Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
Ильдар Абузяров  .  предыдущая публикация  
Игра в номадизм, или Постколониальность как прием
Cлучай Ильдара Абузярова

13.01.2018
Дирк Уффельманн
Досье: Ильдар Абузяров
К настоящему моменту уже предпринимались различные попытки осмыслить посткоммунистический период с помощью постколониальных категорий (см., например: [Groys et al. 2005]). Согласно одной из наиболее распространенных точек зрения, концепция постколониализма наиболее продуктивна, если смотреть на коммунизм глазами носителей нерусских культур как на «чужую» коло­ниальную власть. Примечательно, что эта перспектива исследовалась больше за пределами России (в украинских, прибалтийских и польских пост­колониальных исследованиях), чем в России. Имея в виду именно внутрироссийский «нерусский» угол зрения, в этой статье я доказываю не только тот факт, что определенные социополитические обстоятельства, присущие посткоммунистической России, поддаются концептуализации в рамках пост­ко­лониальной теории, но и что постколониальные схемы применяются в ху­дожественной литературе как способ работы с травмой, которая явилась следствием посткоммунистических преобразований.

Не имея возможности представить здесь исчерпывающий обзор творчества этнически нерусских писателей, живущих в России, я намерен рассмотреть эту проблематику на ярком примере татарского писателя Ильдара Абузярова, который пишет по-русски. Случай Абузярова интересен тем, что он стоит несколько особняком, о чем свидетельствуют высказывания таких его коллег, как писатель-националист Захар Прилепин: считая, что Абузярова трудно сравнить с каким-либо другим писателем, он называет его «писателем-одиночкой» [Прилепин, Абузяров 2014].


Многогранность прозы Абузярова

Ильдар Анвярович Абузяров (тат. Илдар Әнвүр улы Әбүзәров) родился в 1975 го­ду в Горьком, где изучал историю, прежде чем перебраться в Москву и стать коммерческим директором журнала «Октябрь». Литературный дебют Абу­зя­рова, состоявшийся в 1998—1999 годах, составили несколько небольших расска­зов, которые были написаны спонтанно и сразу же опубликованы [Приле­пин, Абузяров 2014]. Его раннее творчество состоит исключительно из рассказов; они публиковались в толстых журналах, а два из них («Почта» и «Мавр») в 2005 году вошли в короткий список Премии имени Юрия Казакова. Малые жанры продолжают преобладать и в более поздних произведениях Абузяро­ва, которые, хотя и называются «романами», как «Чингиз-роман» [Абузяров 2004], нередко представляют собой небольшие повести или собрания рассказов, складывающиеся в квазироманные единства, такие как «Курбан-роман» [Абузяров 2009].

Хотя основным жанром творчества Абузярова последовательно остается короткая проза, его поэтика невероятно разнообразна. Впрочем, у созданных писателем художественных миров есть и еще один общий знаменатель: будучи принципиально антимиметичны, все они выступают как психореалистические исследования миров внутренних [Далин, Абузяров 2009]. Преобладающие в творчестве Абузярова внутренние монологи подчинены предсознательным импульсам (сексуальность, социальная травматизация, мистическая или фантастическая спиритуальность). Источником вдохновения ему служит латиноамериканский магический реализм [Прилепин, Абузяров 2014].

Несмотря на то что произведения Абузярова были удостоены Новой Пушкинской премии «за новаторское развитие отечественных культурных традиций» (2011) и Премии имени Валентина Катаева (2012), а Прилепин делает все возможное для популяризации его творчества (высказывания Прилепина приводятся на обложках едва ли не всех книг Абузярова), этот автор все еще почти неизвестен за рубежом, а его книги переводились мало (несколько рассказов были переведены на арабский, армянский, чешский и шведский языки, а на немецком вышла лишь одна книга рассказов [Abusjarow 2011]).

Хотя Абузярова печатают буквально в каждом толстом журнале, свои позиции на книжном рынке ему все еще предстоит укреплять [Зайнуллина, Абузя­ров 2010]. Быть может, это отчасти объясняет, почему его взгляды на российскую политику отличаются сознательной расплывчатостью, а его пост­колониальный подход к посткоммунизму далеко не всегда радикален. Как следует понимать такой двойственный жест: «…я не призываю что-то кардинально разрушить и социально перестроить, хотя, положа руку на сердце, и это не помешало бы» [Далин, Абузяров 2009]? Столь же неопределенное отноше­ние к освободительным движениям заметно и в абузяровском пони­мании революций: его роман «Мутабор» [Абузяров 2012b] задуман как критическая оценка «цветных революций» 2000-х годов1, однако Октябрьскую револю­цию, как социально прогрессивную, автор приветствует [Григорьева, Абузяров 2013].

Симптом ли это сознания, подвергшегося колониальному воздействию, если татарский писатель, проживающий в Бирюлеве, защищает русских от обвинений в национализме (и это в беседе об учиненных расистами в 2013 году погромах на той самой бирюлевской улице, где живет Абузяров) и объясняет весь этот эпизод травмой, связанной с утратой империи, — таким образом, и сам прибегая к империалистическому топосу [Брык, Абузяров 2013]?

Для самого Абузярова естественно относить себя к «нашей русской литературе» [Григорьева, Абузяров 2013], однако его «фирменный знак» на российском литературном рынке определяется сочетанием восточных мотивов с современными российскими реалиями. Татарско-русский писатель подчеркивает, что считает Казань «столицей всех татар» [Григорьева, Абузяров 2013], хотя сам родился в Горьком, а в Казани бывает лишь изредка2. Голос же провинциальному писателю татарского происхождения позволила обрести столи­ца, где Абузяров работает, — Москва с ее культурными институциями, таки­ми как московские литературные журналы, — при условии, что писать и говорить он будет по-русски, что Абузяров и делает: даже в интервью «TatarChannel» на задаваемые по-татарски вопросы он отвечал по-русски [Ǎбүзǎров 2012]. Признавая главенство русского языка, татарский писатель Равиль Бухараев тепло приветствовал прозу Абузярова, видя в ней признак того, что живущие в пост­колониальный период татарские писатели вновь обретают голос: «...это голос, который говорит “мы еще здесь, мы живы, мы участвуем в этой жизни”» [Без формата 2011]. В другом интервью Абузяров сам открыто говорит о колониальной утрате малыми народами Поволжья этнической идентичности, включая и тот из них, который он называет «одним из самых потерявшихся в большой цивилизации народов», — татар [Бойко, Абузяров 2009].

Неизбежная постколониальная неоднозначность культурной, политичес­кой и лингвистической позиции Абузярова — это та призма, сквозь которую я попытаюсь проанализировать его литературное творчество. В фокусе моего исследования находится повесть «Чингиз-роман», которую Прилепин, наряду с «Троллейбусом, идущим на восток» [Абузяров 2011], называет одним из ранних «шедевров» Абузярова [Прилепин, Абузяров 2014]. Я рассмотрю те проявления постколониального отношения к посткоммунистическому периоду, которые нашли отражение в «Чингиз-романе», и проанализирую, как угнетенная маскулинность (см.: [Uffelmann 2013]) выводится под маской кочевой культуры эпохи премодерна.

