Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Иван Жданов  .  предыдущая публикация  
О книге «Воздух и ветер»

01.04.2008
Досье: Иван Жданов
        Иван Жданов. Воздух и ветер. Сочинения и фотографии. М.: Русский Гулливер, 2006. 176 с. Тираж 500 экз.
        Появление в печати сперва, в конце 1970-х, подборок, а чуть позже, в 1982 году, и первой книги Ивана Жданова «Портрет» было сенсацией. Сенсацией, отчасти связанной с обстоятельствами эпохи: дело было не столько в том, что «так больше никто не пишет», сколько в том, что «такого не печатают». Книга явно не укладывалась ни в одну из разрешенных стилистик, список которых не обновлялся уже лет двадцать, если не считать «патриотического сюрреализма» Юрия Кузнецова и его подражателей, допущенного на исходе 1960-х годов. Были еще Тарковский и Соснора, которым позволяли печатать явно несоветские по художественному строю стихи, но оба они публиковались давно, со времен оттепели, молодым же с такими стихами путь к Гуттенбергу был, как правило, заказан.
        И все-таки стихи Жданова не просто привлекали внимание как нарушение конвенций или как знак их расширения (немедленно было сконструировано новое литературное направление, с пышными названиями — «метареализм», «метаметафоризм»....). Их внутренняя музыкальность захватывала, подчиняла себе читательское дыхание, настраивала его на собственную волну. Это была на редкость прямая по внутреннему ходу, бесстыдно-стремительная лирика — но и провоцирующе (с учетом вкусов того времени) безличная, суггестивная, не содержащая никакой информации «о времени и о себе».
        Сейчас, перечитывая стихи тех (1968—1982) лет, включенные в «Воздух и ветер», видишь в них некое противоречие, не стирающееся с взрослением поэта: двадцатилетний студент Барнаульского пединститута Жданов как поэт практически неотличим от себя же тридцатилетнего, вошедшего в столичный литературный бомонд.
        С одной стороны — суггестивные вещи, такие, как «Взгляд» или «Рапсодия батареи отопительной системы», с их разнонаправленно-текучими образами, с мандельштамовскими языковыми ходами и эффектной пластикой:

        ...От рощ, иссеченных в табачном кристалле кафе,
        внебрачные реки, давясь отопительным пивом,
        в свои батареи уводят чугунным напевом
        глухого Орфея, и кажется пьяным Орфей.

        Я ввинчен в кружение вод, у меня впереди
        чугунные русла и роза в цветочной груди.
        Лицо во вселенной срывает с резьбы небосвод.
        Пурпур объявлен — роза придет!..

        С другой — лирика беззащитной прозрачности, буквально скользящая по кромке банальности — и все же не переступающая ее:

        ...И этот угол отсыревший,
        и шум листвы полуистлевшей
        не в темноте, а в нас живут.
        Мы только помним, мы не видим,
        мы и святого не обидим,
        нас только тени здесь поймут.

        В нас только прошлое осталось,
        ты не со мною целовалась.
        Тебе страшней — и ты легка.
        Твои слова тебя жалеют.
        И не во тьме, во мне белеют
        твое лицо, твоя рука...

        Разумеется, именно стихи второго типа требуют большей культуры, потому что вернуть потускневшие слова в сферу живого чувства и живой речи можно только очень тонким стилистическим ходом. В данном случае две строфы ведет за собой одна чуть «странная» строчка — «мы и святого не обидим«.
        Для Жданова эта задача оказалась принципиальной в связи с его своеобразным эстетическим фундаментализмом. При видимой принадлежности к «левому» литературному лагерю его внутренняя позиция всегда была глубоко консервативна. Небольшие заметки эссеистического жанра, включенные в новую книгу (своего рода философский дневник), хорошо это демонстрируют. Жданов предельно серьезен, ему чуждо то, что англичане называют wit. Для него «остроумие — наипервейший признак лже-поэзии«, и он принципиально не делает разницы между плоскими шуточками Иртеньевых и Кибировых и полным глубины и трагизма метафизическим юмором Донна и Элиота, обэриутов и Бродского. Соответственно и язык многих его стихов — не сниженный, не бытовой, но и не архаизированный, не стилизованный: это кажущаяся ныне несколько аморфной и условной базовая лексика «высокой поэзии», очищенная от примет конкретной эпохи и школы. Кажущаяся... — написал я, но в том-то и дело, что при чтении раннего Жданова такого ощущения не возникает. Его возвышенно-серьезное отношение к первым и главным смыслам слов передается читателю. И напротив, когда он, следуя моде и соперничая с товарищами по группе метареалистов, Еременко и Парщиковым, начинал говорить о метафизических материях «современным», технократическим языком, получалось куда слабее:

        ...Он зажигает буровую фару,
        коронки рвут рельефную фанеру.
        Подкрашен воздух. Скважины простерты
        от клеток до бесцветного пласта
        высоковольтных хромосом Христа...

