видеозале? - это не я спрашиваю, это Соловьев стремится выявить ориентиры своего проекта «Фигуры Времени» - подземного лабиринта и подводной галереи, наполненных образами и голосами. «Книга» - текстовое выражение этой Фигуры? Впрочем, есть еще и графика, похожая на космические фотоснимки неких территорий или отпечатки чьих-то пальцев, на печальных птиц, на людях в лабиринтах линий, на змей, на головы странных существ - и все это движется.
        Как всякое добротное изделие, «Книга» Соловьева - шире своей концепции. Синхронно звучащие внутри Фигуры Времени афоризмы авторов различных времен и народов, голоса, в которых не различить отдельных фраз, - скорее, не соборный образ человека, а доказательство того, что человечество состоит из единиц, что слитная масса должна и может быть расщеплена, чему предельно индивидуализированная речь Соловьева и способствует. Фигура - вряд ли преодоление кризиса, скорее - его динамическое отражение. «Книга» показывает, что кризис не преодолевают - в нем живут. Выход из лабиринта в проекте Соловьева - стена, размыкающаяся, когда человек наступает на некую плиту. Не ломись в стену, но иди - и стена разомкнется сама. Наиболее могущественный чародей - тот, кто превозмогает и себя, а это лучше всего удается тому, кто с легкостью смеется над собой, тому, кто танцует.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service