 следующая публикация . Сергей Солоух (Владимир Советов) . предыдущая публикация  |
|
Искажение французской фонетики
Беседа с Михаилом Эдельштейном
|
По официальным данным, прозаик Сергей Солоух появился на свет в 1982 году. Именно тогда 23-летний кемеровский инженер Владимир Советов создал свой первый рассказ и подписал его только что придуманным псевдонимом. Хотя, на мой взгляд, не будет ошибкой считать, что настоящее рождение Сергея Солоуха состоялось десятью годами позднее, когда в саратовском журнале «Волга» была напечатана «Шизгара» — роман-миф, едва ли не единственное подлинно эпическое произведение в русской литературе 90-х и, уж точно, один из лучших памятников поколению, которому западные рок-хиты заменили и государственный гимн, и фольклор.
В 1996 году вышел «Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева» — второй роман Сергея Солоуха (впрочем, сам автор дал ему жанровое определение «поэма»). Как видно из названия и подзаголовка, автор в это время движется от «Shocking Blue» и «The Beatles» к русской классике. Поэтому вполне естественным стало появление в конце 1990-х — начале 2000-х гг. циклов рассказов «Картинки» и «Разное» — свободных вариаций на темы Чехова, Бунина и Куприна. Впрочем, если верить филологу Роману Лейбову, рок-н-ролльная закваска прозы Сергея Солоуха заметна и здесь — так же, как ощутимы четкий внутренний ритм и музыкальная организация в последних рассказах писателя: новелле «Метаморфозы. Три лета» (шорт-лист премии имени Юрия Казакова — 2003) и только что появившемся в журнале «Октябрь» (N#8) цикле «Физика».
Несколько месяцев назад в Питере был издан новый роман Сергея Солоуха «Самая мерзкая часть тела» — одна из самых странных книг в нашей прозе последних лет, приведшая в замешательство даже высоких профессионалов из букеровского жюри. Дело в том, что писатель решил опытным путем выяснить степень зависимости содержания от формы — и как истинный естествоиспытатель поставил эксперимент на себе. Для этого он переписал свой же предыдущий роман, радикально упростив синтаксис. Эксперимент принес свои плоды — оказалось, что новая форма провоцирует изменения некоторых сюжетных линий, да и герои начинают вести себя несколько по-иному. Но стоил ли полученный результат многолетнего труда? С этого вопроса, собственно, и началась наша беседа с писателем Сергеем Солоухом.
М.Э.: Сергей, я поздравляю тебя с выходом в питерском издательстве «Геликон Плюс» книги «Самая мерзкая часть тела». Но объясни мне вот что: новый роман до боли напоминает появившуюся восемь лет назад твою предыдущую большую вещь «Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева» — те же герои, тот же сюжет, изменен только синтаксис. То есть ты восемь лет переписывал короткими предложениями свой же «сложносочиненный» роман?
А смысл?
С.С.: Три года работы. Три с половиной календарных. С дырами трехмесячных перерывов. Весной 2001 года написаны последние рассказы из цикла «Разное», и в 2002 году время с сентября по декабрь съела «Одна любовь, один проект». Текст о московском метрополитене и его проектировщиках. Полтора листа поэзии мифа.
А «Тело» — это последовательная реализация прежде всего музыкальной логики восприятия прозы как темы с бесконечными вариациями. Подход композитора, певца и скрипача, которому не грех всю жизнь перелицовывать любимые мелодии. По-новому раскладывать и аранжировать. То есть исследовать и раскрывать. Материя ведь, как известно, бесконечна и неисчерпаема, ну и соответственно процесс выявления новых граней одного предмета тоже. Вот Ньютон был уверен, что свет — поток корпускул, дробинки из пушки Господа, и убедительно доказал это. А Максвелл через две сотни лет столь же успешно продемонстрировал иное. Свет — волна. Круги от камешка, звезды в галактическом тазике. Как они это делали? Очень просто. Меняя метод, подход к теме. Варьируя ритм и рифмы. Синтаксис.
