Русский Журнал: Андрей Георгиевич, какие события начала 90-х годов с вашей точки зрения оказались важными для развития литературы? Андрей Битов: В конце 80-х рухнула Берлинская стена, в начале 90-х произошел путч. Это в корне изменило ситуацию, созданную горбачевской пятилеткой, когда испуганная советская власть взорвала часть самой себя. Далее последовал переход на новые экономические принципы, цены на бумагу были отпущены. Я воспользовался горбачевской пятилеткой: ездил за границу, печатал все ненапечатанное, наши деньги еще чего-то стоили. Это была передышка после нескольких десятилетий свинцово-тухлого марафона в советской литературе. Но с наступлением новых экономических условий я потерял несколько уже набранных книг они стали нерентабельными. Это один из главных моментов: «рентабельно-нерентабельно» стало основным мерилом наших издателей. Новые полуграмотные капиталисты делали вид, что они понимают в механизмах рынка, спроса, в предпочтениях публики. Сменился характер цензуры: идеологическая превратилась в экономическую. Писатель, который писал то, что хотел, в традиции «высокой литературы», как он ее понимал, снова оказался в безвоздушном пространстве. Возникла ложная жалоба: великая роль литературы исчезла, значение писателя упало, читатель перестал быть самым читающим... 90-е годы проходили под знаком индивидуальных поисков возможности не изменить себе и заработать деньги. Появился новый тип существования в литературе. РЖ: Как раз в то время заговорили о том, что поэт в России перестал быть «больше, чем поэтом», писатель стал просто писателем и не более того. Ваше самоощущение каким-то образом переменилось? А.Б.: У меня ничего не изменилось, кроме того, что стало труднее зарабатывать деньги. Разговоры об особом положении писателя я всегда считал ерундой. Его придумали, потому что у нас не было элементарной гласности, литературу рассматривали как некую щелку в гласность. В хорошей литературе, которая правдива по своей духовной сути, читатель «наковыривал», как изюм из булки, какие-то намеки на противостояние режиму. Оценивали позицию писателя, а не качество его произведения. Появление определенных книг только либералам казалось победой, а на самом деле оно планировалось в недрах аппарата. В результате выход книжки Фолкнера или Платонова для интеллигенции становился огромным событием. Либералы приветствовали то, что им давали, надували щеки: нам Кафку напечатали! Был действительно хорошо организованный литературный процесс, который сильно приподымал роль литературы в глазах читателя. Хороший читатель, кстати, столь же редкое явление, как и хороший писатель... РЖ: В 70-е 80-е годы вы были, говоря современным языком, культовым писателем: ваши книги было не достать, о вас ходили легенды; в 90-е любую вашу вещь можно свободно купить в магазине. Какое впечатление на вас это произвело? А.Б.: Термин «культовый» современного происхождения, в то время, о котором вы спрашиваете, так не говорили, таким образом, я не имел понятия, что я культовая фигура. Современная формула, описывающая прошлое явление, фиксирует современное представление о прошедшем. По сути, это анахронизм: разговоры о культовости в былые времена это ложные разговоры в ложной системе координат. Столь же ложна схема «книга лежит в магазине». Только у нас считалось, что если книга лежит, значит ее не покупают, хорошая книга должна идти нарасхват. На Западе это означает совсем другое: книга будет лежать в магазине до тех пор, пока ее покупают, она будет допечатываться. Значит, если сегодня моя книга «лежит», то ее все еще берут. Повторю, в моей жизни не произошло переворота но пришлось думать, как зарабатывать деньги, потому что от меня отвернулись издатели. Мифология простая: я писатель для избранных, мои книги не будут покупать. Я эту задачу решил сам. Да и судьба помогала я продолжал ездить на Запад, зарабатывал лекциями, выступлениями, с переводов, которые там не прекращались, что-то капало. Я смог стать экономически независимым от возникшей у нас ситуации. РЖ: А как сказалась эта самая экономическая независимость на качестве прозы, которую вы писали в середине 90-х и пишете сейчас? Ведь советская власть все-таки давала возможность заниматься исключительно творчеством, не отвлекаясь на всякие посторонние заработки. А.Б.: Вы правы, тут есть проблема. На мне она сказалась сравнительно слабо, но я ее ощутил на примерах людей моего «разлива» и тех молодых писателей, которые приходили в свое время ко мне в качестве непечатающихся авторов. Действительно, недооценивалась роль советской идеологии и системы в создании текстов. Они писались в значительной степени вопреки. Главным автором была сама советская жизнь, она творила такие фигуры абсурда, давала такие изменения языка, что дальше весь вопрос был в смелости или внутреннем нахальстве автора. Были и люди, по сути не имевшие отношения к литературе в нормальном смысле, они писали книги по заказу, который спускался сверху. Их-то и можно считать профессионалами, все остальные были любителями. Мое представление о русской литературе, на которую я не то что молюсь, но которую считаю поистине великой, основано на том, что она не была профессиональной. Начинали ее дворяне, которых кормили их поместья и прочие дела. Это была литература, развивающая формы и язык, а не литература, дающая пропитание. Какие бы заявления ни делал Пушкин, пытавшийся стать профессионалом, он им не стал. Стремился к статусу профессионала Достоевский, в его время за книги стали платить. Когда за литературу начали платить, писатель оказался заинтересованным в широком читателе, а издатель в популярности автора. Советское время создало для писателя простую ситуацию: будешь писать, как ты хочешь, не рассчитывай на успех и гонорары, более того, таким грозили санкции. Закончился и этот этап. Пожалуйста, пиши, что хочешь, но уже нет «соавтора» системы. От одной твоей смелости не возникнет видимость гениальности текста. Многие задохнулись. Для молодых писателей возникла необходимость профессионализации, все толковые люди пошли работать в журналистику, эссеистику и т.