Так как речь пойдет о мотиве кочевничества, то я начну с разграничения исторического феномена воинов-кочевников и деконтекстуализированной номадологии Делёза и Гваттари, покажу возможность двойного прочтения, которое допускают апелляции абузяровского героя к «моим ханам», а затем обращусь к теме угнетенной маскулинности и тем попыткам компенсировать свое положение, которые предпринимают в «Чингиз-романе» ее носители. Далее я обращусь к постколониальному подтексту повести, в которой воображаемые кочевники помещаются в посткоммунистические условия, и соотнесу новый панмонголизм Абузярова со скифской традицией в русской литературе. Интертекстуальные отсылки к другим текстам писателя позволяют установить подчеркнутую литературность мотивов кочевничества и маскулинности, присущих произведениям Абузярова, и сделать общий вывод о постколониальности как одном из источников, из которых могут черпать этнически нерусские писатели в посткоммунистической России.

В контексте этой статьи я определяю посткоммунизм исторически, то есть как совокупность социальных, политических и культурных обстоятельств, характерных для переходного периода в России с начала 1990-х годов. Напро­тив, термин постколониальный я буду использовать в целях критической, одна­ко далекой от однозначности рефлексии, деконструируя по ходу феномены власти и подчинения, порожденные (квази)колониальной стратегией культурного различия.


Кочевничество и номадология

Историческую практику кочевничества и его скотоводческую культуру следует отличать не только от метафорического употребления кочевнических мотивов в деконтекстуализированной постструктуралистской номадологии [Fischer 2010; Kaplan 1996: 85—100], сформулированной в философии Жиля Делёза и Феликса Гваттари, прежде всего, в работе «Тысяча плато» («Mille Plateaux», 1980), но и от переходных явлений в истории самого кочевничества, а именно от непродолжительных военных кампаний, подобных той, что была предпринята Монгольской ордой в середине XIII века. В них-то, как в занятии по преимуществу мужском, и черпает вдохновение автор «Чингиз-романа».

Однако трудно предположить, что Абузяров со своей «просвещенной дикостью» [Jankowski 2012] мог не знать о том, как широко мотив кочевничества распространен в русской литературе и культуре в целом (ср.: [Ушакин 2012]) и какой популярностью метафоры детерриториализации пользуются в постмодернистской мысли. Судя по творчеству Абузярова, он должен быть знаком как с антигегемониальным, в некотором смысле антиколониальным вектором номадологического «антиконцепта» Делёза и Гваттари, так и с их абстрактным преклонением перед «машиной войны» воинов-номадов [Делёз, Гваттари 2010: 587—716]. Именно это последнее следует спроецировать на неономадический сюжет «Чингиз-романа».

Наконец, сама постмодернистская номадология — несмотря на некоторые попытки ее феминистской адаптации [Braidotti 2011] — по сути своей «глубоко маскулинна и индивидуалистична» [Fischer 2010: 16], и, таким образом, абузя­ровские образы неистовой маскулинности, попадающей в подчиненное положение и в конце концов терпящей поражение, наряду с частыми апелляциями протагониста к ханам кочевых племен, могут пролить деконструирующий свет на псевдономадические устремления Делёза и Гваттари.


Игра с фантастическим образом «моего хана»: возможность двойного прочтения

Мотив кочевничества возникает в первых же трех фразах «Чингиз-романа»: «Иногда во мне просыпается дух воина и я слышу стук-звезду. То ли это стук копыт, то ли стук моего сердца. Но всегда этот стук ведет меня к звезде» [Абузяров 2004: 57]. Первый абзац предполагает двойное прочтение: стук сердца или стук копыт, — и одновременно дает читателю ключ к тому, как истолковывать эту двойственность в процессе дальнейшего чтения.

Метонимии кочевничества, такие как кони3, ковыль [Абузяров 2004: 60] или верховая прогулка «с ветерком» [Абузяров 2004: 62], разбросаны по всему тексту «Чингиз-романа». Наиболее часто цитируемый мотив — «мой хан» или «мои ханы». Главный герой сталкивает экономические практики посткоммунизма с социальными нормами Чингиз-хана: «По “Ясе” Чингиз-хана красть нехорошо» [Абузяров 2004: 58]. Самого себя он нарекает именем татарского соратника Чингисхана, Шихи Хутуху4, и, кроме Чингиз-хана, взывает к широкому кругу вождей кочевников, которых называет «мои ханы»:

Я вижу крутые скулы Чингиз-хана, я вижу грозные брови Берке, я чувствую их всех: Темир-хана, Тамерлана, Тохтамыша, Сартака, Узбека... Подбородок Сартака — атака, острый, как стрела. Глаза Узбека узки, как бойницы, вздохи Тохтамыша тяжелы. Боевой клич Идегея звонок. Руки Мамая маются без лука. Я люб­лю своих ханов. Я их обожаю [Абузяров 2004: 58].

С этим историческим обзором, изложенным чрезвычайно поэтически и охватывающим множество столетий, контрастирует тот факт, что сам ге­рой представлен человеком, который очень мало знает, особенно о том, кто он такой:

Я вообще мало чего знаю. И не только о вас. Я и о себе мало чего знаю. Я даже долгое время не подозревал, кто я и зачем я. Зачем я очутился в этом волжском городе, на этой залитой солнцем улице. Я был одет не так, как другие люди. На мне были слишком теплые штаны и сапоги, в то время как почти все мужчины были обуты в светлые кроссовки… [Абузяров 2004: 57].

Если сопоставить обе цитаты, то окажется, что развернутое перечисле­ние в первой, свидетельствующее как об исторических познаниях, так и о ли­те­ратурном мастерстве, на перформативном уровне противоречит мнимой культур­ной неискушенности героя. На метауровне сам этот контраст уже означает литературную искушенность; он сообщает образу героя интригующую расщепленность: сам он считает себя варваром, однако его внутренний монолог обнаруживает качества человека цивилизованного, такие как историческая осведомленность и литературный талант. Таким образом, возможность диахронического двойного прочтения какого-либо элемента в контексте как премодерна, так и современности дополняется еще и возможностью двойного прочтения в синхронии: предполагается, что читатель будет колебаться между антиинтеллектуальной позицией протагониста, высказанной им эксплицитно, и теми интеллектуальными импликациями, которые автор — так сказать, за спиной у своего героя — вкладывает в его монолог.

В своих многочисленных «саморазоблачениях» герой заявляет, что незнаком с экономическими реалиями переходного периода (с незаконным обменом валюты, подделыванием купюр или с практикой выдачи рабочим «оклада» продукцией их заводов [Абузяров 2004: 57—58, 64]). И лишь один косвенный намек позволяет предположить, что протагонист — этнический татарин: «Монголы — братья татар. Мы вместе покорили полмира» [Абузяров 2004: 58]. Читателю остается лишь догадываться, не явился ли протагонист прямо из досовременной монгольской эпохи. Догадка эта подкрепляется утверждением героя, будто он принес важное секретное послание, которое сможет расшифровать только хан: «Секрет спрятан у меня глубоко-глубоко в мозгу. Его знаю только я один. Нет, даже я не могу его истолковать. Только хан расшифрует это послание» [Абузяров 2004: 60].


Маскулинность досовременного типа

Как весь этот каскад отсылок к кочевничеству следует понимать читателю? Поэтика диахронического двойного прочтения допускает интерпретацию, согласно которой номадизм и отсылки к монгольской истории — это субъек­тивные плоды воображения протагониста, почти галлюцинации. Их можно истолковать либо как кошмары, которые видит герой, либо как грезы на­яву, в которых молодой мужчина, занимающий низкое положение в социальной иерархии и вынужденный конкурировать за территорию с враждебными группи­ровками в условиях современного города, сублимирует неприглядную действительность.