Только в обыденной жизни такую бесконечность плоскостей и видов одного явления, могучую познавательную силу самой формы изложения, способа нам чаще всего демонстрируют музыканты. Их просто больше, чем ученых. Особенно на радио. Композиторы и дирижеры. Вспомни «Картинки с выставки» в интерпретации Тосканини и Светланова. Европа и Азия, а свет-то один и тот же. Распространяется. И природа его по-прежнему загадочна.
М.Э.: Ага, ага, композиторы, само собой. Сам я, правда, Тосканини со Светлановым не сравнивал, но так как я и в физике не слишком разбираюсь, то придется поверить тебе на слово. А скажи, вот эти музыкальные отсылки в названиях романов... Можно ли сказать, что на «Клуб» тебя вдохновляли «Битлы», а на «Тело» — горячо любимый Фрэнк Заппа?
C.C.: Да, Заппа, конечно. «What’s The Ugliest Part Of Your Body? Some say your nose, Some say your toes» 1. На что, в общем-то, явно указывал и эпиграф к роману. Я не скрывался. Только издательство умудрилось его потерять.
М.Э.: Как это потерять? По дороге в типографию, что ли? Вместе с кошельком и мобильником?
C.C.: Да. Именно так, как это ни смешно. В типографию по не известной никому причине ушла неправленая и не согласованная со мной верстка. Первый ее вариант, а не последний, окончательный. Ладно, хорошо хоть сам текст по большей части мой. От рассеянных путешественников в бассейне реки Невы и не такой путаницы можно было ожидать. Спроси у Маршака, если не веришь.
М.Э.: И снова, как ни странно, верю. Хотя «Геликон» — одно из моих любимых издательств, очень хороших авторов издает. Быкова, Горчева, Лукьянову, Родионову. Ты мне лучше вот что скажи: эпиграф-то какой был?
С.С.: Эпиграф прекрасный. Самый лучший. Строго по теме. «Beauty is a French phonetic corruption». Понимаешь? Ключик к замочку. Красота — всего лишь искажение французской фонетики. Нам ли, которые себя под Пушкиным время от времени чистят, этого не знать? Пушкин — вариации французской. Гоголь — итальянской. Сила ошибки, неточное восприятие, вера и выдумка — правят миром. Перемена мест слагаемых переворачивает сумму с ног на голову. Разрешает движение. Меняет сальдо-бульдо на сальто-мортале. А новый ракурс, там впереди, открывает новые горизонты. Прекрасного в том числе. Так оно и есть. Истинная правда. А вообще это, наверное, самый цитируемый стих из песен Заппы.
Information is not knowledge
Knowledge is not wisdom
Wisdom is not truth
Truth is not beauty
Beauty is not love
Love is not music
Music is THE BEST:
Wisdom is the domain of the Wis (which is extinct)
Beauty is a French phonetic corruption
Of a short cloth neck ornament
Currently in resurgence 2.
Только обычно последние четыре строчки опускают. Для пущей высокопарности, я так думаю. Но мысль, безусловно, верная. Основополагающая. Музыка — это все. Форма, порождающая содержание. Кстати, хоть ты и упомянул «Битлз», но к тому, как и почему был сделан «Клуб», они ни прямого, ни косвенного отношения не имеют.
М.Э.: Почему так категорично? Неужели не любишь «Битлз»? А «Клуб одиноких сердец» зачем тогда всуе поминал? Просто как знак времени?
С.С.: По-моему, я уже ответил на этот вопрос, написав «Шизгару». Только «Битлз» — это что-то вроде стопки детских вещичек. Моя покойная мать умудрилась припрятать, сохранить для нас кое-что из моего. Пару, тройку. Распашонки, ночнушки. Когда что-то из этого примеривают уже мои дети — душа волнуется. Но не более того. На меня самого, как ты понимаешь, все эти тряпочки давно не налезают. Название действительно возникло, мелькнуло, как тучка, в 1989-м, когда писались последние главы «Шизгары». В этом смысле есть ниточка и связь между двумя вещами. Вот точка, конец романа, а потом... потом уже был суп с котом, и я однажды вам об этом расскажу. Так. Но по-настоящему мир «Клуба» рождался, возникал в 1991-м. Это год моей первой французской книги. «D’un chateau l’autre» 3 Луи Фердинанда Селина. До этого я его читал исключительно по-английски, а французский встречал только в книжках Ивлина Во. То есть совершенно уникальная ситуация, у меня не было никакого лексического чувства, я не ощущал ни низкого, ни высокого, никаких коннотаций. Только ритм. Музыку танца, ригодона, сарабанды. Меня поразил такой способ построения текста. Писатель ведет читателя, как жиголо даму. Не отпускает ни на секунду. Словно оркестр трамвайных стыков от станции до станции. Соблазн попробовать был настолько велик, что потом уже, пять лет спустя, в аннотации к первому изданию пришлось признаваться, что это «занятная попытка почитателя Луи Фердинанда Селина станцевать камаринского с родным синтаксисом».
