Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Александр Миронов. Избранное.

16.03.2008
Александр Миронов Избранное. Стихотворения и поэмы 1964-2000. Спб., Инапресс, 2002


        Выход большого собрания стихотворений «неофициального поэта», участника былого андеграунда, до конца восьмидесятых почти не печатавшегося, а в последнее десятилетие публиковавшегося куда как скупо (тоненькая книжечка «Метафизические радости», выпущенная в 1993, несколько публикаций в «Вестнике новой литературы» и в других изданиях – и все, кажется) – испытание серьезное. Кто поручится, что тексты, вызывавшие восторг в известную эпоху в известном кругу, привлекут - за рамками своего, так сказать, «хронотопа» - не только холодное внимание историка литературы? Тем более, что итоги как будто уже подведены, лидеры поколения семидесятых «назначены» уполномочившими себя на то экспертами.
        Сразу же скажем – книга Александра Миронова испытание блистательно выдерживает. Есть авторы, каждое отдельное стихотворение которых производит впечатление благоприятное, но когда начинаешь читать все подряд – такая тоска… С Мироновым дело обстоит прямо противоположным образом. Он неровен, у него немало неудач – но он сразу же вырастает в глазах человека, дающего себе труд по-настоящему погрузиться в его поэзию. Дело даже не в том, что «Метафизические радости» были неважно составлены (хотя это так); самая представительная, но ограниченная по объему подборка не дала бы полного впечатления о масштабах его дара.
        Многие органические черты поэзии Миронова при первом чтении воспринимаются как «недостатки», причем не индивидуальные, а детерминированные эпохой и кругом. Ухо ловит «чужие» интонации (от Мандельштама до Цветаевой, Блока и, horrible dicti, Есенина); глаз видит избыток впрямую называемых культурных реалий и артефактов; эстетическое чутье раздражают постоянно повторяющиеся эмоционально сильные образы, связанные с сексом и смертью, потому что при поверхностном чтении эти образы кажутся внешними аксессуарами. Все эти ощущения исчезают, однако, как только читатель позволяет захватить себя энергетической волне, пронизывающей стихи Миронова, и начинает осознавать то индивидуальное значение, которым внутри его поэтической системы обладает каждая реалия и каждый образ.
        Миронова часто поминают в связи с «кругом Малой Садовой» и группой хеленуктов, к которым он принадлежал в 1960-е годы. Мне кажется, однако, что сам поэт и те, кто помогал ему составлять однотомник (речь идет прежде всего о Елене Шварц, обозначенной в выходных данных как редактор книги) поступили верно, довольно скупо представив стихи той поры. «Хеленуктский» период был для Миронова эпохой ученичества. Что ж, и общение (уж не знаю, реальное или виртуальное) с повлиявшим на хеленуктов Леонидом Аронзоном, и чтение обэриутов, чьи неопубликованные на тот момент тексты были доступны лидеру группы Владимиру Эрлю – все это хорошая школа. Вероятно, именно она помогла молодому поэту уйти от шестидесятнического рационализма и стала прививкой от той квазиакмеистической гладкописи, которая как раз в те годы стала претендовать на статус «ленинградского/ петербургского стиля». Но – хотя дух по крайней одного из великих «чинарей» всегда присутствовал, как кажется, в поэзии Миронова (см. ниже) – эта традиция не стала для него ни единственной, ни даже главной. В юношеских стихах поэта (при том, что сами по себе они достаточно хороши) привлекают внимание прежде всего прорывы его зрелой интонации:

            Белой ночью от гимна до гимна
            можно видеть усопших майоров,
            с блескотнею их душ голубиных,
            с воркотней их мундиров мореных.

