Книга о девственности поэта
Вера Павлова выпустила «Интимный дневник отличницы»

Игорь Шевелёв
Русский журнал, 31 октября 2001 г.
        Вера Павлова выпустила «Интимный дневник отличницы». Это пятая книга поэта, лауреата премии Аполлона Григорьева за 2000 год. Издатель Игорь Захаров собирается издать ее тиражом в полмиллиона, подозревая, что она будет под подушкой у каждой школьницы. Пока же он ограничился пробным тиражом в 3000 экземпляров. Видимо, для отцов этих школьниц.
        Скажу как специалист. Эротика - это или похабство, или мистика. Титул «самой эротической поэтессы» относит Веру Павлову именно к поэтам мистическим, к охотникам до несказуемого. Соответствующая сентенция даже вынесена на заднюю обложку: «Писать стихи стыдно. Не стыдно писать стихами только о том, о чем стыдно говорить иначе».
        Таковы в большинстве своем стихи «Интимного дневника» с первого по десятый класс - вплоть до выпускного экзамена и выпускного вечера. Вот, к примеру, начало 4-го класса: «Зачем тебе этот купальник? / У тебя же ничего нет! - / Бабушка. Мама. Тетя. / Каждая по три раза - / достаточно, чтобы усвоить: / все - это грудь. Это груди. / И много пришлось сносить / лифчиков, чтобы открылось: / тогда у меня все было. / Только тогда. А теперь - / грудь со звездчатым шрамом / да страх за любимых. И только».
        Мистика - это то, чего нет, но что почему-то важнее того, что есть, и даже того, что будет, когда это то, чего нет, станет тем, что есть. Любовь, по которой тоскует «девочка, девушка, женщина» (так назывался потайной бестселлер нашего гумберт-гумбертовского времени), - из числа именно этих неуловимых, мистических предметов. Издатель Захаров, как сказано в авторском предисловии, все приставал: «Это будет книга о развратности девственниц?» - «Нет, это будет книга о девственности развратницы, - ответила я».
        Это книга девственно-стыдная. «и божемой / и ятебялюблю / сжимать губами / как портной булавки / ныряльщик трубку / а ворона сыр». То, о чем в ней говорится, нормальными словами не сказать. И даже стихами не сказать. Сказать можно только какими-то запредельно-сжатыми формулами. «Священный ужас, с которым в одиннадцать лет / кричишь, глотая слезы: Мама, ты дура! / потому что лучше нее никого нет, / а ее не будет. Все прочее – литература».
        Что я как специалист могу ответить издателю Захарову на предполагаемый вопрос: «А будет ли эта книга Веры Павловой на самом деле у каждой школьницы под подушкой?» Не знаю. Это книга не только об эротическом пробуждении будущей женщины. Скорее, она - о душевном пробуждении человека, на которого надето девичье, женское тело. Одно с другим - душа и тело, человек и женщина - связано неразрывно. Тел, как стало известно науке совсем недавно, Бог создал гораздо больше, чем душ. Последних, если не ошибаюсь, сто сорок четыре тысячи с небольшим - на все про все. А русскоязычных еще меньше. Так что, Игорь Захаров, про полумиллионный тираж вы, возможно, и загнули. Но тогда тем более это книга о любви и одиночестве: очнулась, - никого. Одна. В лучшем случае - двое. «Одиночество это болезнь, / передающаяся половым путем. / Я не лезу, и ты не лезь. / Лучше просто побудем вдвоем, / поболтаем о том о сем, / ни о том ни о сем помолчим / и обнимемся, и поймем: / одинокий неизлечим».
        В первой своей книжке, подаренной мне, Гумберту Гумберту, милейшая Вера Павлова, чей девичий портрет работы художника Константина Победина можно теперь увидеть на обложке «Интимного дневника отличницы», написала в чудесном посвящении: «Ложно беременна / ложным стыдом. / Временно временна. / Вечна потом». Не сомневаюсь, моя Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та.