М.Э.: Вот и славно, что ты сам заговорил об этом антипатичном субъекте, а то пришлось бы мне начинать. Мне кажется, ты любишь, как бы это помягче сформулировать, ну, скажем, постоять с Селином рядом. Кто-то когда-то, если не ошибаюсь, тебя с ним даже сравнивал. Было такое? Ну, и как тебе эти самошитые пинетки? Не жмут?
С.С.: Да было. Ты не ошибся. Это издательство ОГИ однажды умудрилось меня аттестовать «сибирским Селином» и, как положено производителю, размножило эту нелепую характеристику с парой тысяч экземпляров второго издания «Клуба». Не знаю, что они имели в виду. Они ведь тоже вовсю немного с улицы Бассейной, как и все известные мне издатели. Остается только гадать. Может быть, лирику. Но, думаю, трудно найти пару более полярных ее разновидностей. Крайности, конечно, бывает, и сходятся. Согласен. Почему нет? И все-таки не в ОГИшном сочетании. Определенно. Короче, музыка моя. Гармония и строй. Все уже было, внутри, готовенькое, просто ждало команды доктора Детуша:
— Милуша, откройте рот. Шаг сделайте. Два па. У вас получится, я вижу.
И за это ему безусловное спасибо. Но, в общем-то, и все.
М.Э.: Что-то я совсем запутался в твоих отношениях с Селином. Позволь тогда задать вопрос четко, как в храме или ЗАГСе: так любишь или нет?
С.С.: Нет, упростить до клятвы не получится. Все-таки в моем понимании любовь предполагает в первую очередь взаимность. Не думаю, что она возможна между профессором Персиковым и лягушкой. Селин меня поражает. Я люблю подсматривать, наблюдать за ним. Как физиолог и натуралист. И читать люблю, и перечитывать, но теперь, увы, когда fesse — это слово, а не просто слог, он далеко не всегда прав. Как художник и поэт, конечно.
М.Э.: А материал для тебя имеет значение? То, из чего лепятся сюжет, герои? Или писатель должен уметь станцевать джигу на любой предложенной площадке и по-настоящему важно только как, а о чем — дело десятое? В общем, раз уж мы перешли на детские вопросы, то вот еще один. Что для тебя важнее, форма или содержание? Чайковский или Толстой?
