Процитируем для начала самого Игоря Померанцева — пассаж из сборника эссе «По шкале Бофорта»: «Поэзия и радио живут в одной стихии — воздушной. В радиоремесле меня больше всего волнуют звуки, их чередование. Эти звуки могут быть и словами, но необязательно: радиоязык шире, богаче, полнозвучней любого языка. Драма, драматизм рождаются на радио, когда звуки сталкиваются, дают друг другу пощечины, трутся носами. Лично мне неинтересно описывать культуру. А вот создавать, склеивать, выдувать культуру — работа захватывающая».
Поэзия Игоря Померанцева — явление в русской словесности неординарное. Померанцев в современной русской поэзии — что называется, outstanding: сравнивать не с кем. Большинство его стихотворений написано верлибром, но опять же — верлибр дело распространенное, а вот из чего «выдувает» свои стеклянные фигурки наш герой — надобно еще разобраться. Мне, например, кажется, что стихотворная форма-содержание Померанцева есть плод: а) его многолетней работы с эфиром, б) его юности, которая прошла «на перекрестке лингв» — в Черновцах и в) его разнообразного опыта в рамках европейского общества.
Эмиграция Игоря Померанцева (как и Петра Вайля, скажем в скобках) — из этого разряда: услышать-увидеть мир, попробовать его на вкус, отхлебнуть, ощутить послевкусие. Проверить, так ли обстоит дело, как описано у классиков, и хороши ли устрицы под белое вино на фоне трамвая «Желание».
Но если Вайль дегустирует мир в категориях большой культуры — присматривается к Палладио и тычет вилкой в фуа гра, как Дюма, — то Померанцева большая культура в категориях оперы-картины-спектакля-собора не интересует. Неповторимые ситуации и совпадения, которые предлагает тесный цивилизованный мир, — вот его конек. Недаром Вайля мы встречаем в столицах мира, напичканных классикой, а Померанцева — на его задворках: поскольку только на задворках Европы еще можно влипнуть в историю.
Померанцев пишет верлибры — но ведь именно «неординарная» конструкция верлибра лучше всего подходит для описания «неординарных» ситуаций. Рифма, размер — все это слишком культурно, слишком перегруженно для нашего поэта, недаром его рифмованные стихи кажутся искусственными: как у Набокова. А вот там, где нужно начинать с нуля и самостоятельно осваивать новое пространство, — там Померанцеву нет равных:
Спьяну сказал едва знакомой аспирантке:
«Этот конференц-зал никуда не годится. Здесь
ни обнять, ни поцеловать».
Утром подумал и решил, что это и есть
единственно точный критерий пространства:
можно в нем обнять, поцеловать или нет.
Вечером принес аспирантке извинения.
Но — обратно к радио.
Стихи Померанцева — это графическое воплощение работы с эфиром и в эфире. Переносы строки — паузы; черная череда букв — шорох пленки; шрифт — тембр голоса; знаки препинания — его модуляции. Поэзия Померанцева — это и есть апофеоз эфира: и она, как эфир, неосязаема, эфемерна, воздушна. Перед нами поэзия профессионального слухача во всех смыслах этого слова, поскольку на русском языке можно слышать не только звуки — но и запахи, но и вкус. Поэтому прав был Иван Козлов, написавший по этому поводу знаменитые строки: «Свод лазурный, томный рокот / Чуть дробимыя волны, / Померанцев, миртов шепот / И любовный свет луны».
Все отношения у Померанцева необязательны, все ситуации непредсказуемы, но разрешимы, а жизнь легка и фрагментарна, как заставка в эфире. Каждое стихотворение — это маленький рассказик, который плывет, как кораблик, по воздуху: от уст рассказчика к уху (опять ухо!) слушателя.
Но эфир только довершил дело. Работая на радио, Померанцев шлифовал то, что сложилось гораздо раньше: в Черновцах.
Черновцы, где учился наш герой, — место уникальное: в одном ряду с Триестом и Вильно. Вот как пишет об этом городе сам автор: «У моего города было сразу четыре имени: австрийское Черновиц, румынское Черноуцы, украинское Черновици, довоенное русское Черновицы. Стоило выйти на улицу, и твой слух продували сразу несколько языков и наречий, добавьте к помянутым выше идиш, гуцульский, польский» (из «Шкалы Бофорта»). Когда я пытаюсь понять, откуда у Померанцева эта немецкая прозрачность смысла — а стихи Померанцева всегда прозрачны и нет в них ни одного темного места за исключением специально оговоренных им же, — я всякий раз вспоминаю, что он несколько лет провел в городе, где век с лишним хозяйничали австрияки и где центр города до сих пор поражает венским модерном. А вот Померанцева поэтическая умудренность — это уже от поляков: от их обстоятельности и вечного скепсиса. Ну и украинское полнокровие — языка, красок и чувств — оттуда же: не забудем. Так что страсть Померанцева к вдохновенному промискуитету — оттуда: от кровосмешения наций и языков, темпераментов и культур.