История, которая начинается со стука, означающего то ли собственное сердцебиение протагониста, то ли топот копыт и возвещающего приближение кочевых всадников, продолжается так:

Самое страшное, если в такие минуты я краем глаза вижу крепкого и наглого парня, потому что стук и звезда призывают меня сразиться. Помериться с ним силами. Я слежу за крепким и нахальным парнем завороженно, словно удав за кроликом. <…> Вот наглец! Этого я уже стерпеть не могу. Срываюсь с места, подлетаю к его широкой спине и что есть мочи бью кулаком по пояснице. Вот так, сзади. Дальше — будь что будет. Драка-милиция-смерть с молоком на губах [Абузяров 2004: 57].

Как и этот пассаж, весь «Чингиз-роман» целиком состоит из длинного, полного агрессии и вульгарности внутреннего монолога татарина, боготворящего кочевых ханов. Именно через монолог — излюбленный прием создания образов Абузярова — мы и видим героя [Скрягина 2010]. Из него мы узнаем, что он стремится достичь гегемониальной маскулинности, как ее понимает Р. Коннелл [Connell 2005]. Сексуальность герой представляет себе как завоевание женщин силой, утверждая, что «женщины любят воинов» [Абузяров 2004: 68—69]. Франц Фанон считал, что подобные фантазии о сексуальном насилии возникают в результате влияния колонизации на концепции мужественности, распространенные в колонизированном обществе [Fanon 2008: 155—157]. Развивая мысль Фанона, белл хукс пишет, что в таком обществе мужчинам, попавшим в подчиненное положение, свойственно стремление восстановить утраченный статус посредством фаллоцентрической идеологии и агрессивного сексуального поведения [hooks 1992: 94—95].

Насильственная природа гетеросексуальных отношений такого типа подразумевает несколько моментов: она не допускает проявлений гомосексуальности, или «субординированной маскулинности» в терминологии Коннелл, зато поощряет гомофобию и агрессию по отношению к другим мужчинам ради утверждения собственных гетеросексуальных инстинктов. Воинственный герой мечтает оскопить своих соперников: «Но, в следующую секунду решаю для себя я, если эти мужчины еще и не евнухи, они ими скоро будут. Клянусь стягом своего хана» [Абузяров 2004: 68].

Впрочем, одной только гетеросексуальной агрессии, по-видимому, еще недостаточно для того, чтобы создать образ кочевника-варвара. В «Чингиз-романе» маскулинность досовременного типа моделируется посредством отождествления себя с животным («Я волк») и нечистоплотности: «Я не моюсь. Запах — это дух воина. <…> Мои подмышки, словно заросли камыша. Я чувствую запах болота» [Абузяров 2004: 58]. Здесь Абузяров не только обращается к досовременной гендерной схеме, но и иронически отсылает к одной из представленных в современной русской культуре моделей маскулинности, которая нашла выражение в популярной формуле «могуч, вонюч и волосат».

Поэтика варварского нарушения цивилизационных табу временами напоминает поэтику раннего Владимира Сорокина, однако герой Абузярова идет еще дальше:

…подхожу к книжному шкафу. Он давно пустой. В книжном шкафу у меня сушится конская колбаса. Не колбаса, а конские члены. Вот этот конь — мы зарезали его в сентябре. А это его сын — тоже конь. Я вгрызаюсь зубами сразу в два члена — сына и отца [Абузяров 2004: 59—60].

Если не сводить «конские члены» к вульгарной метафоре казылыка — традиционной татарской колбасы из конины, то поглощение — в буквальном смысле — засушенных конских членов (собственно гомоэротический мотив) выступает еще и вопиющим нарушением табу монгольских племен (почитание коней как друзей кочевников). Кроме того, оно иллюстрирует практику использования сомнительных афродизиаков с целью усилить мужскую потенцию. Читателю предлагается, таким образом, сделать вывод о недостаточных сексуальных способностях протагониста: чтобы преодолеть чувство собственной неполноценности, он подвергает сомнению половую силу воображаемых соперников. Выбор китайцев в качестве соперников объясняется исторической памятью о монголо-китайских военных столкновениях, причем отягчающим фактором выступает культурное превосходство китайской цивилизации:

Я не могу ничего делать. Ни читать книги, ни смотреть телевизор. <…> Кажется, бумагу придумали китайцы. Дикий народ. Рабы. <…> Китайцы не мужчины. Им не хватает мужской раскрепощенности и убедительности. Боги не любят таких импотентов, как они [Абузяров 2004: 59].

После этого герой направляет свою филиппику и на европейцев: «Я верю, придет момент, и люди длинной воли разорвут всю Европу. Европейцы недалеко ушли от китайцев. <…> Приступы рвоты от одной только мысли о нра­вах европейцев...» [Там же]. Русские от подобных нападок избавлены, по крайней мере на уровне эксплицитных высказываний. Протагонист упоминает вскользь, что по-русски говорит плохо [Абузяров 2004: 64, 68], однако это не мешает ему прийти в литературный кружок. Там он неожиданно заявляет, что его хан послал его «покорить Москву»: «У меня только один учитель — это мой хан. И сейчас он ставит передо мной задачу поважнее. Покорить Москву» [Абузя­ров 2004: 66]. Пусть даже сюжетный контекст и предполагает, что «покорять» Москву герой намерен с помощью поэзии неофутуризма, сам образ монгольских кочевников, захвативших современную Москву, исполнен потенциального насилия и не может не всколыхнуть русской культурной памяти об ордынском иге.

Опять-таки с точки зрения синхронии эту угрозу завоевания можно расшифровать и как возможное столкновение между гегемониальной (русской, «цивилизованной», относительно обеспеченной) и занимающей подчиненной положение (маргинализированной, принадлежащей к нижним слоям общества, азиатской, татарской) группами. Р. Коннелл пишет: «Насилие может превратиться в способ заявить или утвердить собственную маскулинность в ходе борьбы между разными группами. Процесс этот становится взрывоопасным, когда угнетенная группа получает возможность осуществить насилие <…>» [Connell 2005: 83].

Череду схожих между собой столкновений, начавшуюся с того безымянного парня, на которого протагонист хотел напасть со спины, продолжает чрезмерно жестокая месть героя обманувшему его подпольному меняле: «Я бросился следом за убегающим менялой. Я кинулся ему на спину. Повалил на землю. Вцепился зубами в шею. Я грыз ему шею» [Абузяров 2004: 58]. «Поляки» и «тевтонцы», исторические враги монголов, выведены в повести Абузярова как современные враждебные друг другу молодежные группировки. Воображаемое перемещение с современной молодежной агрессии к кочевнической идентичности у Абузярова высказано эксплицитно: «Еще секунду назад я был простым хулиганом. Но хлоп — и я перехожу черту, превращаясь во всадника Чингиз-хана, в человека длинной воли, в дикого татарина, что презирает все блага цивилизации» [Абузяров 2004: 60].