С.С.: Пара. Именно сочетание, неразрывность первого и второго. Тут ничего нового. Другое дело, что сам процесс порождения художественного текста у меня всегда обусловлен, начинается с формальной фигуры. Знака. Фразы. Часто это собственно заглавие. Иногда реплика. Просто несколько почему-то друг к друг тяготеющих слов. Нечто вроде объекта в себе, буквально во мне самом, который я должен распознать и разъяснить. Именно поэтому я так люблю аналогии с учеными, археологами, физиками, математиками. И писателем я сам себя называю только потому, что мир мне дается не через цифры, а через буквы. В общем, результирующий текст для меня всегда открытие, откровение. Как мумия Тутанхамона или поперечный разрез тунгусского метеорита. Некоторая мысль, концепция, план и тому подобные рассудочные вещи не могут меня сдвинуть с места. Мне нечего в этом случае открывать, искать, понимать. Они, конечно, могут явиться, порой обязаны, но потом, только потом, как результат раскрытия скобок. И только так. Вообще же, самый яркий пример моей работы и ее принципов, моделька в масштабе 1:72, это рассказ «Метаморфозы». Меня всегда завораживала эта метаграммная цепочка «муха-слон». Я хотел выяснить, почему она со мной, зачем все время гармошкой складывается и раскладывается. Играет. Стал трогать. Всматриваться, вспоминать, и явились герои. Девочка, двор, велосипед. Ну и так далее. Эхо чего-то, казалось, навсегда растаявшего во мне. Ан нет. Вернулось и раскрылось через ритм и связи слов в природе. Вообще после инициирующего знака, скрипичного ключа, герои, характеры — это и есть материал, порождающий весь прочий звук. Пар в твоих собственных легких. Он должен быть, изначально. Накоплен. Такие капельки крови, шарики — альвеолы. Внутри, до краев. Ждут не дождутся. Печати, иероглифа, заклинания. Обязательно. Иначе вообще никакой мелодии не высвистеть. Твой собственный воздух, твоя собственная грудная клетка и носоглотка. Чужую песенку не спеть. Только свою. Что я, собственно, и сделал, составив пару «Клуб»-«Тело». Два раза вдохнул, затянулся своей школьно-институтской смесью и дважды выдохнул. Просто по-разному работали язык и нёбо. Теорию смотри у Щербы.
М.Э.: А вот в начале июля букеровская пресс-конференция была, граждане судьи длинный список оглашали. И там один из членов жюри поведал, что в совещательной комнате высказывались серьезные сомнения, стоит ли «Тело» в этот самый лонг-лист включать. Потому как ремейк, а не самостоятельное произведение. Это как?
С.С.: А, да-да. Очень симпатичный член жюри. Писатель, коллега. Несколько раз, случалось, мне даже руку со всей сердечностью пожимал. Собственно, единственный, кого я наивно числил своим. Удивил. Но, впрочем, и ты ведь, явно или неявно, к этому клонишь. Все время будто бы намекаешь, что если «Тело» мучительно напоминает «Клуб», то это недостаток. Или недоразумение. Ничего подобного. В литературе это обыденное явление, повседневное. Схожесть. Любая хорошая книга мучительно напоминает другую хорошую. Иногда характерами, иногда сюжетными ходами. Но это вовсе не значит, что «Carry on, Jeeves» 4 и «L’écume des Jours» 5 одно и то же. Все книги — из одного колодца, как точно замечает Лайза Миннелли в одном хорошо тебе знакомом фильме. Вот Бунин захотел и переписал Достоевского. Помнишь заметки на этот счет Никиты Елисеева? Просто взял и превратил «Братьев Карамазовых» в «Суходол». И замечательно. Посмотрел со своей стороны. Так и я. Просто в отличие от других авторов не стал искать иные звуки у соседа, а нашел у себя самого. Сделал тайное явным. Вот и вся разница. А так — обычная работа обычного писателя.
М.Э.: А почему так долго? Нормальный современный писатель по роману в сезон выдает, чтоб из букеровского цикла не выпадать и читателям не давать о себе забыть. Одна популярная писательница недавно жаловалась, что целый год на очередной роман потратила — мол, никогда раньше столько над одной вещью не работала. Твоим ровесникам впору уже собрания сочинений выпу-скать. А у тебя почти за 15 лет работы — два с половиной романа и несколько рассказов.
С.С.: Скорость написания «Тела» ничем не отличалась от скорости написания «Клуба». Где-то тысяча-полторы знаков в день. Ежедневно. И это только подтвердило мои догадки о сути прозы. Основные производственные затраты не в развитии сюжета, а в осмыслении. В оценке, в понимании. Это-то и пришлось сделать заново. И «Тело» — совершенно другой роман уже потому, что рассказан языком другого человека. На его формирование и ушли те восемь лет, о которых ты упоминал в самом начале. С технической же точки зрения телеграфная морзянка «Тела» с контрапунктами разрывов ленты и отключения электричества совершенно исключала то главное, на чем держался «Клуб». Балетное барокко последнего позволяло отчаянную роскошь умолчаний. Церемонии и кружева. Читатель наедался сливками и молока уже не требовал. И не нуждался, и не доходил до нижнего слоя. А
«Тело» — полупрозрачно, обезжирено, и тут уж связать и объяснить пришлось все. На спасительную икоту от переизбытка, на отрыжку надежды не было. Да и сюжетно две книги не совпадают. Не идентичны, как воспоминания двух очевидцев об одном событии. Они сходятся и расходятся. Но это-то и сработало. Оправдало труд. Мне писал товарищ из Тарту, что у него дома читали обе книжки параллельно. Да и ты знаешь людей, аналогичное сравнение проделавших в Москве. И это естественно. Кто же не любит расспрашивать разных людей об одном и том же? Все. И слушают Тосканини и Светланова, несмотря на то что Рихтер уже однажды тему сухо и отрывисто отбарабанил, доложил четко и лаконично, как полковник.