        Второй (и лучший) период в творчестве Миронова – 1972-1982 годы. Это были годы расцвета для всех его сверстников – в том числе для тех, с кем общался он в тогдашних ленинградских литературных кружках, с кем связывали его личная дружба и творческий диалог. Все эти поэты читали одни и те же книги, переживали сходные философские и религиозные увлечения, сходно ощущали культурные вызовы времени – не говоря уж об общем, едином на всех давлении общества и власти. Но как по-разному реагировали они на эти вызовы!
        У Миронова (в отличие от Шварц и Сергея Стратановского) нет явственно выраженной полифонии, нет стилистически маркированной самоиронии. ( У него есть своего рода высокое юродство – но это нечто иное.) Ирония Миронова – традиционно романтическая, она направлена только вовне, и она не структурирует мир и не уменьшает его. Даже выраженный в гротескно-мультипликационных образах, этот мир оборачивается не рождественским вертепом, а Босховым адом:

            Когда гвардейская девица пересечет ночную тьму,
            когда полночный кровопийца ее утащит в темный лес,
            открою я сундук дубовый, перо гусиное возьму,
            и погасив событий свечи, усядусь в черный мерседес.

        Да, это не самоирония: «черный мерседес» в 1974 звучал не так, как сейчас, не по-бытовому – экзотично и загадочно.
        Говорящий не двоится и не четверится в линзах языка, но нет ничего дальше от шестидесятнической «исповедальной поэзии» (и даже от того ее модифицированного, подвергшегося рефлексии варианта, который в семидесятые годы создал Виктор Кривулин), чем стихи Миронова. Границы «я» размываются сверличностной стихией страсти-боли (на порядок мучительнее и физиологичнее романтической «любви-страдания»). Эта стихия губительна, но музыкальна; ее апофеоз – «Осень андрогина» (1978), возможно, лучшее стихотворение Миронова и одно из лучших во всей русской поэзии второй половины XX века.

            Варево ночи. Вязкая теча.
            Видно, идти нам с тобой недалече
            К этой последней цели.
            Как цикламены цвели, как рожали
            Женщины птиц, и они провожали
            Нас к нашей поздней цвели!
            - Милый, ты тонешь? – Ты хочешь – тоже?
            - Мне – это обойдется дороже… -
            Помнишь? – Дева: мне душно.
            Всхлип. Ветерок, чей-то крик полночный.
            Пусть наш союз - невесомый, заочный –
            Ангелам это не нужно.

            То не раденье двух встречных нищих.
            Ангелы разделяют пищу:
            Неистощимое рвут на части тело…

        Несмотря на вроде бы прочитывающийся в стихотворении гомоэротический мотив, невозможно сопоставить его – нет, не с благополучной голубой лирикой современных авторов, будь то Александр Шаталов или Алексей Пурин, но даже с гениальными любовными стихами Кузмина или Одена, потому что у Миронова речь идет не о чувстве, имеющем право на существование наряду с другими (и не об «изящных пороках», конечно), а о падении в пропасть, о последней мере бесстыдства и беззащитности, дарующей катарсис и искупление:

            Впрочем, идти нам с тобой недолго.
            Там, где сливаются Рейн и Волга,
            Звери – цветы, деревья – свечи:
            Сад Невозможной Встречи.
            Там Он и ждет нас хранимый стражем,
            Весь изувечен и напомажен,
            Плачущий, вооруженный смехом –
            Он – и Нарцисс, и Эхо…

        Вероятно, уместнее всего понимать андрогинность «лирического героя», как и, скажем, инцестуальные мотивы в «Жалобе старца в пути», чисто метафорически. Но та реальность, которая стоит за этими метафорами, может быть, куда страннее и страшнее телесных инверсий. Миронов верен традиционной христианской иерархии плотского-душевного-духовного, но ему в принципе чуждо понятие нормы телесной, душевной или духовной. В его мире «кругом возможен Бог» (Миронову ближе линия Введенского, тогда как Шварц и особенно Стратановскому – путь его антипода Заболоцкого), но и темное начало – кругом. Это странный мир, где священник стреляет из пугача по птицам и «ложится спать пред утреней субботней, все мясо рыбой окрестив окрест», где «один палач едва-едва причастен мудрости дремучей». Для магических энергий нет никакой преграды, и сами эти энергии, светлые и темные, почти друг от друга неотличимы.
        Духовная традиция, вдохновляющая Миронова, конечно, не в каноническом православии, а в причудливом и бескомпромиссном русском сектантстве, имеющем гностические корни. Чего стоит его «Сказ о женах скоморошьих»(1978):

             …Скоморох с ноги снимает
            Сапожок, и, опрокинув,
            Выливает литру крови.
             (В тех сапожках скоморошьих
            Есть веселые гвоздочки –
            Те, которыми когда-то
            Жениха приколотили:
            Потому и вышли девы
            За злодея-скомороха).