Сравнение исторических притязаний кочевников, обусловленных их воен­ным превосходством, с соперничеством молодежных группировок со­провож­дается, как мы видели на примере афродизиаков из конских членов, декон­ст­рукцией аналогичных мужских притязаний на превосходство. Но гораздо более важная сюжетная роль, чем усилителям потенции, отведена в «Чингиз-романе» не принадлежащей к миру кочевников женщине, которая активно соблазняет героя. Как пишет Коннелл: «Доминирование любой группы мужчин может быть оспорено женщинами» [Connell 2005: 77]5. Домодерные представления героя о маскулинности сталкиваются с представлениями его партнерши о гигиене: она заставляет его вымыться, прежде чем вступить с ней в половую связь [Абузя­ров 2004: 70]. Он же рассматривает это как предательство кочевнических ценностей:

…больше всего меня волнует предательство, которое я готов совершить или уже совершаю ради женщины Жени. Я знаю, что, если я оказался в полной воды ван­не, моих соплеменников подстерегает опасность. <…> Смывая с себя дух воина, невольно срываю с великого хана шлем и кольчугу [Абузяров 2004: 70].

Упадок «земной» (в противовес водной) кочевнической маскулинности доходит до того, что герой даже сочиняет стихотворение, прославляющее воду [Абузяров 2004: 72], — поступок, который резко противоречит геософским ценностям степи6. Герой не может сдержать слез [Абузяров 2004: 71] и уступает ведущую роль Жене, которая инициирует секс и «скачет» на том, кто воображает себя независимым кочевым всадником: «А я чувствую, что я ее конь, ее преданный раб. А она моя властная госпожа с плеткой!» [Абузяров 2004: 72—73].

Однако «Чингиз-роман» — это не история воспитания или преображения через опыт любви. После сексуальной сцены мы наблюдаем возвращение протагониста к мужской, кочевнической логике. И пока его, побывавшего в оазисе не то любви, не то предательства, избивают (возможно, до смерти) враждебно настроенные подростки, герой в этой мужской расправе над самим собой усматривает надлежащую кару за свое отступничество, за акт измены:

Неужели меня поглотила ее воздушная, как замок, лоскутная и холодная, как атласное покрывало, культура? Неужели я ей поддался? Восхитился? Начал подражать этой культуре? Отказался от Чингиз-поэзии? Стал подражать своим трусливым, беспомощным, слабовольным врагам? Стал таким же, как они?

Да, меня поглотила ее культура. Прожевала и выплюнула, чего и заслуживает предатель. Меня — последнего аутентичного поэта. Меня, кто привык скакать на мясе, есть мясо, быть в мясе. <…> Но сейчас я не чувствую себя в мясе. Я в раю. Я нежен. Я сдаюсь на милость врага, осознавая, как я низко пал, как я слаб. <…> Любовь — это явление чуждой культуры [Абузяров 2004: 73].

Что это может дать нам в аспекте исследования маскулинности? Колониальная маскулинность, какой Абузяров изобразил ее на примере татарской жертвы (пост)советской колонизации, оказалась в плену треугольника, напоминающего тот, что Оксана Забужко описала применительно к Украине:

…в колониальном сознании «женственность» воспринимается мужчиной как нечто априори порочное, предосудительное, и в гендерном отношении он противопоставляет себя <…> не ей, а прежде всего «чужой», победоносной (это главное!) «мужественности» [Забужко 1999: 169—170]7.

Какова функция постколониального переноса домодерной маскулинности в посткоммунистический контекст? Концепция мужественности, характерная для периода премодерна, агрессивно и с избытком компенсирует сознание соци­альной униженности, при этом постоянно подвергаясь риску быть развенчанной как неблагоприятной современной действительностью, так и со­времен­ными женщинами. Cозданный Абузяровым образ дикого кочевника в посткоммунистическом окружении способствует деконструкции компенсирующих форм гегемонной маскулинности (см.: [Connell 2005: 84]).


Постколониальность в посткоммунистическую эпоху

Если постколониальность компенсирует кризис, который переживает мас­кулинность, то насколько в таком случае специфичен посткоммунистический антураж «Чингиз-романа»? Может показаться, что сам Абузяров придерживается традиционных гегемонных моделей маскулинности: например, когда употребляет в интервью, пусть и изредка, «мужские» метафоры («...ввяжусь в новую драку» [Прилепин, Абузяров 2014]) или когда восторгается образом жизни одного из самых маскулинных авторов в мировой литературе, Эрнеста Хемингуэя [Григорьева, Абузяров 2013]. Вот как Абузяров вспоминает свою юность: «Я до определенного времени вообще ничего не читал. Уличный подросток, футбол, бокс...» [Там же]. И в этом отношении он оказывается ближе к таким писателям-«асоциалам», как Чарльз Буковски, чем к Хемингуэю.

Как видно на примере Буковски, в том, что мужчина занимает низкое социальное положение, нет ничего специфически посткоммунистического. Тем не менее Абузяров включает в свои тексты многочисленные постсоветские реалии. В «Чингиз-романе» он подчеркивает, что дело происходит в городе: «…этот город с ненавистными заводами и семейными трущобами, что пытается закабалить его» [Абузяров 2004: 75]. Именно эту посткоммунистическую городскую жизнь и хочет разрушить протагонист «Чингиз-романа»: «Ура! Руби эту цивилизацию с ее хозяевами!» [Там же]. Зачем же ему понадобилось «руби­ть цивилизацию»? Затем, что она, как замечает Мартин Янковски, не нуждается в мужских добродетелях, которые потому и проецируются на мифическое прошлое:

Особенность «оркестровки» Абузярова состоит в том, что это голоса, преимущественно <...> наделенные специфически мужскими чертами, разворачивающимися в полную силу <…> несломленная мужская энергия, разбивающаяся о современность, которой больше не нужны мужчины-герои. А потому [мужские персонажи] ищут то, чего лишены в настоящем, в своих корнях, у предков, в духовной связи с древними мифами [Jankowski 2012].

В самом деле, цивилизационные декорации посткоммунистической России с ее переходной экономикой, где рабочим «платят» изделиями, которые они же и произвели, например салатницами, вновь и вновь соотносится с «истори­ческим» фоном. Когда такая вот непрошеная салатница напоминает герою, произносящему свой внутренний монолог, о черепе русского князя XIII века, принявшего мученическую смерть в борьбе с монголами, возникает комичес­кий эффект:

Я подхожу к серванту и достаю самую большую салатницу, похожую на обсосанный червями череп. <…> Салатницу мне подарили на день рождения. Сказали, что она из Владимирской области, из Гусь-Хрустального. Мы исходили эту область вдоль и поперек. Имели этих надменных пузатых гусаков, как хотели. Может, салатница — череп какого-нибудь великого русского князя? Принявшего мученическую смерть князя? Чем еще может быть велик русский князь? Может быть, салатница — трофей, из которого мой хан пил кумыс? [Абузяров 2004: 59].

Слияние двух миров: исторической реальности кочевых племен и современной городской действительности — создает особый хронотоп, который мож­но назвать колеблющимся. Свою духовную родину протагонист ищет «у нас в степи» [Абузяров 2004: 59], но внешнее действие в основном разворачивается в неназванном поволжском городе, где есть автобусная остановка «Университет-Сарай» и улица Проломная [Абузяров 2004: 57, 61—62]. Эта последняя может указывать на одноименную улицу в родном городе Абузярова, Нижнем Новгороде, или на бывшее название улицы Баумана в Казани. Нижний более вероятен, так как в интервью «Новой газете в Нижнем Новгороде» Абузяров утверждал, что часто использует родной город в качестве фона для своих произведений [Далин, Абузяров 2009].