М.Э.: Ну, а что ты ответишь на другой вполне явственно прозвучавший упрек — в профанации своего собственного искусства, дара? Усмотрел же Николай Александров в этой мутации «Клуба» в «Тело» прежде всего банальную попытку увеличить свою читательскую аудиторию, донести историю девочки Леры до тех, кто читает только в метро.
С.С.: Николай Александров — очень тонкий и проницательный литературный критик. Он абсолютно точно уловил один из мотивов трансформации. Но лишь один. И не самый главный. Что же касается всего комплекса идей, тонов и полутонов, то я их, по-моему, уже успел перечислить. Превращение «Клуба» в «Тело», поэмы в картинки, задумывалось как музыкальный эксперимент с вербальным материалом, и если благодаря его успешному завершению о девочке Лере узнало больше других девочек и мальчиков, то я просто счастлив. Вот и все.
М.Э.: А ты ведь и сам не чужд этому ремеслу — я про литературную критику. То воспоешь кого-нибудь, то позором заклеймишь. Скажи, а по какому принципу ты отбирал героев своего цикла «Коллеги»? Я все пытался понять, что общего между, допустим, Игорем Клехом и Александром Чудаковым, да так и не понял. Или это просто субъективные заметки о тех, кто нравится, и твоя симпатия и есть единственный критерий отбора?
С.С.: А принцип очень простой. Мне нравятся книги, после прочтения которых хочется еще немного пожить. Побыть на этом свете. Поесть, попить, поцеловаться. Просто поваляться на траве. Я и сам пишу такие. И вообще мог бы сказать, слегка переиначивая давние слова Аксёнова, «немного зубы заговаривать» — это и есть основная задача литературы. Нет, не врать, не дурить, а именно заговаривать. Отвлекать. Как это делают с больными и детьми. «Смотри, смотри, какая кошка-милиционер, с полосатой булкой хвоста. Сержант. Разводит облака». И все, уже не так хлюпаешь носом. Действительно, ведь кошка-зверь. И час до смерти — это целый час. Шестьдесят волшебных минут. Уйма времени. Да, надо успевать, пока ты зачем-то есть. Искать это несуществующее зачем-то. Придумывать. Вот мне и нравятся, близки стихи и проза, которые об этом напоминают. Наполняют энергией иллюзии, самообмана. Той самой синкопы, ошибки. Фонетической или синтаксиче-ской, не важно. Движущей, толкающей вперед еще на пядь, еще на пару миллиметров. Что будет, то будет, а пока держите глаза открытыми и хвост пистолетом.
Но, впрочем, это у собак. У кошек и людей все по-другому.
М.Э.: Вот и хорошо, вернемся к людям. В свое время ты практически одновременно опубликовал в «Русском журнале» два эссе — «Цех» и «Шинель на вешалке». И ведь что интересно: если в первом из них писатель Солоух обращается к коллегам с разными правильными призывами — возьмемся, мол, за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке, возлюбите друг друга и т.д.
и т.п., — то во втором он же с особым цинизмом измывается над двумя авторитетными представителями этого самого цеха. Нет ли здесь какого-то противоречия?
