Василию Бородину комфортнее с ветром и дождем, чем с людьми. Его поэзия – это «(пере)открытие» или – если верить критикам – сотворение мира. Он не гонится за славой и публикациями, даже со стихами выступает редко. Сейчас его проще встретить с акустической гитарой в переходах метро. Тем ценнее его слова о поэзии, для которой он скорее друг, чем сын.
– Василий, вы как-то говорили, что поэзия должна отходить от слов, во всяком случае, таков ее путь. Поясните – куда ей двигаться?
– Это я пошутил, конечно. У самых лучших поэтов слово равно предмету: какая-нибудь «река» так стоит среди других простых слов, что видишь эту реку как живую: так писали Хармс, Аронзон, Хвостенко. Такие поэты показывают то, что действительно есть. Как это получается, совершенно непонятно. А не самые лучшие поэты строят из неожиданных слов, неожиданной логики и ритмики, вообще методом монтажа приемов строят специфические – не всегда срабатывающие – видоискатели, и я всю жизнь делаю именно это. Это тоже иногда поэзия, но вообще для поэзии, как я ее чувствую, я скорее гость и друг, чем сын.
– В ваших стихах, на мой взгляд, между человеческим и природным (даже немного сказочным) выбор делается в пользу последнего… Что значит мир природы для вашей поэзии?
– Скорее всего – это и самоощущение, и впечатление моих друзей. Я людей и природу понимаю одинаково плохо, нахожусь от них на равном расстоянии и смотрю, по сути, снизу вверх: вот наша дворовая кошка, которая родила столько детей и вообще столько вытерпела, что относится ко мне со специфическим превосходством опыта; этот ее суммарный опыт для меня темен: ни состраданием, ни невербализуемым «уважением» непостижим; можно сказать, она для меня в более полной степени человек, чем я сам. Ветер или дождь – с ними легче отождествиться через специфическое без-личное бес-чувствие; мне всегда очень интересно было писать в режиме «говорит никто».
– Как вы относитесь к Богу и сколь глубоко это проявляется в ваших текстах?
– Тот Бог, что действительно есть, непостижим, а вообще Бог есть любовь. Как действует любовь? Ее можно и бояться, и быть к ней совершенно слепым. Любовь – это нечто полноценно сложное и сильное; возможно, поскольку Бог есть любовь, сила и справедливость, постольку человек есть жалость, стыд и страдание. Живу и стихи пишу я как человек. Хочется защитить людей от «Бога расхожих представлений», которым все века сильные и хитрые бьют и травят слабых, но мои представления наверняка тоже ложны и вредны.
– Личный (или общественный) травматический опыт важен для художника?
– Тут можно в шутку ответить, что важен только опыт счастья, но это вроде и не шутка. По-моему, практически весь опыт, все земное существование в разной степени травматично. «Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал» – это ведь не «настроение», это ежесекундный вопрос без ответа. Но есть и что-то, называемое счастьем; в любом случае вещество поэзии или музыки – это вещество счастья.
– Недавно в интервью с поэтом Геннадием Каневским мы говорили… о ямбе. Собеседник обмолвился, что у вас и Николая Звягинцева ямб звучит и свежо, и современно. С другой стороны, в Сети, да и на страницах литизданий множатся километры ямбо-хорейного занудства. Как заставить ямб и другие классические размеры звучать актуально и современно?
– У поэтессы Ирины Шостаковской, которая лучше всех владеет стихотворными размерами, уникальный поэтический слух – у поэта слух ведь не только на звук/ритм, как у музыканта, не только на смысл, как у философа, не только на речь, как у драматурга; поэтический слух – это непонятно что; так вот, у Иры есть такие слова в одном стихотворении: «ТРАМВАЙ ЯМБИЧЕСКИЙ». И я думаю, что любое мое удачное какое-нибудь восьмистишие – это такая рукотворная железяка на колесах, как трамвай, в котором, в институт или с похмелья, едут живые люди. То есть традиционные размеры – это «механизм» для ускоренной и сохранной транспортировки «организма».
– Логика (смысл) вашего стиха доступна не всякому читателю. Я как-то провел эксперимент. Показал ваши стихи аутисту и человеку читающему, но не из литературной тусовки. Первому в ваших стихах сразу стало комфортно, второй многого не понял – только какие-то смутные ощущения. Речь, разумеется, не о целевой аудитории, а об особой оптике. Мне интересно вот что: как правильно читать ваши стихи?
– Это очень верный эксперимент; мои стихи – для тех, кто не понимает, чего от них хотят природа или социум, чья жизнь проходит по касательной к тому и другому. И для них такие стихи, как мои, – родной язык, а для всех остальных – интересный курьез: «вот тут очень здорово, тут ничего непонятно, тут надо подправить, а вообще – пристрелить, чтоб не мучился».
– Верно ли, что в ваших стихах играет важную роль графический рисунок расположения строк? Или расположение строк таково, чтобы обозначить ритм?
