|
Рубинштейн Л. Духи времени. - М.: Колибри, 2008. - 368 с. Тираж 5000 экз. ISBN 978-5-98720-055-1
Язык выдает. Ребенок замечает, что если у народа есть вожди, то этот народ - дикое племя. Оратор говорит о чуждой идеологии, ведущей разрушительную работу против мыслящей части интеллигенции, фактически признавая, что есть и немыслящая часть и он к ней принадлежит. За языковой несовместимостью - фальшь. «При входе в храм отключите свои телефоны» - и храм оказывается учреждением вроде кинозала, почему бы не написать «отключите телефоны свои»? За клишированными оборотами - ложь. «Стоит ли так много говорить о «великой стране», если ты и правда так уж уверен в ее величии?» Тем более что практика показывает, как "величие" оборачивается несвободой и нищетой для большинства населения, и есть в то же время не великие страны, обеспечивающие более достойную человека жизнь. Или агрессия. «Мне всегда были подозрительны люди, неумеренно много талдычащие о нравственности», потому что за этим, как правило, скрыто стремление навязать собственное представление о нравственности другим, лишив их свободы и ответственности. Концептуализм также и критика языка, и она очень помогает поэту-концептуалисту Льву Семеновичу Рубинштейну ориентироваться во времени и пространстве. И улыбаться, обнаруживая в столовой с приевшимися комплексными обедами - психоанализ: «у нас комплексы», а в объявлении о помощи в борьбе с лишним весом - явную уголовщину: «лишу живота». Слушая кондуктора: «Молодой человек! А пенсионное удостоверение у вас при себе?»
Индивидуальность языка - это индивидуальность мышления. Опыт свободы, которую надо согласовывать со свободой других, пусть даже с официанткой, которой настолько противно чтение, что она запрещает читать в кафе. Но люди именно разные, говорят разными словами, и если один ученик в школе кукарекает на перемене, из этого не следует, что будут кукарекать все (хотя почему бы и нет в свободное-то время). И оригинально просящий алкоголик получит больше требуемого - за артистизм, украшающий мир. Все веселое не имеет отношения к человеконенавистничеству, и эстонцы первые посмеются над выдуманным Порно Сайтом из поселка Трахну-Выдру. Войны затевают не те, кто умеет смеяться над собой.
Индивидуальность - это умение смотреть. «Обнаруживать радугу в струях поливальных машин». Сквозь отверстие сортира Дома творчества в Сванетии видны пропасть, облака и орел. А от анекдота о высоте и глубине Рубинштейн почти мгновенно переходит... например, к любви. Чем еще, кроме нее, объяснить, что муж тетушки даже и не слышал никогда ее храпа, похожего на брачный дуэт кашалотов или потерявший управление Краснознаменный ансамбль песни и пляски.
Но почему воспоминания Рубинштейна о коммуналке вливаются в аморфное множество текстов тысяч авторов о том же самом? Может быть, потому, что не всегда они подкреплены «случаями из языка» или неожиданностью взгляда? И китч - да, объект иронического любования. «Любая форма, общественно осознанная как китч, легко становится объектом «высокого искусства». Для этого требуется сущий пустяк: наделить ее смыслом». Рубинштейн, как почти всегда, ироничен: это ведь не пустяк, и он идет не от формы, а от смотрящего, и приходит, только если человек умеет смотреть. «Любая вещь, любое слово, любой жест - суть потенциальные единицы хранения, объекты музеефикации». Любая ли? Есть такие, из которых и Рубинштейну ничего не выжать. Например, «народное гулянье»: «...Какие-то повизгивающие в такт грохочущему салюту девки, какие-то алчущие драки пригородные подростки, какие-то измазанные шоколадом и помахивающие мятыми флажками полусонные дети, оседлавшие в меру поддатых папаш». И с клише, кажется, все сложнее. «Вот раньше, во времена Большого стиля, было куда как легче. Напишет человек что-нибудь вроде того, что «веками человечество...», - и пошло-поехало». А сейчас заезженное опознается быстрее? Так ли это? Появились новые клише, в том числе основанные на иронии, почему бы и не на Дмитрии Александровиче Пригове. И очень многие читатели газет и журналов ждут клише, им тяжело с непривычным текстом.