С.С.: Печаль есть, а противоречия нет. Ведь в «Цехе» песня поется не гуманизму вообще, а корпоративности, цеховщине и групповщине. Вот я и пытался в «Шинели» защитить «своего» Геласимова от чужих. Выделить. Другое дело, что и Сергей Гандлевский мне вовсе не чужой. Стихи его прекрасны, а проза любопытна. Но боже мой, я и тогда не мог понять и сейчас не понимаю, как в тексте, который объявляется образцовым, эталонным целой группой, и не одной, экспертов, могут через страницу попадаться небрежные, блокнотные обороты, вроде «морщинистых ладошек», «катер шествовал» или «бледно улыбнулся». Ты пробовал когда-нибудь «румяно подмигивать»?
М.Э.: Нет, но и только-то. А в чем проблема с «морщинистыми ладошками». Отто Оттович — карлик, лилипут, а у них именно так, как написано. Морщинистые ладошки.
С.С.: Ты хотел сказать «руки». Ладошка — внутренняя сторона кисти, она не может быть морщинистой. Но даже если физиология и допускает подобное, то физика уже никак. Потому что у Гандлевского Отто Оттович хлопнул морщинистыми ладошками, а этого сделать нельзя, для хлопка кожа должна быть натянута. Морщины чмокают в лучшем случае. Иная сила и тон звука в сравнении с хлопком. Не тот акустический эффект.
М.Э.: Да, физика — страшная сила. Только она тут ни при чем. В силовом поле литературы законы естественных наук не действуют. И не только естественных. В «НРЗБ» вдобавок и несколько историко-литературных анахронизмов имеется — например, «Осенний крик ястреба» в то время, о котором идет речь, еще не был написан. Ну и что? Закрываешь последнюю страницу и понимаешь, что все сработало, мир создан — настоящий и многослойный. Важен-то масштаб целого, а не кирпичики отдельных приемов. А уж что касается «катер шествовал» — так это, извини, и вовсе придирка чистой воды.
С.С.: Смешной каламбур с катером и чистой водой. И тем не менее прости.
Вот Даль. Берем, читаем:
Шественник и., -ница, ж. — путник, путешественник, проходимец;
Шественное место (црк.) — проходимое, удобное для путника;
Шествие — ход, хожденье;
Шествовать — идти, ходить торжественно;
Шестник — пешеход, путник, ходок.
Соответственно катер не может шествовать. Пешим ходом не может двигаться. Нет у него лап. И только, прошу, не убеждай меня, что это какая-нибудь случайная глухота. У поэта! Да еще такого. Одного из первых. Это — просто слабина. Торопливость и даже, как это ни грустно, пренебрежение ремеслом. Вот и получается: «Но пойти на попятный с каждым днем делалось все труднее». Пойти делалось. Сильный пассаж, согласись.
М.Э.: Верю, верю, что у Даля так. Не сомневаюсь. Думаю, и у Ожегова похоже. Только писатель не этимологией занимается. И глухоты здесь никакой нет. Основное значение слова стерлось, а коннотации, наоборот, вышли на первый план. Рядовое явление в языке. Про «пешком» ушло, а «торжественно» осталось. «И шествуя важно, в спокойствии чинном». Вот эти «важно» и «в спокойствии» и отложились рядом с «шествовать» в памяти литературы.
С.С.: Михаил, а ты заметил, что второй раз в нашем разговоре мелькает слово «коннотация»? Сначала у меня вырвалось, теперь и у тебя. Все-таки есть точки соприкосновения. Можно найти. А вот писать и публиковать «Шинель», наверное, не надо было.
М.Э.: То есть я тебя все-таки убедил?
С.С.: Ну, если только в бесполезности этого спора. Противостояния. Все та же печаль. Ощущение того, что я как бы не с народом. Преступник. Поп-расстрига. Все почему-то считают, делят: любовь — это одно, а Камасутра — совсем другое. То ли чистое занудство, сродни шагистике, то ли гадость, которую один лишь «Доместос» и берет. А мне все же кажется, мировая гармония как раз в сумме чувства и технологии.
М.Э.: То есть у Гандлевского нет гармонии, а у Геласимова есть? Ты читал «Рахиль»?
С.С.: Нет. Страниц десять, может быть.
М.Э.: Технология не понравилась?