Не исключено, что именно благодаря этим чудодейственным свойствам воздуха, речи, истории и пейзажа Игорь Померанцев сложился тем поэтом, каким его знают: тайным холериком — и явным эстетом, чувственным эротоманом — и деликатным аристократом. Чувственность и эстетизм перемешались в его стихах — как фруктовый колорит с венским модерном. Как стоический американский верлибр в духе Чарльза Симика — и фейерверк «лианозовской школы».
Вот ведь — тоже непонятно: откуда? Откуда в Черновцах эта смысло- и звукопись? Кто, скажите мне, мог наплести нашему поэту об опытах Холина или Сапгира — в те-то лохматые, семидесятые? «Но если в самом деле / человек, / как Волга, / впадает в детство, / то что же я буду бормотать: / Биба? Сабо? Паркуян?..»
Многие стихотворения Померанцева прорастают именно из абракадабры. Они существуют только потому, что поэту нравится, как бессмысленно и красиво (как и в случае с насекомыми) звучат такие слова, как, например, «зоотехник», «землемер», «топограф», «маркшейдер» — и любопытно, на кого будет похож японец, если прищурится: на уйгура? камчадала? лоураветлана?
Или, может быть, на крота?
Но! Мало того, что Игорь Померанцев — самый эстетский поэт, он еще и самый эротичный из современников. Эротика — это ведь готовый сюжет: обмен взглядами, трепет ресниц, полуслово, жест, намек: одним словом, драматургия.
Только у Померанцева в стихах так много соблазна, неги и трепета. Только у него в стихах так тесно от двусмысленностей, когда
Молодой учитель записывает в дневник ученицы:
«Орыся — хорошая, послушная девочка. Спасибо за
воспитание».
Задумывается, зачеркивает.
«Орыся — чернобровая, кареокая. Спасибо»..
Зачеркивает.
«Орыся, тебе нужны дополнительные уроки. Придешь?»
Зачеркивает.
«Орыся...»
Так я начал писать стихи?
Признаемся: в современной русской словесности Померанцев чуть ли не единственный после Северянина поэт, который умеет сохранить в стихах эротическую галантность и брачный обряд. И в этом я вижу бесспорную заслугу поэта перед русской поэзией, которая сто с лишним лет говорила о любви или слишком абстрактно, или чудовищно конкретно. Иными словами, в русских стихах мы всегда имели дело или с клятвенной риторикой, или с порнографией. Среднего — волнующей ткани любви, ее предчувствия и озноба — в русской поэзии толком не было: разве что у Бунина да у Набокова, и то в прозе.
Но Игорь Померанцев — еще и самый «винный» поэт нашего времени. Он — что-то вроде Дон Кихота в тотально водочной стране, который пытается приучить нас к цивилизованному винному возлиянию. Ведь что мы имели? несколько поколений русских поэтов, которые тоскливо пели только об одном: о похмелье. А Померанцев, будучи еще и профессиональным винным критиком, учит нас поэтики средств, то есть самому процессу: винным переливам цвета, терпкому запаху пробки, смуглым покатостям бутылки.
Аромату округлостей. Блестящей изнанки. Прохладе испода. И влажному нутряному теплу.
Собственно вино — это ведь и есть материализованная поэзия: тут тебе и жанр — белое-красное, и стилистика — регионы-страны, и поколение — год урожая, и образные средства — букет-послевкусие. Да что там! тут есть даже эротика — говорим же мы о таком понятии, как «тело вина» применительно к напитку.
В самом деле: настоящий винный критик говорит о вине как о стихах. Замените термины дегустатора на термины литературоведа — зазвучит как профессиональный разбор одного отдельно взятого стихотворения.
В стихах Померанцева вы не найдете ни одного общего места — они всегда конкретны: где, когда и в каком часу попал автор в ту или иную ситуацию и чем дело кончилось.
Та или иная ситуация — чем бы она ни разрешилась — не имеет в стихах Померанцева никакой моральной подоплеки. Иными словами, мы думаем о ней вместе с поэтом не в категориях этики, а в категориях эстетики и удовольствия: не кровный интерес, а степень волнения нам любопытна.
В современной русской поэзии Померанцев еще и первый по-настоящему обеспеченный поэт. Что это дает поэту? Правильно: свободу перемещений в пространстве, поскольку, имея деньги, ты в любой момент можешь свалить в Андалусию за вдохновением или в дорогой ресторан за бутылкой риохи. Чем это грозит? проблемой выбора, которая занимает большую часть мыслей обеспеченного гражданина в буржуазном обществе.