д. Внутренняя норма качества заставляет их выполнять и эту работу на непозорном для себя уровне. И надо сказать, в вынужденных писаниях есть свой соблазн... Я уже пожилой автор и не очень люблю тратить энергию на что попало, но когда мне попадается более или менее интересный заказ, я должен его выполнить, не унизив общего состояния своего текста. И возникает иногда совершенно неожиданный подарок: напишешь вдруг такое, чего сам от себя не ожидал! Поменялось многое, неизменна роль литературы. Литература с определенного момента постоянный спутник человечества, она не может исчезнуть. Другое дело, возможен ее уход в план чисто языкового развития (тогда она замкнется в «башне из слоновой кости») или выход в профессионализм, который появился совсем недавно. Что бы ни говорили о наших женщинах-детективщицах, они пишут свои романы и успешно их продают. В детективах больше отражается действительность, чем в художественной литературе. Я бы назвал современную профессиональную литературу соцреализмом без цензуры. Кроме нее, существует изысканная, часто себя не оправдывающая поисковая литература. Есть и стареющая литература: писатель, много лет работавший, не может изменить себе, своему уровню... РЖ: Вы стали профессиональным писателем? А.Б.: Нет, я и не стремлюсь им стать. Иногда я пишу по заказу и бываю, как ребенок, вполне доволен, что мне удалось изобрести некий трюк, в результате чего вещь и меня, и читателя удовлетворяет. РЖ: Тем не менее, вы стали мэтром: вас приглашают читать лекции, к вам обращаются за дежурными комментариями из газет и с телевидения, вам приходится писать предисловия... А.Б.: Тут для меня важен один момент. Когда мне выпадает такая возможность (она зачастую вынужденная, что меня раздражает), я все-таки стремлюсь сказать что-то, что людям будет небессмысленно услышать. Если говорить о моем профессионализме, то я стал профессиональным писателем предисловий. Я уже готов задушить каждого следующего автора, приходящего с просьбой о предисловии. Это слава дешевой давальщицы: «Вот Битов вам напишет». Еще принято считать, что я попал в разряд начальников. При этом забывают, что ПЕН-центр общественная организация, независимая от государства. Это русский менталитет, в основе которого лежит отношение к власти, а власть в России не категория, а материя. Так было и при царе, и при советской власти, то же и сейчас: передел власти это передел куска материи, от которого идут доходы. К тому же, общество у нас неинформированное, поток информации такой, что люди не способны в нем разобраться. Я помню, в былые времена существовали читатели газеты «Правда», которые регулярно слушали всякие «голоса». Они умудрялись даже из последовательности фамилий партийных руководителей понять, что происходит «наверху». Я газет не читал, но всегда был в курсе дела: приходя в ЦДЛ, я за рюмкой получал правильную картинку происходящего, которая состояла из выжимки «голосов», наших газет и слухов. Сейчас такой картинки нет, тебе предлагают рыться в навозной куче информации. Я по-прежнему предпочитаю слухи. В конце концов, в старинном смысле «слух» это «слава». В прозе всегда было подвигом создать картину современной реальности. Люди живут в слое реальности, но никто не понимает, в чем они живут. Чтобы попробовать создать цельную картину, надо иметь не только дарование и наблюдательность, надо совершить некий энергетический подвиг: вогнать всю картину в собственное изображение. Эта картина, безусловно, индивидуальна но потом оказывается, что она была именно такой, какой ее изобразил писатель. Реальность второй половины XIX века такова, как ее описали, скажем, Гончаров и Достоевский, хотя в тот момент она такой не была. Этот люфт сохраняется до сих пор. Сейчас где-то сидит никому неизвестный юноша с амбициями, унаследованными от русской литературы, и создает картину современности, а мы про него ничего не знаем. Это и есть литературный процесс, а то, что у нас принято им считать, есть нечто иное по сути. Все разговоры о том, как было хорошо и как стало плохо, это сетования на возраст. Я тоже могу это сделать, мне уже 65 лет, 45 из них в разные эпохи я боролся за состояние текста внутри себя и за его выход наружу. Я давно пришел к идее, что автору изначально дано определенное количество неоформленного текста точно так же, как здоровья, любви, спермы, нервов и т.д. Это ярко подтверждает Золотой век. Многие не могли пережить кризис «конца текста», именно по этой причине (а не только из-за козней III отделения) они искали смерть в дуэлях и прочих занятиях. Задача была выполнена что дальше? Мне сейчас писать труднее лишь в силу возраста. К тому же я ответствен не только за то, что напишу, но и за все написанное раннее. Здесь важно не поддаться искушению стать мэтром. Это мои проблемы. Но, как ни странно, фокус: скажи себе о своих проблемах и ты окажешься не одиноким, все еще работает. Я его сформулировал для себя, когда был молодым прозаиком. Ко мне подходили люди и говорили: «Слушайте, откуда вы знаете про меня?» Писатель это «стукач» о душевной жизни человека, таким образом он высвобождает другого. Один из лучших комплиментов, который я получил, сделала мне одна американская исследовательница: «Ты бы знал, скольких людей ты освободил!» А я пытался освободить себя...
|