Противоречие между двумя конкурирующими концепциями пространства становится особенно наглядным в ситуации городских транспортных пробок: «Вот уроды. Ну зачем так мучить коней? <…> Зачем их загонять на такие узкие улочки?» [Абузяров 2004: 59]. Чтобы внутренне освободиться от налагаемых жизнью в городе ограничений, протагонист подолгу прыгает на постели, достигая экстатического превращения из уличного хулигана в воина-кочевника [Абузяров 2004: 60]. При том, что он возомнил себя Шихи Хутуху, писчим Чингизхана, он хочет «сразиться» с французским писателем Мишелем Уэльбеком [Абузяров 2004: 63]. И опять, хотя герой, как древний татарский кочевник, должен быть неграмотен, он пишет стихи по-русски и поступает (заплатив взятку, а не сдав вступительные экзамены) на «факультет языка и литературы», где «шаманы» рассказывают ему о влиянии Льва Толстого на Бориса Пастернака, о которых герой думает, что, «может, это боги» [Абузяров 2004: 64—65]. Степно-городской и древне-современный хронотоп последователен в своих постоянных колебаниях.


«Скифское» наследие

Что могло послужить источником вдохновения для этого «колеблющегося» хронотопа? Обращаясь к русским читателям, Абузяров имеет в виду особый русский дискурс о кочевничестве. Можно говорить, с одной стороны, о самоотождествлении русских с кочевниками в XIX и в начале XX века (см., например: [Frank 2011; Kleespies 2012]) и о проблемном соотнесении себя с ними — с другой. Самоотождествление с кочевниками достигло наибольшей интенсивности в «скифском» дискурсе, например у Сергея Мстиславского и Иванова-Разумника в тексте «Вместо предисловия» к первому выпуску альманаха «Скифы» (1917). И, конечно, в хрестоматийном блоковском самоопределении (скорее диалектического характера): «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, / С раскосыми и жадными очами!» [Блок 1960: 360].

Проблемное же соотнесение нередко осуществлялось в рамках тройной констелляции, включающей Россию, кочевую Азию и Европу. Ф. Достоевский так описывает идентичность русских, способную изменяться в зависимости от точки зрения наблюдателя: «В Европе мы были татарами, а в Азии и мы европейцы» [Достоевский 2004: 480]. Поскольку Абузяров, как было показано выше, противопоставляет своих неокочевников китайцам, европейцам, а неявным образом и русским, то наиболее продуктивной для него гранью всего кочевнического дискурса оказывается бинарное противостояние кочевой Азии и всех прочих. Эта традиция берет начало в катастрофизме позднего Владимира Соловьева, который в стихотворении «Панмонголизм» предвещает будущее уничтожение России «желтой угрозой»: «О Русь, забудь былую славу: / Орел двуглавый сокрушен...» [Соловьев 1922: 240]. Андрей Белый в романе «Петербург» представляет, будто «топот» копыт — предвестие кочевых всадников — уже приближается к городу на Неве: «…чу — прислушайся: будто топот далекий; то — всадники Чингиз-хана» [Белый 1981: 444]. И тот же Белый в «Серебряном голубе» свел противостояние монголов всем остальным к бинарной оппозиции, чтобы затем выявить потаенное связующее звено между русскими и монголами. Звучит это так: «Русские люди вырождаются; европей­цы вырождаются тоже; плодятся одни монголы», — и впоследствии деконст­руируется следующим образом: «Россия — монгольская страна; у нас у всех — монгольская кровь…» [Белый 1922: 101]. Коммунистический Съезд народов Востока 1920 года тоже предпринял попытку представить наследие Чингисхана как угрозу лишь для Западной Европы:

Мы апеллируем, товарищи, к чувствам борьбы, которые когда-то воодушевляли народы Востока, когда эти народы под руководством своих великих завоевателей шли на Европу. Мы знаем, товарищи, что наши противники скажут, что мы апеллируем к памяти Чингис-хана, к памяти завоевателей великих калифов ислама. <…> И потому, когда капиталисты Европы говорят, что угрожает новая волна варварства, новая волна гуннов, мы отвечаем им: Да здравствует красный Восток... [Съезд 1920: 72].

Если рассматривать «Чингиз-роман» в контексте всех этих сопоставлений, которые отнюдь не подразумевают тотальной русско-монгольской конфронтации, то становится очевидно, что текст Абузярова усиливает бинарность скифского дискурса, бескомпромиссно противопоставляя монголо-тюркским кочевникам «всех прочих»: китайцев, европейцев, русских (пусть и не откры­то) и даже арабов и персов8. Впрочем, такая предельно дизъюнктивная модель тоже допускает двойное прочтение: в ней можно увидеть и продукт стремления молодого мужчины, занимающего подчиненное положение, к сверхкомпенсации. Причем продукт этот в высшей степени литературен, поскольку Абузяров мастерски цитирует различные сравнительно малоизвестные элементы скифского дискурса, от «стука» Белого и «евнухов» Иванова-Разумника [Иванов-Разумник, Мстиславский 1917: xi; Абузяров 2004: 67] до цветаевского «Взял меня — хан!» [Цветаева 2008: 452]9.


Металитература

Чтобы обнаружить подобные литературные аллюзии, требуется внимательное прочтение, однако для менее подготовленных читателей Абузяров делает и более очевидные намеки на то, что его произведение представляет собой чисто литературную конструкцию (ср.: [Скрягина 2010]). Так, вышеупомянутое слияние кочевнического с городским и древнего с современным он обнажает как литературный прием, имитируя при этом футуризм с его риторикой разрушения. Это происходит, когда протагонист читает вслух собственные стихи:

— Что ж, почитаю, — сказал я. <…>

И как пошел крушить все на своем пути, сравнивая дома этого города с их нанизанными на шампур подъездов квартирами — с палкой шашлыка, а эти микрорайоны красно-белых девятиэтажек — с пловом. Рис, курага, рис, курага. Я так и сказал им: вы все — плов в этом казане. Вы все бараны, что должны пойти под нож новой поэзии.

Да, я резал и кромсал. Шестнадцать собравшихся там псевдопоэтов я уже сравнивал с шестнадцатью проститутками, что первыми прибегут на праздник отведать острого блюда новой поэзии. Я так и сказал: вы, проститутки, первые преклонитесь перед новой поэзией [Абузяров 2004: 66].

Нечто подобное происходит и на уровне постколониального подтекста, ког­да Абузяров, этнический татарин, пишущий на колониальном языке — русском, обыгрывает тюркскую этимологию некоторых русских выражений:

Все, стоп. Дальше некуда, приехали. Хватит унижаться — пора учить. Сейчас вам всем здесь настанет кирдык. Сейчас я вам преподам урок ведения боя в ограниченном пространстве города. Дураки, вы уже свое отъездили. «Дурак» по-тюркски означает «остановка», «кирдык» значит «приехали». Здесь мы вас, дураков, и остановим [Абузяров 2004: 59].

И последнее, хотя и не менее важное: Абузяров изображает своего героя как лидера группы провинциальных поэтов-бунтарей, которые добиваются успеха в Москве. Эти новые бунтари явно усвоили поэтический урок футуризма:

Мы взяли с боем все крупные редакции и театры. Насиловали своими текстами заведующих отделами прозы и поэзии, художественных руководителей и режиссеров. Приклеивали к стенам «храмов культуры» листы со своими бессмертными произведениями. Клеили калом и кровью. Плевали в лицо оторопевшим столпам культуры.