        В сущности, Жданов — поэт, сознательно ориентированный на мэйнстрим, на главную линию отечественной и мировой культуры, в отличие от некоторых из своих сверстников, сделавших предметом эстетического осмысления неосуществленные возможности, парадоксы, маргинальные течения, события, мысли. Но выстраиваемый по его стихам образ этой главной линии своеобычен. Православие и вообще церковное христианство здесь присутствует лишь как источник обрядности. Дохристианское наследие также кажется мертвым:

        ...Нам не вернуть языческих времен,
        спят идолы, измазанные кровью.
        И если бродят среди нас они с любовью,
        то это идолы отечества ворон.

        Есть лишь абстрактная «вера», и есть индивидуальная мифология, персонажи которой (например, Иуда) явно не во всем тождественны своим библейским и общемифологическим тезкам. Нет почти ничего исторического, социального, почти нет конкретных культурных артефактов. Есть природа, постоянно переходящая в рукотворный, очеловеченный мир, обменивающаяся с ним кровью и признаками. Метафоры, метаметафоры, метонимии и прочие тропы лишь словесно выражают эту текучесть реальности. Время здесь, по существу, не идет, а вымышленное и условное настоящее, не успев стать прошлым, делается мифом:
        «Пришел поэт и рассказал: «В одном северном королевстве, где два моря встречаются на песчаной косе и справляют танец целующихся волн, одиноко возвышается церковь с корабликом под потолком. Она стоит на песке, под которым погребена более древняя церковь. Ее занесло штормами, приливами, и люди не стали ее откапывать. И так потому случилось, что сменилась какая-то вера или что-то сменилось в вере, но до сих пор из-под этих песков временами доносится звон».
        Другой поэт рассказал, что когда-то в украинской степи жила-была барыня с единственной дочерью, и суждено было той влюбиться в местного мельника, и не отдала ее барыня замуж, а мельника прогнала со двора. И утопилась несчастная в старом пруду. Позабылись и барыня с дочкой, и пруд закопали, а на этом месте посадили сад. И вот по прошествии сроков случился такой урожай, что все до единого дерева обломились ветка за веткой под корень, и место с тех пор в запустении...»
        Это мир снов, и снов очень рафинированных, очищенных от всего темного, грубого, слишком страстного и болезненного. Отсюда и те традиции, которым следует поэт. Мандельштам — не самый поздний, могучий, бесстрашный, юродивый, но и не автор тяжеловесно-вещественного «Камня», а среднего периода («Tristia» и первые годы после): от «Возьми на радость из моих ладоней...» до «Жизнь упала как зарница...» (очень близкое Жданову по интонации стихотворение). Парадоксально соседствующий с Мандельштамом Есенин, но без «Москвы кабацкой» и, с другой стороны, без густых диалектизмов ранней поры — сведенный к мягкой элегике, имажинистской образности и к абрисам коней, пасущихся на немного литературном ночном лугу.
        Это окультуренный мир, но не стилизованный. Жданов ни в коем случае не стилизатор. Игра с чужим языком вызывает у него раздражение, как и упоение внешним, фактурным великолепием.
        «Чтобы то, что образует форму — некая парча — могло быть наброшено на нечто (вечность, дух?) и тем самым смогло быть явленным как красота, как мир — нужно, чтобы это нечто существовало.
        Это — наша цельность, условие гармонии против нашей разорванности и т. п. Поэтому искусство, творящее образ «парчи», либо проигрывает, либо впадает в иронию. И нужно в обретении гармонии ее прообраза, идеала идти от преодоления этой «парчи». В наше время она — гноище, язвище... Значит, остается прорвать ее, и если за ней бездна — пройти бездну, иного не остается. Если же не рвать ее, то неизбежно умный скатится в иронию (глупый будет чирикать, как ни в чем не бывало)».
        Но сам поэт никогда «парчи» не рвет: просто в лучших его стихах это — не парча, а искрящаяся, дорогая, но прозрачная ткань. И именно эта «прозрачность» является условием существования поэзии. При этом условии экстенсивная широта мира не так уж и важна. По крайней мере, менее важна, чем высота ноты, глубина дыхания, точность структуры. С первым и вторым у Жданова все в порядке, с третьим — не всегда. Именно в лучший период, в 1970-е годы, у него попадается немало внутренне несбалансированных, рассыпающихся стихотворений (хотя нет ни одного мертвого и безуханного). Но если структура выстраивается правильно — временами получается настоящий шедевр.

        Мелкий дождь идет на нет,
        окна смотрят сонно.
        Вот и выключили свет
        в красной ветке клена.
        И внутри ее темно
        и, наверно, сыро,
        и глядит она в окно,
        словно в полость мира.
        И глядит она туда,
        век не поднимая, —
        в отблеск Страшного суда,
        в отголосок рая.
        В доме шумно и тепло,
        жизнь течет простая.
        Но трещит по швам стекло,
        в ночь перерастая.
        Это музыка в бреду
        растеряла звуки.
        Но кому нести беду,
        простирая руки?
        И кому искать ответ
        и шептать при громе?
        Вот и все. Погашен свет.
        Стало тихо в доме.