А ирония? Противоядие от мракобесия, но универсальное ли? Она слишком часто является способом уйти от вопроса - или лишает человека сил. Рубинштейн пишет, что в детстве лез с кулаками на обидчика, даже и более сильного - к сожалению, порой, после зрелого неиронического размышления, это приходится делать и взрослому. Рубинштейн сам признает, что иронию порой приходится откладывать. «Ни слова о политике» - это главный лозунг теперешней государственной идеологии... Аполитичность - это, если угодно, и есть сегодняшний конформизм». А ирония работает в основном на аполитичность. И смех используется официальным лоснящимся гламуром. Ситуация между тем такова, что даже слова упертого в идеологию Бертольда Брехта о том, что «для искусства беспартийность означает принадлежность к господствующей партии», кажутся Рубинштейну содержащими долю истины. Политика ломится в квартиру - хотя бы в лице участкового, занимающегося «проверкой паспортного режима».
Так что ограниченность повествования, концептуализма, иронии - это «вопросы литературы». Важнее другое - трезвость взгляда, лишенного умиления. «Из блаженного детства за нами тянутся совсем другие хвосты: ужас перед социальной ответственностью, небрежение причинно-следственными связями, крикливая капризность, беззаветное доверие к сказке, смертельный страх потерять из поля зрения папу-маму, непреклонная уверенность в том, что не ты сам, а этот противный шкаф, лишь он один, повинен в том, что ты с разбегу треснулся головой об его угол». Пребывающий до сих пор в детстве бывший советский гражданин увидел, что на Западе тоже есть страдания, преступность, глупые чиновники и врачи, что это не рай. И почувствовал себя обманутым, не получив даром того, что Запад выстраивал столетия. А пребывающие у власти только рады этой невзрослости. «Сюда надо смотреть. Отсюда слушать. Ничего не трогать, пока не будет все готово. Вас позовут. Вам сообщат. Покажут и разъяснят. А пока позырьте-ка лучше телик».
Необходима взрослость. Необходима независимость. «Близость к власти во что бы то ни стало требует нравственных жертв», которые приносили что дворяне XIX века, что современные служащие власти интеллектуалы. А без критики власть теряет чувство реальности - от чего и ей в конечном счете хуже (хотя, конечно, вдесятеро хуже подвластным). Но как заговоришь о правах личности, так тебе в ответ о самобытности России, особом пути, на котором до этих прав дела нет. И на мусорном контейнере кто-то пишет «Курилы наши», не задумываясь, что едва ли данная принадлежность Курил даст квартиру или свободу от взяточника ему самому или жителю этих Курил. Вместо СССР - Великая Россия. А вместо «советского строя» и «коммунистического мировоззрения» - «славные традиции предков» и «духовность». Возможно, положение Рубинштейна - еврея в России, не ходящего в синагогу, говорящего на русском, но все равно чужого, - модель положения вообще человека с нестандартными интеллектуальными запросами в мире массовой культуры. Легче найти взаимопонимание с китайским поэтом, используя ломаный английский, чем с соседом по лестничной площадке. «Это только кажется, что мы все говорим на одном языке». И тревожен любой исход футбольного матча: при поражении болельщики будут крушить все с горя, при победе - от радости, да еще и укрепятся в чувстве своего превосходства. То, что гораздо большая (сравнительно с предыдущими сборниками эссе Рубинштейна) доля книги посвящена воспоминаниям, тоже показатель ситуации и чувствительности Рубинштейна. Общество утрачивает мобильность, остается вспоминать. Но Рубинштейн остается собой, не поддается иллюзиям, продолжает вглядываться в безумие и юмор жизни, где Серафимович настолько древний писатель, что мальчик может поинтересоваться, нет ли его скелета в палеонтологическом музее.
Читая Рубинштейна, понимаешь, что вот это и есть аристократичность. Говорить, что думаешь. Не продаваться - потому что противно. Быть честным с другими и собой. Чувствовать оскорбления не в свой адрес (противно же читать на заборе «Азеры, вот из Москвы»). Быть собой - и уважать свободу других. Рубинштейн, конечно же, со своей аристократичностью не согласится - но мы ему не поверим, потому что умение не принимать себя слишком всерьез тоже входит в аристократичность, а настаивающий на своей избранности - не аристократ никакой.
|
