|
Вл. Эрль. Хеленуктизм (Книга Хеленуктизма): Стихи, драмагедии, полемика. — СПб.: Призма–15, 1993, 80 ненум. стр.
Среди литературоведов и критиков бытует тезис о частичной вменяемости поэтов. Потому и нужны литературоведы, оттого и потребны литературные критики. Если жанр введений и послесловий подобен ореховой скорлупе, предохраняющей оригинальные тексты от произвольного и необязательного читательского потребления, а общество, в свою очередь, от чересчур спонтанной и «наивной» читательской реакции, то с рецензиями обстоит дело иначе. Пребывая, так сказать, сбоку и в стороне, они не присутствуют при непосредственной встрече произведения и читателя, избегают регулятивного вторжения в эту свободную (и приватную) сферу, а фигурируют при ней в качестве постороннего — хотя и не немого — свидетеля, почти телезрителя. Рецензии прежде всего выражают естественное право одинокого или множественного, как горох, читателя на собственную речь. Связь между двумя видами речей при этом может оказаться и менее жесткой, менее «материальной», чем связь руки и детского раскидайчика.
Что же можно сказать об этой то веселой, то лирически очень пронзительной книге с превосходным, издалека бросающимся в глаза портретом Вл.Эрля работы Галины Блейх на обложке, с множеством забавных и интригующих рисунков и фотографий среди поэтических, драматических и прокламационных текстов? Констатировать ли плодотворность слияния в одном лице таланта одаренного автора и опытного составителя? Или, поднимая планку обобщения, отметить, что в своем литературном, едва ли не странническом, одиночестве авторы-хеленукты в шестидесятые годы во многом предвосхитили более поздние и, вероятно, более влиятельные художественные течения (читай: московского концептуализма)? Что, продолжая традиции раннего А.К.Толстого, городского фольклора, отечественного футуризма, реального искусства (ОБЭРИУ), группа ленинградских поэтов и прозаиков соединяла сквозной трепетной нитью разодранные историческим несчастием времена, утверждая и в творчестве, и в образе жизни вечно юное и безысходно-веселое искусство (ученое сравнение: «веселая наука» у Ницше и Ю.Тынянова)? Критику простят, если он выразит недоуменное удивление — как это за четверть века продукция хеленуктизма не только не устарела в нашей более переменчивой, чем погода или политические посулы, действительности, но и приобрела, так сказать, дополнительную, особую крепость. Для реценции допустим и шаг в сторону, и тогда обязательно стоит поблагодарить издательство В.Немтинова «Призма–15» за то, что нашлась-таки возможность выпустить не только рассматриваемую книгу, но в той же поэтической серии и сборники А.Шельваха, Б.Ванталова, Е.Вензеля, а вскоре — ожидаем — и А.Миронова. Ведь известно, что настоящая поэзия не очень-то ко двору не только прежней, идеологически плоской, как сковородка, эпохе, но и нынешней облой, маммоноликой.
Не исключено, что в рецензии не возбраняется и присутствие следов постструктуралистских лингвистических экпедиций, и тогда можно было бы, скажем, сравнить совокупность представленных текстов с системами так называемого «нелинейного письма». В этих системах тексты не выстраиваются в последовательную, связную цепь предложений, высказываний, а непрерывно, спонтанно ветвятся, образуют своего рода сеть, предстают в виде своеобразной географической карты на плоскости или в многомерном объеме. При этом художественная система оказывается не замкнутой, а существенно открытой, движение по ней не предзаданным, детерминированным, а многовариантным, свободно-вариативным: боковые элементы могут неожиданно представать как нечто более существенное, чем стержневые, магистральные, — и процесс творчества, движения, восприятия не только обретает самоценность, но и становится подчас чем-то более важным, чем конечный, «подводящий итоги» результат.
Возможно же, от критика ждут скорее более «человеческих», непосредственно-эмоциональных оценок: «восхитительно, оригинально, здесь похуже, а здесь снова хорошо», — или же оценок литературоведчески-беспристрастных, систематических, эстетико-объективистских, с обязательным указанием «недостатков». И тогда можно было бы взять, например, текст А.Миронова и Вл.Эрля 1969 г. (ор. 134):
Знавал я кошку «Николай Иваныч»
что вечные пространства изменяла
она мне никогда не изменяла
и никуда не уходила на ночь, —
и отметить, что данное стихотворение обладало бы очевидными признаками маленького шедевра, если бы отчасти не «подкачала» часть второй строки, в которой осуществлен в общем верный выбор «платонически-пифагорейской» ментальности, но при этом самому поэтическому выражению, возможно, недостает той безукоризненной эстетической точности, которая присуща лучшим образцам классически высокой поэзии.
Но что делать, если сам рецензент вслед за поэтами частично утрачивает свою вменяемость и все серьезные академические речи кажутся ему как минимум неточными и неуместными на фоне того, с чем он только что встретился и столнулся? Не имеем ли мы здесь дело с тем редким случаем, когда изучаемый материал обладает весьма активным иммунитетом против какой-либо возможности адекватного и корректного теоретизирования по его поводу? Так, не странно ли, что те же вышеупомянутые системы нелинейного письма анализируются исследователями с помощью теоретической, т.е. обязательной и обязующей, именно линейной, последовательной мысли, для которой результат важнее процесса, а природная вариативность материала как раз игнорируется? Не сходна ли в чем-то такая ситуация с проклятым вопросом российской современности, когда со стороны иных сил до сих пор не прекращаются попытки заставить человека и общество быть свободными? Или же здесь уместно вспомнить и о более древнем, более глубоком вопросе: почему все-таки Творец не принудит человека быть безусловно добрым?
Что делать, как поступать рецензенту, когда он вроде бы призван осветить художественное явление, обладающее отмеченными свойствами? Смоделировать ли его основную генетическую характеристику, высказав одновременно множество самых разнообразных, в том числе противоположных, интерпретаций и мнений, не выбрав в качестве окончательного ни одно из них? Это означало бы попытку создания на особом, «критическом» языке своего рода параллельного, «второго» мира (так сказать, подруги Адама), но не давало бы ровно никаких гарантий насчет прочности новоявленной пары, соответствия одной стороны и другой. А может, повторяя борхесовского Пьера Менара, автора «Дон Кихота», в качестве рецензии заново и «совершенно по-новому» переписать буква в букву и абсолютно точно перерисовать только что прочитанное и увиденное? Либо же для того, чтобы избежать расставленных ловушек, а вместе с ними и фальшивой в данном случае установки на гарантии и обязательность, стоит отказаться здесь от любых теоретических экзерсисов и в духе «боковых, необусловленных элементов» просто привести примеры, выговаривая желаемое прежде не своими, но теперь уже, несомненно, и своими словами:
На газоне свежевскопанном
лежала кошка белолапая, –
то ли лапы загорелые,
то ли морда неумытая.
(май 1973, ор. 208)
* * *
Петербург – это город, где ужин остыл
(1974, А.Ник)
Убеждает ли поэтический факт сам по себе, в своей непосредственной данности, а если нет, то что же все-таки делать? — Предпринимать ли все новые, более настойчивые усилия лучше убедить, доказать, стремясь заставить читателя как можно точнее разделить впечатление рецензента? Или же прибегнуть к более радикальному средству против всяких гордиевых узлов и, отринув недостойные колебания и сомнения, попросту — как на развороте указанной книги — наконец-то взять да и «обуздать бздунов и обманщиков» (ор. 167)?
|
