В книге Г. Сапгира "Летящий и спящий" (М., 1997) стихи соседствуют с жанром короткого рассказа. Его проза, разная по времени написания, тем не менее очень цельна. так что даже старые рассказы, кажется, вот-вот дадут новые побеги. И это не случайно. Сапгир начинал свой путь в 50-е годы как поэт "лианозовской группы", предопределившей многое в нашем искусстве вплоть до сего дня. А с чего оно для них тогда начиналось? С предельной честности к себе и к читателю-слушателю, такому же, как ты. Ничего лишнего. Только то, за что сам отвечаешь, личный речевой опыт. Самое в нем элементарное. Хотя бы и чистый лист бумаги. Хоть бы и то, как каждый из нас слышит тишину. Услышать ее очень важно для Сапгира: "Пустоту не комментирую. Пустота так наполнена, что сама комментарий к себе". Или вот еще: "Пустота заманчива. В нее хочется заглянуть, как с балкона на 22-м этаже - вниз".
Однажды такая попытка "заглянуть в пустоту" была предпринята в Георгиевском клубе на семинаре критиков Евгении Воробьевой, где темой было объявлено "несуществующее произведение искусства". Разговор о несуществующем и в самом деле осуществился. Причем с самым живым интересом к его основному предмету - отсутствию. Что же сегодня о нем можно сказать, и какое отношение оно в самом деле имеет к искусству, как и вообще к чему бы то ни было?
Все зависит от того, как мы это отсутствие воспринимаем, что хотим в нем видеть: конец или начало. Если конец, то действительно тут впору скорее молчать, чем что-то обсуждать. А если начало, то вот, например, стихотворение Ойгена Гомрингера:
schweigen schweigen schweigen
schweigen schweigen schweigen
schweigen schweigen
schweigen schweigen schweigen
schweigen schweigen schweigen
Schweigen значит "молчание". Это пустое окно в плотном наборе одного и того же "молчания" на самом деле оказывается больше, глубже, чем оно кажется с первого взгляда, совсем не пустота, а, наоборот, чреватость речи, провоцирующая наше ожидание любой формы, любого словесного движения. А вот в этом стихотворении того же автора начало поэтической речи уже озвучивается:
baum
baum kind
kind
kind hund
hund
hund haus
haus
haus baum
baum kind hund haus
Это стихотворение построено из простейших слов, каждое из которых стоит в трех возможных позициях: оно предшествует другому, оно выделено "само по себе", и оно следует за предшествующим словом. Оно становится для нас законченным стихотворением в последней строке-обобщении, как бы "пробегающей" все названное здесь: "дерево ребенок собака дом". Перед нами элементарная структура речи. И если поэзия может держаться на такой структуре, оставаясь при этом самой собой и не нуждаясь ни в усложненной художественности, ни в каких бы то ни было украшениях, то не есть ли та "пустота", на которой она пишется (как музыка, которая, кстати, ведь тоже пишется на "тишине"), самое лучшее испытание для любой художественной системы: ведь она без систем может, а они без нее - нет?..
Эта пустота-тишина слышится и в стихотворении Сапгира "Голоса" из цикла 60-х годов "Московские мифы":
Вон там убили человека
Вон там убили человека
Вон там убили человека
Внизу - убили человека… -
построенном на повторениях и заканчивающемся вслушиванием:
Что он - кричит или молчит?
Что он - кричит или молчит?
Что он - кричит или молчит?
Что он? Кричит или молчит?..
Здесь каждая строчка - как бы ее эхо, из нее вырастает и на нее откликается, повторяясь.
В пустоте, названной "пауза", - весь смысл и внутренний ритм стихотворения "Наша история" И. Холина:
Эволюция
Размножение
Концентрация
Население
Проявление
Сознания
Гармония
Мироздания
Изучения
Изыскания
Облучение
Вымирание
Цепная реакция
Атомный ураган
Пауза
Торжество хаоса
(1958)
Названное "ничего", та же пустота, задает ситуацию столкновения бытового и государственного, так хорошо узнаваемую в стихотворении Я. Сатуновского, ее, так сказать, воздух:
Громыко сказал:
"местечковый базар".
- Так и сказал?
- Да, так и сказал.
- Он, может быть, сострил?
- Да, может быть, сострил.
- А больше он ничего не говорил?
- Нет, больше он ничего не говорил.