<…> С каким удовольствием крушили плоды столь ненавистной мировой ци­вилизации. <…> Убивать прозой и стихами было легко и приятно, ведь в культуре сегодня в основном беспомощные дети-инвалиды, бесплодные женщины и недееспособные старики. <…> Мы, гопники, — принцы стихотворной провинции [Абузяров 2004: 66—67].

Так литературный текст Ильдара Абузярова, коммерческого директора толстого журнала, выходит на уровень метакомментария к литературе и литературному бизнесу.

Ввиду всего сказанного не лишено смысла взглянуть на творчество Абузярова и с «маркетинговой» точки зрения. Оказывается, что позиция «рассерженного молодого человека» — представителя этнического меньшинства, прибывшего в столицу, пользуется вполне коммерческим успехом. Из рецензий и цитат, размещаемых на обложках книг Абузярова, явствует, что агрессивная самоидентификация Востока с кочевничеством и варварством — осознанная стратегия самоориентализации (см.: [Uffelmann 2011]), которую можно с ус­пехом эксплуатировать в рыночных целях (ср. определение, данное Алиной Бронс­ки творчеству Абузярова: «восточный ветер» [Weissbooks 2011]).


Заключение

Несмотря на «восточный маркетинг» автора, поэтика Абузярова многомерна, а самоориентализация отнюдь не является единственным художественным приемом писателя. Какой же вывод подобная литературная многогранность позволяет сделать о (не)экзистенциальной природе неомонголизма Абузярова? Ряд автобиографических деталей, особенно тех, что касаются опыта молодых мужчин — представителей конкурирующих нижегородских группировок, явно роднит «Чингиз-роман» с некоторыми другими произведениями писателя, такими как «Хуш». Однако в других текстах автобиографические параллели менее очевидны. «Кочевнические» произведения Абузярова соседствуют с более сдержанными и культурно далекими интертекстуальными играми, такими как пародия на «Пана Тадеуша» в «Курбан-романе».

Широта спектра литературных экспериментов Абузярова не позволяет говорить о его творчестве как об ответвлении идеологии евразийства с его ориентацией на стабильность, об идеологическом выступлении в защиту «красоты кочевников», как у Павла Зарифуллина в «Новых скифах» [Зарифуллин 2013: 7]. Неомонгольские и неономадические мотивы скорее лишь две из множества граней экспериментального письма Абузярова. Писатель исследует жизнеспособность номадологической эпистемологии [Делёз, Гваттари 2010: 604—628], соотнося «номадические» тексты с другими своими литературными опытами, то есть отказываясь от эксклюзивности темы кочевничества. Прилепин справедливо называет творчество Абузярова «игровой литературой» [Прилепин, Абузяров 2014]. Благодаря игровому подходу номадологическая поэтика Абузярова подрывает ту идеологию кочевничества, которую исповедует герой «Чингиз-романа». Этому герою — в сущности, несчастному — никогда не взять верх над писателем-экспериментатором с его самоиронией, который в рассказе «Начало» говорит: «Неужели все это придется запачкать своими идиотскими экспериментами-экскрементами. И зачем я только решился стать писателем?» [Абузяров 2009: 281].

Дело не ограничивается одним лишь сходством с постмодернистской поэтикой детабуизации; Абузяров еще и концептуализирует, следуя в этом за Сорокиным, чужие формы письма: «Мне хотелось бы демонстрировать стереотипы. В повести “Чингиз-роман” я взял стереотипный, клишированный образ татарина и перенес этого татарского дикаря, в его татарских сапогах и с косичкой, в русский город, где ему, естественно, многое предстоит испытать» [Buch­messe 2011]. В творчестве Абузярова представлены многочисленные пласты интертекстуальной и интердискурсивной памяти, писатель же, будто аранжировщик, имеющий вкус к литературной игре, может выбирать из богатого резервуара приемов и принимать решение — заведомо случайное.

С одной стороны, это означает, что постколониальность, если определять ее только как тему, связанную с культурными последствими бывшего (квази)­колониального владычества, — не только инструмент эвристики, но и кон­ститутивная черта некоторых современных российских текстов. Абузярову постколониальность служит биржевым товаром, используемым для продвижения своего творчества на литературном рынке, пусть и под внутрироссийской, но все же экзотической «торговой маркой». Такая стратегия сопоставима с тем, как определяет постколониальность Грэм Хаггэн в связи с глобальной коммодификацией периферий: «Постколониальность <…> — это механизм регулирования стоимости в условиях глобальной позднекапиталистической сис­темы товарообмена» [Huggan 2001: 6].

С другой стороны, скрытая авторская ирония подрывает антигегемонные и антицивилизационные формы постколониальности: последние предстают лишь как одна из языковых игр, которыми занят писатель-экспериментатор, наряду, например, с такими, как литература компьютерная («Агробление по-олбански» [Абузяров 2012a]) или детективная («Мутабор» [Абузяров 2012b]). И все они второстепенны по сравнению с темой любви, которая преобладает в творчестве Абузярова. Постколониальная игра — это сюжетный элемент или модальность, как у Абузярова, так и у ряда других современных этнически нерусских российских писателей10. Она не является порождающим принципом и не предопределяется биографией. Этим я не хочу сказать, что литература автоматически поднимается над своим контекстом. Скорее, литература, созданная в посткоммунистической России писателями нерусского происхождения, может обращаться или не обращаться к проблеме постколониальности. Это подводит нас к заключительному тезису: в славянских литературах посткоммунистической эпохи постколониальность выступает как необязательный, однако весьма удобный прием сюжетосложения.

Пер. с англ. Нины Ставрогиной


Библиография / References

[Абузяров 2004] — Абузяров И.А. Чингиз-роман // Знамя. 2004. № 1. С. 57—75.

(Abuzyarov I.A. Chingiz-roman // Znamya. 2004. № 1. P. 57—75.)

[Абузяров 2009] — Абузяров И.А. Курбан-роман: Рассказы. М.: Центр книги ВГБИЛ им. М.И. Рудомино, 2009.

(Abuzyarov I.A. Kurban-roman: Rasskazy. Moscow, 2009.)

[Абузяров 2010] — Абузяров И.А. Хуш: Роман одной недели. М.: Астрель, 2010.

(Abuzyarov I.A. Khush: Roman odnoy nedeli. Moscow, 2010.)

[Абузяров 2011] — Абузяров И.А. Троллейбус, идущий на восток // Десятка: Антология современной русской прозы / Ред. Захар Прилепин. М.: Ad Marginem, 2011. С. 185—193.

(Abuzyarov I.A. Trolleybus, idushchiy na vostok // Desyatka: Antologiya sovremennoy russkoy prozy / Ed. by Zakhar Prilepin. Moscow, 2011. P. 185—193.)

[Абузяров 2012a] — Абузяров И.А. Агробление по-олбански. М.: Астрель, 2012.

(Abuzyarov I.A. Agroblenie po-olbanski. Moscow, 2012.)

[Абузяров 2012b] — Абузяров И.А. Мутабор. М.: Астрель, 2012.

(Abuzyarov I.A. Mutabor. Moscow, 2012.)

[Без формата 2011] — Без формата: В Моск­ве вручили Пушкинскую премию молодому татарскому писателю Ильдару Абузяро­ву // http://www.poushkin-premiia.ru/
index.php?id=348 (дата обращения: 04.05.2013).