С.С.: Чувства. Их аутентичность. А пишет Андрей по-прежнему хорошо. Смачно. Просто он пошел путем другого цеха, совершенно неожиданно, для меня по крайней мере, сменил приход. После «Фокса Малдера» и «Нежного возраста». Да. Он хочет писать много. Очень много. И быстро. А это — удел беллетриста. Или сценариста. Не знаю. В кинематографе и телевидении я совершенно не разбираюсь.
М.Э.: Опять ты пытаешься литературу к единому знаменателю свести. То вся проза должна быть сплошным стилистическим упражнением, теперь вот писать помногу нельзя. А литература — она разная. Есть писатели, которые год над одной фразой работают, а есть те, кто за это же время тысячу страниц напишет. И вторые не хуже первых, они просто другие. Это я не за Геласимова заступаюсь, а так, общие соображения излагаю.
С.С.: А я сугубо частные. Именно те самые, узкогрупповые, цеховые, что формулировал и защищал в РЖ. Только позиция моя не догмой диктуется, не какой-то схоластической системой, а самой природой, той самой физикой. Законами естественных наук, которые ты так решительно пытаешься если не закрестить вовсе, то осмеять. А все ведь очень просто и логично. Сейчас объясню. Смотри. Можно в России с одного куста снять за лето три урожая клубней? А выносить ребенка за две недели? Нет. С этим никто не спорит. А литература, процесс рождения живого слова, увязывания этих слов в длинные цепочки — такой же природный процесс. Это первое. А второе — то главное, на чем я стою, по какому признаку коллег записываю в свои или чужие. Источником вдохновения, музыки, мелодии может быть только свой жизненный опыт. Свой собственный. Кровь, пот и слезы. Так вот тебе и годы. Годы, годы. Сначала все это пролить, испытать, пережить. А потом пережечь, перетопить в слова, легенду, миф. Песенку-чудесенку. Правду, что правдивее самой правды. И ради нее лучше дважды переписать свою собственную историю, сопрано спеть, не басом, чем выдать на-гора толстый роман о марсианах и прочих киже. Исходя из этого простого принципа и получается, что Пелевин, Быков и Гандлевский — писатели, а Сорокин и Акунин — нет. Противостояние белка и электричества. Одни по правде, а другие как бы. Другое дело, что сама по себе схожесть производственных циклов, этапов и стадий еще не гарантирует степени и глубины переработки, неповторимости результата. Тут-то еще раз вспомним химию и математику. Прибавим еще к опыту проживания, дни и годы переживания. Собственно, процесс кристаллизации прозы. Именно здесь-то и главное мое, административно наказуемое расхождение с большинством коллег-товарищей, пишущих современников. В оценке степени готовности продукта. То, что для многих уже товар, конфетка, то для меня зачастую сырой полуфабрикат. Недожаренное мясо. Черновики, записи в блокноте. Если в случае «Низшего пилотажа» и Бог с ним, то за Гандлевского обидно.
Не дожал, не докрутил, не утерпел.
М.Э.: Значит, так, получается: для тебя не столько важны сложность и заковыристость мелодии, сколько оригинальность, искренность и чистота звучания?
С.С.: Абсолютно верно. Именно это-то я и попытался доказать парой «Клуб»-«Тело». Природу обмануть нельзя. Три года тюрьмы на десять прозаических листов. Не важно, что в итоге — «Окурочек» или «Шестая патетическая». Прожить, пережить, переплавить. А от ударных темпов только небо пачкается и кашель. Больше ничего.
М.Э.: Ладно. Так и запишем.
С.С.: А я печать забыл.
М.Э.: Это ничего. Моей заверим. Можно.
|
[1] Что самое мерзкое в теле твоем? Одни говорят — руки, другие твердят — ноги.
[2] Информация — еще не знания, / Знания — еще не мудрость, / Мудрость — не правда, / Правда — не красота, / Красота — не любовь, / Любовь — не музыка, / Музыка — лучше всего. / Мудрость — раздел Сть (что на выдохе) / А Красота — искажение французской фонетикой / названия Красны Уста / Шейного бантика, / Что ныне входит в моду.
[3] «Из замка в замок».
[4] «Держи удар, Дживс!» — роман П.Г.Вудхауса.
[5] «Пена дней» — роман Б.Виана.
|
|