Обеспеченный человек перед выбором — это же знакомый нам по Лермонтову фаталист. Мир удобных, красивых и вкусных вещей настолько разнообразен, что в итоге потребителю приходится доверяться судьбе. Обеспеченный поэт, сталкиваясь с миром услуг и возможностей, автоматически учится видеть следы судьбы в результатах собственной обеспеченности. Так что поводов для лирического высказывания у него не меньше — а может, быть даже больше, — чем у поэта-клошара: «Вот тема, / чуждая бедным. / Их, бедных, тема: / раздел квартиры. / А у богатых / много вариантов. / Возьмем хотя бы / выбор домов. / Как мучится, / мечется богатый: / с видом на Темзу? / На газон? / На белые скалы Дувра? / Как трепещет / душа богатого, / как фатален / ее выбор. /
Как часто / ловлю себя / на чувстве: / я — не беден».
«Ловлю себя на чувстве» — в этом тоже «весь Померанцев». В его стихах не бывает истерики. Вернее, Померанцев чудовищно истеричен — но, как любой аристократ от поэзии, он умеет «поймать чувство» и преобразовать истерику в эстетику. С ним не поговоришь по душам: не его это дело, лезть с откровениями — или слушать исповеди, проповеди, отповеди. Он — человек ритуала, жеста, звука, паузы. Он не скрывает эмоции — он трансформирует их в артефакты. Поэтому философии он предпочитает географию, слову — звук, а символу — знаки: «Красивые такие кругляшки / на бумаге, на скатерти / от молдавского, / иногда грузинского / оставлял отец, / даже на газетах, / да, на сосновом / кухонном, на дубовом / в кабинете, / где стояла машинка, / след остался / в памяти от отца: / отпечаток круглой, / винной души его. / Узнаваемей, чем / почерк или подошва».
Для Померанцева-поэта времени не существует: в рамках его стихотворений умирают люди, уходят женщины, вырастают дети, но сам герой никак не эволюционирует: каким был, таким и остался. Перед нами — просто череда кадров: и главный герой, человек без возраста, навсегда застрявший в понятии middle age.
Вы скажете, что сбалансированная форма верлибра диктует поэту мир без надрыва и времени, — и будете правы. Просто Померанцев больше других заинтересован в этой форме, поскольку данная форма — это по совместительству еще и его личная идеология: идеология антиклимакса и цивилизованного эгоизма, сдержанной чувственности и зрелой инфантильности.
Но акцент все же следует сделать на другом. На том, что творчество Померанцева по отношению к русской поэзии терапевтично и поучительно.
Да-да-да: в своих стихотворениях Померанцев пытается излечить русскую поэзию от ее вечных болезней: «клаустромании», сиречь замкнутости на себе и своих болячках, — и клаустрофобии, то есть стремлению объять необъятное и научить весь мир тому, как жить дальше.
Поэзия Померанцева учит видеть повод к лирическому высказыванию там, где русские поэты обычно опускают перья: в зрелом цивилизованном быту, в его сюжетах и фатальных столкновениях, в чувственности, стремящейся к ритуалу. То есть тому, чем занимаются лучшие евро-американские современные поэты, которым так не хватает той эмоциональности, которая свойственна нашим поэтам — и Померанцеву в частности.
Читая Померанцева, я всякий раз думаю: что напишут отечественные поэты, если их переселить в какую-нибудь Лозанну и дать пенсию, чтобы на все хватало? В том-то и дело, что ничего. А вот Померанцев нашел способ проживать и описывать эту действительность на русском языке. Читая его стихи, видишь, что и на русском можно писать, как все эти англичане-американцы, только у Померанцева все это выглядит полнокровнее, что ли. Вкуснее.
Европейская поэзия давно сделала выбор в пользу верлибра — поскольку в этом жанре фрагментарный старый, исписанный до дыр мир удобнее всего укладывать в строчки. Игорь Померанцев, будучи по всем параметрам европейским, цивилизованным поэтом, сохраняет свою уникальную особенность: голос. Он пишет почти на грани прозы. Но — и это гораздо ближе к истине — его стихотворная проза записана с голоса: как на радио, с паузами и шорохом эфира. И в этом ее безусловная лирика, когда ты один на один с собственным голосом, который по ходу пленки превращает прозу — в поэзию:
...проводив ее и вернувшись, он заметил, что стульчак
в уборной опущен — да, верно, она сюда заходила, —
и поймал себя на чувстве, которое, пожалуй,
можно было бы назвать
нежностью.
Нежности и жалости — а значит, зрелости — вот чему учат стихи Померанцева: бродяги и виночерпия, который разбавляет вином жизнь, которая — увы-увы — давно катится под горку.
Да и где теперь тот жаркий малороссийский полдень? его цвет граната под венским модерном? и та Орыся, кареокая и чернобровая?
Голос и память — вот и все, что нам остается: до тех пор, пока не зашуршит в полумраке розовый ракорд.
|