(Bez formata: V Moskve vruchili Pushkinskuyu premiyu molodomu tatarskomu pisatelyu Il’daru Abuzyarovu // http://www.poushkin-premiia.ru/index.php?id=348 (accessed: 04.05.2013).)

[Белый 1922] — Белый А. Серебряный голубь. Берлин: Эпоха, 1922.

(Belyy A. Serebryanyy golub’. Berlin, 1922.)

[Белый 1981] — Белый А. Петербург. М.: Наука, 1981.

(Belyy A. Peterburg. Moscow, 1981.)

[Блок 1960] — Блок А.A. Скифы // Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т. T. 3: Стихотворения и поэмы 1907—1921. М.; Л.: Государственное издательство художест­вен­ной литературы, 1960. С. 360—362.

(Blok A.A. Skify // Blok A. A. Sobranie sochineniy: In 8 vols. Vol. 3: Stikhotvoreniya i poemy 1907—1921. Moscow; Leningrad, 1960. P. 360—362.)

[Бойко, Абузяров 2009] — Бойко М., Абузя­ров И. Коммуналки и неприступные особняки [Интервью] // Независимая газета. 2009. 8 октября (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/04.html (дата обращения: 12.09.2014)).

(Boyko M., Abuzyarov I. Kommunalki i nepristupnye osobnyaki [Interview] // Nezavisimaya gazeta. 2009. October 8 (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/04.html (accessed: 12.09.2014)).)

[Брык, Абузяров 2013] — Брык Ю., Абузяров И. Русские по своей природе не националис­ты [Интервью] // Deutsche Welle. 2013. 16 октября (http://www.dw.de/писатель-ильдар-абузяров-русские-по-своей-природе-не-националисты/a-17161703 (дата обращения: 10.08.2014)).

(Bryk Yu., Abuzyarov I. Russkie po svoey prirode ne natsionalisty [Interview] // Deutsche Welle. 2013. October 16 (http://www.dw.de/писатель-ильдар-абузяров-русские-по-своей-природе-не-националисты/a-17161703 (accessed: 10.08.2014)).)

[Вотрин 2009] — Вотрин В.Г. Последний магог. М.: Новое литературное обозрение, 2009.

(Votrin V.G. Poslednii magog. Moscow, 2009.)

[Григорьева, Абузяров 2013] — Григорьева А., Абузяров И. На Болотной площади не нашлось Жанны д’Арк [Интервью] // МКРУ Казань. 2013. 9 мая (http://kazan.mk.ru/print/article/852171/ (дата обращения: 10.08.2014)).

(Grigor’eva A., Abuzyarov I. Na Bolotnoy ploshcha­di ne nashlos’ Zhanny d’Ark [Interview] // MKRU Kazan’. 2013. May 9 (http://kazan.mk.ru/print/article/852171/ (accessed: 10.08.2014)).)

[Гульназек 2011] — Гульназек / Пер. с татарск. Ильдара Абузярова // Татар ӑкиятлӑре / Татарские сказки. М.: Марджани, 2011. С. 84—88.

(Gul’nazek / Per. s tatarsk. Il’dara Abuzyarova // Tatar ӑkiyatlӑre / Tatarskie skazki. Moscow, 2011. P. 84—88.)

[Далин, Абузяров 2009] — Далин И., Абузяров И. Я не призываю что-то разрушить, хотя и это не помешало бы [Интервью] // Новая газета в Нижнем Новгороде. 2009. 23 октября (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/05.html (дата обращения: 12.09.2014)).

(Dalin I., Abuzyarov I. Ya ne prizyvayu chto-to razrushit’, khotya i eto ne pomeshalo by [Interview] // Novaya gazeta v Nizhnem Novgorode. 2009. October 23 (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/05.html (accessed: 12.09.2014)).)

[Делёз, Гваттари 2010] — Делёз Ж., Гват­та­ри Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения / Пер. с франц. и послесл. Я.И. Свирского. Екатеринбург; М.: У-Фактория; Астрель, 2010.

(Deleuze G., Guattari F. Mille Plateaux. Capitalisme et schizophrénie. Moscow, 2010. — In Russ.)

[Достоевский 2004] — Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 9 т. T. 9. В 2 кн. Книга 2. М.: Астрель АСТ, 2004.

(Dostoevskiy F.M. Dnevnik pisatelya // Dostoevskiy F.M. Sobranie sochineniy: In 9 Vols. Vol. 9. In 2 books. Book 2. Moscow, 2004.)

[Зайнуллина, Абузяров 2010] — Зайнуллина Г., Абузяров И. Человек — яйцо, в котором бурлит энергия [Интервью] // Литературная Россия. 2010. 16 апреля (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/07.html (дата обращения: 12.09.2014)).

(Zayullina G., Abuzyarov I. Chelovek — yaytso, v kotorom burlit energiya [Interview] // Literaturnaya Rossiya. 2010. April 16 (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/07.html (accessed: 12.09.2014)).)

[Зарифуллин 2013] — Зарифуллин П.В. Новые скифы. СПб.: Лимбус-Пресс, 2013.

(Zarifullin P.V. Novye skify. Saint Petersburg, 2013.)

[Иванов-Разумник, Мстиславский 1917] — Иванов-Разумник Р.В., Мстиславский С.Д. Скифы. Вместо предисловия // Скифы. 1917. Сборник 1. С. vii—xii.

(Ivanov-Razumnik R.V., Mstislavskiy S.D. Skify. Vmesto predisloviya // Skify. 1917. Sbornik 1. P. vii—xii.)

[Курочкин 2006] — Курочкин М.А. Глаз // Курочкин М.А. Имаго и другие пьесы, а также Лунопат. М.: Коровакниги, 2006. С. 83—87.

(Kurochkin M.A. Glaz // Kurochkin M. A. Imago i drugie p’esy, a takzhe Lunopat. Moscow, 2006. P. 83—87.)

[Прилепин, Абузяров 2014] — Прилепин З., Абузяров И. Все в Зимний сад! [Интервью] 2014 // http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/ildar-ab... (дата обращения: 10.08.2014).

(Prilepin Z., Abuzyarov I. Vse v Zimniy sad! [Interview] 2014 // http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/ildar-ab... (accessed: 10.08.2014).)

[Скрягина 2010] — Скрягина М.А. Звездная карта из рюкзака // Независимая газе­та. 2010. 19 августа (http://www.ng.ru/ng_exlibris/2010-08-19/5_map.html (дата обращения: 12.09.2014)).

(Skryagina M.A. Zvezdnaya karta iz ryukzaka // Nezavisimaya gazeta. 2010. August 19 (http://www.ng.ru/ng_exlibris/2010-08-19/5_map.html (accessed: 12.09.2014)).)

[Соловьев 1922] — Соловьев Вл.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Репринт издания: М., 1922. Мюнхен: Fink, 1968.

(Solov’ev Vl.S. Stikhotvoreniya i shutochnye p’esy. Moscow, 1922. Repr. München, 1968).

[Съезд 1920] — Первый съезд народов Востока. Баку. 1—8 сентября 1920 г. Стенографические отчеты. Петроград: Издательство Коммунистического Интернационала, 1920.

(Pervyy s”ezd narodov Vostoka. Baku. 1—8 sentyabrya 1920 g. Stenograficheskie otchety. Petrograd, 1920.)