        Такой образ творчества. И в этом стихотворении, как и в соседствующих с ним в книге – «Жалоба старца», «Во рву» (еще более откровенно ориентированных на традицию старообрядческого и сектантского духовного стиха) нет ни грана насмешливой или эстетской стилизации. Все очень серьезно, по-русски серьезно. Серьезно в самом юродстве.
        В лубочном, красочном и нежном аду, в котором он заточен, у поэта есть лишь одна опора – язык. Но здесь необходима важная оговорка. «Языковая поэзия» во второй половине XX века (по крайней мере в России) предусматривает, как правило, активную роль автора, вываривающего язык в колбе и извлекающего из него смыслы, как алхимик – философский камень. Таким алхимиком был Бродский. Для Миронова этот путь закрыт. «Баллада о Флоре Словесной» (1979) – как раз описание такой неудачи:

            … миг – и к Творцу возвратилось Число.
            Осталось лишь тело – белковая клеть,
            И вновь опустела словесная сеть…

        Язык для Миронова – не материал, даже не партнер и со-творец, а волна, несущая его; в ней сохранена память о всех, прежде плывших языковым морем – эта влага хранит следы. (А кончится все тем, что «умрешь и превратишься в речь». Как же еще?) Эта волна то гуще, то прозрачней, и плоть мироновского стиха постоянно меняет плотность: от душного и пышного барокко «Баллады о Флоре Словесной» и некоторых близких ей стихотворений до такого легкого – в духе «Tristia» - выдоха:

            Пусть тени слов мелькают чередой
            В прогорклом воздухе молчанья.
            Господня смерть кружится надо мной.
            Снег, свечи, ангелы, венчанье.

        Вот как может звучать мироновский стих:

            Чуть солей, чуть кровей – придушить и размять,
            трижды плюнуть на Запад, в мурло Велиарово..
            Ах, скажи мне, моя Голубиная Мать,
            кто варил это страшное нежное варево?

            Кто варил – тому здесь уже больше быть:
            он варить-то варил, а расхлебывать – ворону.
            Почему же так страшно мне переходить
            на ту милую, дальнюю, праздную сторону?

        У Миронова есть… точнее, было редчайшее в наши дни умение – завлекать читателя в свой опасный мир пряной прелестью созвучий. Умение, заставляющее вспомнить о Лермонтове – главном Крысолове русской поэзии, сладкозвучном провокаторе и демонисте. Лучшие стихи Миронова – именно те, где он доверяется несущей его стихии. Там, где он пытался рассуждать, выходило хуже. Тоже не всегда, конечно: «Возле русской идеи» (1981) – в своем роде шедевр, удивительная по четкости интеллектуальная полупародия, но это одно из наименее «мироновских», наименее характерных стихотворений в книге.
        Я употребил в предыдущем абзаце прошедшее время, потому что имел в виду в большей степени Миронова 1970- начала 1980-х годов. Ныне перед нами поэт несколько иной. Иным он стал после кризиса, продолжавшегося, кажется, всю середину и вторую половину 1980-х годов и мотивированного, думаю, не столько особенностями эпохи или поэтической индивидуальности Миронова, сколько возрастом: редкому поэту удается избежать мучительных приступов молчания между 35 и 45 годами.
        Вновь много писать Миронов начал в девяностые годы. Правда, до сих пор стихи этого периода почти не публиковались, так что об участии его в литературном процессе последнего десятилетия говорить не приходится. Поэт изменился: языковая волна сама больше не вздымает его, музыкальные омуты не затягивают – а с ним вместе и его читателей. Дыхание стало менее широким и глубоким. Певучий стих сменяется стихом разговорным.
        Интонационный диалог с великими предшественниками по-видимости прервался; теперь у Миронова другие собеседники (среди них – комиссар Борис Слуцкий, скептический мачо, грустный рыцарь «совка». ) Но зато яснее, резче и – часто – пронзительней звучит собственная интонация поэта, его собственный голос. Отчетливей и гротескней пластика эксцентричного, «взбесившегося» мира, который уже особенно не пугает и не опьяняет:

