А. В. Скидан В повторном чтении // М.: АРГО-РИСК, 1998.
...переплывая экран, опрокинутые в ничто. Шарканье граммофонной иглы, прейскуранты в перспективах песка, заройся в пение дальнобойных сирен, молчи, что есть мочи. И те, что сидели в зале, переплывали «смерть», другую, опрокинутые, вслушиваясь в безголосый шелест распада...
Этот отрывок - почти что конспект сборника петербургского поэта Александра Скидана «В повторном чтении». Вслушивание в распад - личности, языка, империи, привычных культурных парадигм. Рефлексия, входящая в трещины, расширяющая их, свободно переходящая по этим трещинам от предмета к предмету. Оргазм созерцания разрушения – «ты не поверишь, но я кончала, когда сносили эти дома на Остоженке». Собственно, и для этого есть традиция и форма - например, поздняя латинская поэзия. Усталое многознание, демонстративная пресыщенность. «Костры черные птиц // Полнится золою зрачок». Разумеется, центон - не советский-кибировский, а на материале классики, как у Авсония из Вергилия о дефлорации - «поэзией ты будешь клясться и кончишь, прохрипев». И сама жизнь - тоже центон. Из мифов, в частности: Эринии преследуют автобус с Орестом, гарпии гуляют у магазинной витрины. Существует только язык, за которым ничего нет, «безучастный мерный веер беззвучной речи», «эхо, расцветшее немотой в обрушенном слове». Рука подруги появляется, мелькает только в чтении. Рефлексия доведена до уничтожения говорящего: «тень тени, мысль помысленного», «ускользающее в ускользанье». Границы между предметом и словом (и знаком вообще) практически нет, между отдельными знаками - тоже (появляются, например, некая Соломинка-Незнакомка-Натали или Пушкин, превращающийся в Петрония). Скидан ссылается на Рильке: «люди часто впадают в ошибку слишком строгого различения». Но у Рильке речь идет скорее о взаимодействии, у Скидана - об общем слиянии осколков в медленном течении.
Мнимая тень стрижа в стерне, проложенной трамваями в Стрельну, дхармы беспроволочный телеграф, ключей связка, серьга в левом соске, фольга междометия...
Мир как декорация (не случайно появляется столь декоративно-театральный художник, как Климт). Ритуальные жесты, осознаваемые именно как нечто демонстративное, за которым ничего нет - ритуал для ритуала. Ежедневный трагический спектакль, в котором Скидан и актер, и зритель, и театровед. Непосредственный контакт с таким миром невозможен. Человек смотрит на все так, будто собирается снимать об этом кино. Позиция Скидана - постоянное уклонение, а не встреча. Может быть, неосознанная тяга к тому, что этот распад чуть задерживает. Изображение на пленке (в книге 17 текстов, кино или фотография - в семи из них). Одическая размеренность интонации, стремление опереться на классицистскую архаизирующую жесткость: «ее ложесна, что зернились вчуже», «а сам уже влачит не толику, а все убранство», «вздымая, зрит» и так далее. Впадение не то чтобы в детство, но в подростковость - магия быстрой езды, серьга в левом соске, пирсинг нижней губы. Отдавшись хаосу, человек не способен противостоять моде - и стихи порой становятся предсказуемыми. Инцест, андрогин, опыт тела - сейчас в ходу эта феня, завтра будет другая... «Литература становится чем-то частным, приватным, интимным, связанным с головокружительным опытом непонимания... возможно, этот опыт непонимания и есть детство», - говорит Скидан о книге Драгомощенко, к чьей традиции он безусловно принадлежит. Скидан также активно взаимодействует с современной англоязычной поэзией - особенно группы «Language School». Название одного из стихов – «Пассажи» - прямо отсылает к «Passages» Роберта Данкена, но в английском у этого слова раза в три больше значений, чем в русском... Может быть, проза для этой традиции более пригодна: она не так торжественна (ибо торжествовать особенно нечего), более естественна в звуковом отношении (исключая фразы вроде «лиШЬ Шлейф пустой исторгнутых значений»). Собственно, Скидан и движется в этом направлении - у него немало великолепных эссе, опубликованных в «Митином журнале», «Комментариях» и т.д., частью собранных в книгу «Критическая масса», да и в «Повторном чтении» «Безумный Пьеро» - статья в стихах о фильме Годара, а конец книги переходит в прозу. Впрочем, после таких текстов хорошо ощущается все большая условность границы не только между стихом и прозой, но и между художественным и, например, философским текстом. И этот хаос - вовсе не смерть языка, но лишь его раздумья. Так язык ощупывает мир и себя (ушедшие части речи - словно щупальца), обретает новую свободу, учится находить новые связи. Кто (будет ли это сам Скидан?) и как сможет этим воспользоваться - другой вопрос. Но опыт открыт.
|