[Ушакин 2012] — Ушакин С.А. О людях пути: Номадизм сегодня. Введение к форуму приглашенного редактора // Ab Imperio. 2012. № 2. С. 53—81.

(Ushakin S.A. O lyudyakh puti: Nomadizm segodnya. Vvedenie k forumu priglashennogo redaktora // Ab Imperio, 2012. № 2. P. 53—81.

[Цветаева 2008] — Цветаева М.И. Скифские // Цветаева М. И. Полное собрание поэзии, прозы, драматургии в одном томе. М.: АЛЬФА-КНИГА, 2008. С. 452.

(Tsvetaeva M.I. Skifskie // Tsvetaeva M.I. Polnoe sobranie poezii, prozy, dramaturgii v odnom tome. Moscow, 2008. P. 452.)

[Ӑбүзӑров 2012] — Илдар Ӑбүзӑров белӑн интер­вью // TatarChannel. http://www.youtube. com/watch?v=0pNwtu2GqA4 (дата обращения: 14.09.2014).

(Ӑbüzӑrov I. Ildar Ӑbüzӑrov be­lӑn interv’yu // TatarChannel. http://www.youtube.com/watch?v=0pNwtu2GqA4 (accessed: 14.09.2014).)

[Забужко 1999] — Забужко О.С. Жiнка-автор у колонiальнiй культурi, або знадоби до украïнськоï гендерноï мiфологiï // Забужко О. С. Хронiки вiд Фортiнбраса. Киïв: Факт, 1999. С. 152—194.

(Zabuzhko O.S. Zhinka-avtor u kolonial’nii kul’turi, abo znadoby do ukrains’koi gendernoi mifologii // Zabuzhko O. S. Khroniky vid Fortinbrasa. Kyiv, 1999. P. 152—194.)

[Abusjarow 2011] — Abusjarow I. Trolleybus nach Osten. Erzählungen. Aus dem Russischen von Hannelore Umbreit. Frankfurt am Main: Weissbooks, 2011.

[Braidotti 2011] — Braidotti R. Nomadic Subjects: Embodiment and Sexual Difference in Contemporary Feminist Theory. New York: Columbia University Press, 2011.

[Buchmesse 2011] — Buchmesse 2011. Von Russen, Tataren und Ägyptern. Ildar Abusjarow auf der Leipziger Buchmesse // New Russian Culture in Translation (http://www.new-russian-culture-in-translation.com/index.php?option=com_content&view=article&id=104%3Abook-fair&catid=53%3Aliteraturumschau&Itemid=58&lang=de (accessed: 16.08. 2014).)

[Connell 2005] — Connell R.W. Masculinities. Berkeley; Los Angeles, CA: University of California Press, 2005.

[Fanon 2008] — Fanon F. Black Skin, White Masks / From the French by Richard Philcox. New York: Grove Press, 2008.

[Fischer 2010] — Fischer A. Research and Nomads in the Age of Globalization // Tuareg Society within a Globalized World: Saharan Life in Transition / Ed. by A. Fischer and I. Kohl. London; New York: I.B. Tauris, 2010. P. 11—22.

[Frank 2011] — Frank S. «Wandern» als nationale Praxis des «mastering space». Die Entwick­lung des semantischen Feldes um «brodjaž­ničestvo» und «stranničestvo» zwischen 1836 und 1918 // Mastering Russian Spaces. Raum und Raumbewältigung als Probleme der russischen Geschichte / Hg. von K. Schlögel. München: Oldenbourg, 2011. S. 65—90.

[Groys et al. 2005] — Zurück aus der Zukunft. Ost­eu­ropäische Kulturen im Zeitalter des Post­kom­mu­nismus / Hg. von B. Groys, A. von der Heiden und P. Weibel. Frankfurt am Main: Suhr­kamp, 2005.

[hooks 1992] — hooks b. Black Looks: Race and Representation. Boston, MA: South End Press, 1992.

[Huggan 2001] — Huggan G. The Postcolonial Exotic: Marketing the Margins. London; New York: Routledge, 2001.

[Jankowski 2012] — Jankowski M. Klang des Ostens. Ildar Abusjarows ungewöhnliche Erzählungen // Die Berliner Literaturkritik. Rezensionen. 2012. April 14 (http://www.berlinerliteraturkritik.de/
detailseite/artikel/klang-des-ostens.html (accessed: 16.08.2014)).

[Kaplan 1996] — Kaplan C. Questions of Travel: Post­modern Discourses of Displacement. Durham, N.C.; London; Duke University Press, 1996.

[Kleespies 2012] — Kleespies I. A Nation Astray: Nomadism and National Identity in Russian Literature. De Kalb, IL: Northern Illinois University Press, 2012.

[Uffelmann 2011] — Uffelmann D. “Self-Orientalisation” in Narratives by Polish Migrants to Germany (by Contrast to Ireland and the UK) // Contemporary Polish Migrant Culture and Lite­rature in Germany, Ireland, and the UK / Ed. by J. Rostek and D. Uffelmann. Frankfurt am Main: Lang, 2011. P. 103—132.

[Uffelmann 2013] — Uffelmann D. Wrong Sex and the City: Polish Work Migration and Subaltern Masculinity // Polish Literature and Transition 1989—2011 / Ed. by U. Phillips. Münster: LIT-Verlag, 2013. P. 69—91.

[Weissbooks 2011] — «Trolleybus nach Osten». Ildar Abusjarow // http://www.weissbooks.com/bücher/frühjahr-2011/ildar-abusjarow/ (accessed: 16.08.2014).


1 «…Не связан ли этот порыв к свободе с превращением человека в животного?» (sic!) [Григорьева, Абузяров 2013].

2 С тем же отсутствием намека на какую-либо программность, от случая к случаю, Абузяров выступает и как переводчик с татарского на русский [Гульназек 2011].

3 «Кони — это же друзья кочевников. Кони — это наши танки, самолеты и корабли» [Абузяров 2004: 59].

4 Это вызывает в памяти рассказ Леонида Леонова «Туатамур» (1922), где повествование представляет собой внутренний монолог другого сподвижника Чингисхана.

5 Курсив оригинала.

6 Возможно, это даже можно истолковать как ироническую отсылку к неоевразийцу Александру Дугину, который выдвинул концепцию противостояния теллурократии и талассократии.

7 Курсив оригинала.

8 [Абузяров 2004: 61]. Отсюда явствует, что релевантным критерием отбора выступает кочевничество, а не ислам.

9 Впрочем, у Абузярова воображаемый хан не «берет» женщину; это она «взяла» протаго­ниста.

10 Здесь уместно сравнение с употреблением восточных кочевнических мотивов, тоже скорее спорадическим, другими современными авторами, такими, как Максим Курочкин [Курочкин 2006] или Валерий Вотрин [Вотрин 2009] (на эту параллель мое внимание обратил Марк Липовецкий). Этим наблюдением опровергается утверждение Прилепина об исключительном своеобразии Абузярова, а некоторые собственные прилепинские тропы мужской «самоварваризации» с обертонами шовинизма не так уж и отличаются в ценностном отношении от постколониального обыгрывания темы угнетенной маскулинности у Абузярова. Впрочем, сравнение тропов маскулинного самоотождествления с варварами в творчестве русских и нерусских писателей — тема для отдельной работы.


Ильдар Абузяров  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service