– Строки расположены просто по строфам, а графически важны самые простые паузы между этими строфами, это как расположение окон на фасаде дома.
– Вы достаточно поздно оказались на страницах традиционных журналов-толстяков. Не испытывали раньше такой потребности?
– При всей благодарности редакторам – потребности не испытывал, в отличие от молодости, когда были очень важны публикации на сайте «Полутона» и в журналах Дмитрия Кузьмина. Интереснее всего мне сейчас машинописный и рукописный самиздат – журнал Дениса Крюкова «Объедки», мой журнал асемического письма «Оса и овца».
– Что для вас русская рок-поэзия, если иметь в виду творчество Майка Науменко, Александра Башлачева, Янки Дягилевой и других (хотя, конечно, некоторые не связывают это с роком, а выделяют в особый жанр, близкий к бардам)?
– Науменко, Башлачев и Янка – это то, что было со мной все отрочество и юность. Одноклассников помню вспышками и урывками, а с этими песнями, то есть именно с сочинившими их людьми, как будто жизнь прожил и дружу сейчас с теми, кто вообще очень на них похож – и одаренностью, и кто-то майковским, при жуткой ранимости, стоицизмом, кто-то – янкиной внутренней силой и противоречивостью и так далее. Сам я хитрее и осторожнее и все равно все-таки надорвался.
– В социальных сетях вы рассказали о грядущем музыкальном альбоме. Можно поподробнее?
– Альбом мы записываем с Михаилом Ильиным. Это псевдорэгги, псевдофолк и псевдоблюз: песни под акустическую гитару, к которой я вернулся несколько лет назад после десяти лет перерыва. Играл в юности, потом бросил, а лет в 30 написал текст на мелодию песни Элвиса Пресли и с тех пор периодически сочиняю песни и пою их. Были концерты в «Еще не открывшемся пространстве» Петра Аляева, в Зверевском центре современного искусства, но чаще пою и играю просто в подземном переходе: бетонные стены с поворотами, как у саксофона, прекрасная сырая и мрачная акустика, и люди идут мимо: кто-то смеется, кто-то танцует, кто-то рассказывает жизнь. Для московских музыкантов я пока совсем никто, и это очень счастливая штука – в 35 лет отстаивать себя в новом деле. Во многом это глупо, но именно тут шевелится такой грозовой воздух, который ни с чем не спутаешь. А любимая музыка, «кумиры» – это довоенный блюз, потом Джексон Си Франк, Карен Далтон, гений босса-новы Роберту Баден Пауэлл де Акину, Вашти Баньян, Ник Дрейк. Мне до них как до солнца; пою, в общем, странновато, но играю уже получше, и, ничего не поделаешь, тексты хорошие.
– Вы получили премию «Белла». Как вы к этому относитесь? Это для вас значимое событие?
– Конечно. Я очень благодарен Ирине Сурат и Дмитрию Веденяпину за такое внимание к моим стихам, и сама Белла Ахмадулина, в честь которой названа премия, всегда для меня была чем-то заветно дорогим. В одном тексте Бориса Мессерера есть воспоминание Ахмадулиной о том, как ее в детстве сажают на какую-то большую каменную лягушку в парке, чтобы сделать веселую фотографию, – и там, на лягушке, ее охватывает, чуть ли не первый раз в жизни, страшная сплошная тоска. Почему-то я уверен, что очень многие поэты рождаются из такой вот очень ранней и никуда всю жизнь не девающейся совершенно безвыходной тоски, зная которую, совершенно по-новому начинаешь ценить и красоту, и радость, и обыкновенный покой.
– Есть ли у вас произведение, которое вы считаете наиболее важным в вашем творчестве?
– Есть три стихотворения... Если можно, я бы показал их:
* * *
– я хотел бы попить воды
я ее так любил всегда:
утром встать и попить воды
– в аду отменена вода
– я хотел бы в ночном пути
посидеть у костра
– в раю
ночи нет, некуда идти
и огня в руки не дают
* * *
я тебя люблю столько дней
эти дни как войско лежат
каждый новый ранен сильней
и они кричат и дрожат
их заносит снег – вот покой
сколько зим таких впереди?
солнце над замерзшей рекой
золотое солнце в груди
* * *
в шахте ли блеск
на слоистых сколах
или в ночном лесу белая сова
вот и у любящих:
все слова –
те, что можно взять где угодно
достать свободно –
почему-то всегда в угольной
пыли?
в тающих клочьях лесного
страха:
«пошли домой» –
значит «я тобой спасся»
«ага, пошли» –
означает «зимой
будет по краю крыши
ходить ворона
проверять мёрзлые тайники
будет тоска огромна а дни
легки»
– Вы редко участвуете в поэтических вечерах. Ожидаются ли в ближайшее время выступления?
– Да, как раз сегодня в Зверевском центре современного искусства состоится мой вечер. Правда, он не поэтический, а музыкальный. Называется «Одинаковые элегии: песни Василия Бородина».
|