        Это стихотворение может служить настоящей визитной карточкой Жданова. Здесь он весь, во всем своем визионерстве, своей элегичности, своей беззащитной серьезности и простоте. Таких стихотворений еще несколько — «Баллада» (которую он в новой книге зачем-то решил «подправить» — и подпортил), «Зима», «Портрет отца», «Ода ветру», «Контрапункт». Реже это вещи, написанные белым стихом (обращения к верлибру у Жданова крайне редки) или «длинными», многостопными размерами. Но и здесь попадаются удивительные удачи; паруса тяжелого корабля вздуваются от мощного внутреннего ветра — и корабль плывет, как, например, в «Крещении»:

        ...Торопятся часы и падают со стуком.
        Перевернуть бы дом — да не нащупать дна.
        Меня как будто нет. Мой слух ушел за звуком,
        но звук пропал в ночи, лишая время сна.
        Задрал бы он его, как волка на охоте,
        и в сердце бы вонзил кровавые персты.
        Но звук сошел на нет. И вот на ровной ноте
        он держится в тени, в провале пустоты...

        После выхода «Портрета» Жданов на несколько лет замолчал. Стихи, которые он начал писать после перерыва, в 1986 году, разочаровали, помнится, многих его поклонников. Возникало ощущение некоторого омертвления, склероза лирической ткани: как будто Жданова перевели на какой-то иностранный язык, а с него обратно на русский. Выход в 1990 году второй книги «Неразменное небо» подтвердил многие опасения. В ней слишком много явных неудач, в которых образная ткань затвердевает и перестает пропускать свет и воздух, естественное течение лирического вещества подменяется тяжеловесным умствованием и дидактикой («Ниша и столп», «Пророки», «Жалобы игры» и пр.).
        И все же поэта всегда надо судить по его победам. А в «Неразменном небе» есть несколько великолепных стихотворений, в которых голос Жданова так же силен и взволнован, как прежде, менее, может быть, нежен и влажен, но более напряжен и отчетлив.

        ...Я не блудил, как вор, воли своей не крал,
        душу не проливал, словно песок в вино,
        но подступает стыд, чтобы я только знал:
        то, что снаружи крест, то изнутри окно.
        Не разобьешь в щепу то, что нельзя унять,
        и незнакомый свет взгляд опыляет твой,
        и по корням цветов гонит и гонит вспять
        цвет золотых времен будущих пред тобой...

        На этом же уровне — «Гора», «Памяти сестры», «Двери настежь», «На Новый год».
        Несколько лет Жданов был одной из главных литературных знаменитостей, а потом вдруг «людям газеты», как выражался Гумилев, стало совсем не до стихов, а внимание «людей книги» переместилось на иные имена. В новые времена, оказавшиеся совсем не золотыми, но и не такими суровыми, как можно было ожидать, голос его звучал редко. Но немногочисленные стихи 1993—2005 годов продолжают именно линию лучших вещей восьмидесятых. Избежав соблазна самотиражирования и самоимитации, Жданов выработал свою зрелую манеру, сохранив все, что могло быть сохранено из бесплатных сокровищ молодости, и наполнив свой голос сдержанным напряжением опыта. Иные стихи этих лет, по меньшей мере, не уступают лучшему из написанного прежде:

        Кости мои оживут во время пожара,
        я раздую угли в своих ладонях.
        Но и в таком костре мне мой двойник не пара —
        бездны играют в прятки в оцепенелых доньях.
        Произнесите вслух: нет ни кулис, ни падуг,
        и соберите в персть горсти и троеперстья —
        вас разоденут в стыд девять покорных радуг,
        небо кремнистой кожей, огнь безъязыкой вестью.
        Дым от такой страды смертным глаза не выест,
        Олово, а не спирт будет тащить на крышу.
        Может, тогда и впрямь время меня не выдаст —
        Пенье Твоих костей, Господи, я услышу.

        Это — уже не нежный сон, а апокалиптическое видение. Время природы и человека стало направленным и обрело трагизм. Более того, теперь во взволнованной лирической глади может отразиться и сиюминутное («Майдан») — но отразиться так, что и само себя не узнает. Поэзия Ивана Жданова принадлежит не только прошлому, но и настоящему русской поэзии, и книга «Русского Гулливера» напомнила об этом.
        Что же до другого творческого поприща, которому отдает он дань в последние годы, фотографии, то, не будучи специалистом, могу лишь сказать, что работы Жданова-фотохудожника хорошо вписываются в книгу и удачно ее иллюстрируют.


  следующая публикация  .  Иван Жданов  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service