            Будья татарин или Вечный Жид,
            муж именной или мудак прохожий,
            куда ни обернусь – печальный вид :
            жена моя вся в семечках лежит
            по образу цыганки чернорожей…

        Миронов девяностых часто язвителен и афористичен, но как-то сумасшедше афористичен. Никогда не поймешь – что это: образ эпохи? Образ мира? Образ себя в мире?

            Хотел бы я жрать бесплодных и страшных самок,
            построить себе родовой и вонючий замок,
            клыки наточить, воспитать детей..

            Вверху как внизу: как ближние светятся в ближних,
            так нижние светятся в верхних, а верхние – в нижних,
            и все на весу – без сетей!

        Стремясь отразить в стихах реалии этого времени, поэт терпит неудачу, может быть, чаще, чем прежде. Едва ли стоило включать в «Избранное» такие откровенно слабые – одновременно «лобовые» и бесформенные - вещи, как «Монолог матери» или «Случайная встреча, обмен взглядами». И все же тот новый опыт, который вошел в кровь с воздухом этой странной эпохи, по-своему обогатил его. Так прост и сдержан, чуть ли не смиренен, как в некоторых новых стихах, Миронов не бывал никогда; но он и смел - другой, не похожей на прежнюю смелостью:

            Жизни перетирается нить,
            тают цветы письма в голубом конверте.
            Хочется где-то как-то поговорить
            с кем-то о чем-то от лица самой смерти.

            <…………………………………>

            Звучи же, козлиная песня, цвети, самосад
             безграмотных роз, где я прохожу как мгновенье,
            как Вакх, но с поправкою чаши: с цикутой цитат –
             вплетаясь в ночное, тревожное, грешное пенье.

        Демоны, которые «одежды делят, время четверят», и «кубострастный бог, фюрер заводной, точит клитор свой, как суккуб-инкуб», и рожденные газетными листами призраки с именами Ельцина, Лебедя и Гайдара, и некие «имперские волки» («группа контрактных войск России, воевавшая на стороне Сербии» - ?), и «Windows или Word» (похоже, автор плохо понимает, что эти слова вообще значат) – все образует какой-то новый ад, тоскливый, не такой гулкий и красочный, как прежде, но таящий в самых глубинах своих какую-то новую надежду…
        Удивительной лирико-метафизической формулой заканчивается последнее стихотворение книги:

            Я мертвый младенец в тебе, но едва
            ты дверь отворишь – и я снова живой,
            всегда без тебя, без тебя и с Тобой.

        Эти строки (к кому они обращены – к Богу? К матери? К Богу, зримому как мать?) доказывают, что поэзия Миронова, не отрываясь от своих гностических корней, может в конечном итоге придти к приятию, пусть трагическому, мира, и что те суровые дары, которые приносит зрелость, могут в его случае компенсировать ту особого рода благодать, которая почти всегда отнимается у поэта вместе с молодостью.
        Хотя творчество Миронова не было в последние годы на слуху (никто из экспертов – кроме той же Елены Шварц – не назвал его в ходе недавнего опроса на сайте Вячеслава Курицына, призванного выявить десятку лучших современных поэтов; можно сказать, что опрос этот вообще ничего не характеризует, кроме взаимоотношений внутри «московской тусовки», но все же имена других петербургских поэтов поминались несколько чаще) – влияние его на некоторых (более или менее модных) авторов 1990-х несомненно. К сожалению, они заимствовали у Миронова то, что лежит на поверхности, пренебрегая главным – музыкальным и духовным напряжением. Поэтому сравнивать результаты их необременительных трудов со стихами Миронова просто немилосердно. Имя его в истории русской поэзии уже сегодня – рядом со славными именами предшественников и сверстников, которые мы поминали выше.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service