Редчайшее интервью Веры Павловой


        Вера Павлова практически не дает интервью. Объясняется это, конечно, не ловким пиаром для привлечения к себе дополнительного внимания публики. Просто, привыкнув к окончательным и исчерпывающим формулировкам своих стихов, она поняла, что в устной речи никогда не достигнет похожего, а, стало быть, ее надо оставить для частной жизни. И тем не менее читатель всегда хочет больше узнать об авторе любимых книг. Поэтому перед вами почти уникальный случай - интервью Веры Павловой.

        Игорь Шевелев: Вера, каким образом вы входите в мир ваших стихов?
        Вера Павлова: Я вхожу в него, когда просыпаюсь. Правда, не сразу. Мне надо еще поваляться, выпить пару чашек кофе, тогда я более или менее нахожу туда дорогу. Иногда бывает, что не хватает и кофе. Тогда в ванную надо налить кипятка. Это уже действует наверняка. Поэтому практически все сочиненное написано в горячей ванной.
        РЖ: Чистая физиология? А напрячься не удается?
        В.П.: Нет, никогда. Я, как старый телевизор - пока не встряхнешь, не показывает. Но зато есть полная уверенность, что, как только стукнешь, - покажет. Механизм достаточно безотказный.
        РЖ: А как вы узнаете, что «включено»?
        В.П.: Я сразу попадаю в ненастоящее время. Я чувствую, что я - в ненастоящем времени. И, значит, я там.
        РЖ: Как это?
        В.П.: Ненастоящее - то, которое не тикает. Которое длится без перерывов. Которое не пунктирное, а тягучее, певучее, натянутое. Вот оно ненастоящее. Не настоящее.
        РЖ: И там складываются слова?
        В.П.: И там внутри слова начинают спариваться. Сами по себе. А я только за них радуюсь.
        РЖ: Между тем многие считают, что время поэзии прошло.
        В.П.: Знаете, я пришла к выводу, что все жалобы на время возникают из-за подмены внутреннего времени внешним. Вот, говорят: «В воздухе исчезли стихи. Нет стихов». Глупости. Это у тебя внутри нет стихов. В воздухе они всегда есть. В одинаковом количестве. Вот, например, фразочка: «Время индивидуальной поэзии прошло, а другой не созрело». Как вы думаете, кем и когда она сказана?
        РЖ: Какой-нибудь ЛЕФ 1920-х годов?
        В.П.: Ага, фигушки. Боратынский. 1832 год.
        РЖ: И возвращение раз в сто лет?
        В.П.: Нет, я думаю, каждый сам по себе приходит к этому. Главное - не перепутать свое внутреннее с тем, что почитается универсальным.
        РЖ: Внутреннее - это область самоидентификации. Как возникает понимание, что ты - это ты?
        В.П.: Через стихи. Каждый стишок - это как бы деталька паззла, который должен сложиться. В какой-то момент паззл складывается. Я смотрю на него и говорю: «Я!» Будем считать, что это - я. Мне не нужно давать думать об этом, но давайте считать, что это так. Пора быть уверенной, что это так.
        РЖ: А что такое мистика поэзии? Кроме того, что позволяет сложить паззл «я»?
        В.П.: Может, это иллюзия точности, которую может дать только поэзия? Иллюзия единственно возможных слов. Есть известное определение, которое, кажется, Ларошфуко дал, нет, вру, неважно, - что поэзия это лучшие слова в лучшем порядке. На самом деле это определение прозы: лучшие слова в лучшем порядке. А поэзия - это единственные слова в единственном порядке. Причем они могут быть и худшими. Качественная оценка здесь не при чем. Единственность порядка - вот что важно. В этом и есть мистика. Возникает эффект последнего ответа. Последней точности. Обманный эффект, конечно. Последних ответов нет. Но поэзия мистифицирует этот эффект. Последний ответ - не человеческая вещь. Не наше это собачье дело. А в поэзии возникает иллюзия, что и человеку это дано. Дана возможность последней точности.