(1967)
Образцовым примером такой "деятельной пустоты" мне представляется стихотворение Вс. Некрасова:
это что
это что
это все
это все
все и больше ничего
все и больше ничего
и все очень хорошо
и все очень хорошо
Все.
Здесь "все" - двоякое. Это и "все" как конец, и "все" как полнота, совокупность. То есть тут ставится сам вопрос потенциальной активности отсутствия текста или произведения как начала искусства.
В картотеках автора еще одного "Это все", Л. Рубинштейна, пауза становится просто основным структурным элементом, что и подчеркивают встречающиеся в них иногда пустые карточки.
Очень интересна работа Ры Никоновой "Пустота больше и пустота меньше" с разворачиванием и складыванием пополам, вчетверо и т.д. листов бумаги.
Поэты и критики говорили в клубе и о том, как может проявляться эта жизнь тишины, молчания, пустоты. Ведь появление речи, изображения, музыки не отменяет ее, но они от начала до конца в ней развиваются. Фон молчания на полных правах входит в сочинение автора, взаимодействует с ним, как, скажем, белое поле в черно-белой графике.
Конечно, эта тема - не новость, она традиционна, просто потому, что речь идет о фундаментальных вещах. Но каждый раз и в свое время она разыгрывается и решается по-своему. Вспомните рассказ Хармса 37-го года "Голубая тетрадь № 10". Описание рыжего человека, у которого ничего не было. "Так что непонятно, о ком идет речь". Один интересный поэт как-то раз сказал мне: "Речь идет о Будде". Не знаю, может быть. Но, по-моему, все-таки речь идет об искусстве. Ведь пустота эта - рыжая. То есть прямо-таки кричащая, разъедающая глаза этой единственной приметой своего существования - рыжиной. "Уж лучше мы о нем не будем больше говорить", но рассказ уже состоялся, буквально вырос у нас на глазах из отказа рассказывать, из сущего ничто. В результате факт искусства произошел в совсем другом, неожиданном плане: получился рассказ о том, как получался (точней, не получался) рассказ.
Можно взять и еще более ранний пример, в XIX веке, по сути, так же наглядно демонстрирует нам само свое происхождение стихотворение А.К. Толстого "Источник за вишневым садом":
Источник за вишневым садом,
Следы голых девичьих ног,
И тут же оттиснулся рядом
Гвоздями подбитый сапог.
Все тихо на месте их встречи,
Но чует ревниво мой ум
И шепот, и страстные речи,
И ведер расплесканных шум…
(1859)
Две пары следов - примета, из которой вырастает вся ситуация этой сцены, но автор не забыл оговориться: она - его чистый вымысел, все это он только "чует ревниво". На самом деле, может быть, были не страстные речи под шум ведер, а пощечина и выстрел из ружья, а скорее всего, и вообще ничего особенного не было. Так что стихотворение это, конечно, о том, как делается искусство, о "чующем уме", причем - и это здесь кажется неслучайным - чующем в тишине. Кажется, что это "тихо" Толстого подразумевает как бы большую лакуну, огромное многоточие, уложенное вслед за ним ровными строчками, одна за другой, и втягивающее в сам состав этой вещи кроме авторского еще и все читательские ожидания, вымыслы и догадки. Во всяком случае, так она может мыслиться сегодня, потому что у нас есть, например, такие стихи, как "Взрыв!//….//….//….//….//….//….//Жив?" Сапгира. И кажется еще, что у Толстого уже все было готово для "Взрыва".
А у Сапгира есть и чисто "мимические" стихи, составленные из одних знаков препинания - немые фразы. А как с этим быть? Или их нет? Или, может быть, это - не "произведения"? Что же тогда?
Я думаю, "несуществующее произведение искусства", безусловно, существует. Просто оно существует в замысле или (что еще лучше) - в процессе. Когда замысел еще не "отменен" и в то же время что-то уже начало получаться, воплощаясь. Можно ли видеть в самой этой динамике, "конвекции", нечто общее, устойчиво-образцовое? И разве такой процесс не есть предвоплощение произведения? Того самого, которого "нет"? Вопрос в том - можно ли и на каких основаниях приравнивать к произведению его замысел? Я, по крайней мере, уверен, что никакое произведение не отменяет своего замысла, поскольку и то и другое складывается как единый процесс, их сопоставление всегда интересно автору, и это общий закон любого творчества.
|