        РЖ: А хотелось бы вообще вырваться из этой вот человеческой природы?
        В.П.: Я знаю, что я из этого уже не вырвусь. Что таким монстром и буду уже. Старым телевизором.
        РЖ: А если было бы возможно, кем бы хотелось быть? Человеком, бабочкой, ангелом, душой, никем?..
        В.П.: Я выбираю. Сейчас. Да нет, человек - это нормально. Стрекозой - нет. Ангелом - нет. Еще мужчиной хорошо было бы побыть.
        РЖ: А что там будет, новый опыт?
        В.П.: Больше возможностей меняться. Мне кажется, им легче меняться, чем нам. Мы как-то по пояс в земле, а вы - по колено. На мое ощущение. Вам легче выдернуться. Нет?
        РЖ: Нет, конечно. Это только кажется. Наоборот, женщина ближе к пониманию окружающего.
        В.П.: Последовательнее, да? К природе ближе. Но ангелом все равно не хочется и стрекозой тоже.
        РЖ: А ничем?
        В.П.: Нет, это совсем плохо. Не надо. Нет.
        РЖ: А где вас, Вера Павлова, больше всего? В стихах, в музыке, в одиночестве, в тишине, во сне, в желании?..
        В.П.: Наверное, во всем перечисленном понемножку будет. А хотелось бы - в музыке. Но там очень страшно. Там настолько тонкая грань между реальностью и безумием, что мне в какой-то момент стало страшно. Я же до семнадцати лет музыку сочиняла. Причем настолько активно, что даже думала быть композитором. И мои педагоги так думали. А потом я почувствовала, что меня настолько захлестывает ее стихия, что я вот-вот сойду с ума. Я поняла, что «плыву» со страшной силой. Я испугалась. И капитулировала в поэзию. Захотелось на какую-то более твердую почву.
        РЖ: А одиночество, страсть, сон - это тоже отдельные стихии?
        В.П.: Нет, это все легко вписывается в стихи. Как, впрочем, и музыка вписывается в стихи. Я у кого-то прочитала, что обязательный признак настоящего поэта - двуязычие. Сначала я закомплексовала, потому что я толком не знаю иностранных языков. А потом поняла: ребята, я - двуязычна. Я нотную грамоту знаю. У меня есть второй язык. И успокоилась.
        РЖ: Умеете читать партитуры?
        В.П.: Да, могу глазами читать ноты. И, кстати, чтение стихов - это и есть чтение нот глазами. Это к вопросу о том, нужно ли читать свои стихи вслух. Кто же, читая ноты, будет чего-то там напевать отдельными и приблизительными голосами, когда он слышит всю партитуру целиком?
        РЖ: А не страшно недоразумений при восприятии другими этого вашего внутреннего?
        В.П.: А чего мне страшиться? Я же не для людей пишу.
        РЖ: Но читаете ведь вслух?
        В.П.: Читаю, когда просят. Решив когда-то никому не отказывать, надо быть последовательной.
        РЖ: Но в этом внешнем чтении вслух тоже есть какая-то часть внутреннего звучания?
        В.П.: Да нет, скорее слушатель пытается совместить стихи с моим обликом. Это другое. На другое смотрят.
        РЖ: Какова тогда та тишина, из которой выходят ваши стихи?
        В.П.: Это очень тревожная такая тишина. В ней много всяких звуков. Ведь есть тишина и есть безмолвие, да? Тишина наполнена звуками, которые готовы перейти в речь. Даже какой-то шум листьев готов перейти в речь. А есть - безмолвие, в котором даже речь звучит, как тишина. Вот из первой тишины - стихи. А другая тишина наступает после стихов. Чего я сейчас сказала?
        РЖ: Не знаю, потом прочтем. Мы же говорим на внешнем языке, а стихи возникают на внутреннем...
        В.П.: Да, поэтому у нас мало шансов сговориться. Потому что мы говорим о том, о чем и не надо бы говорить. В чем и заключается противоречие интервью как жанра. Почему я, в общем-то, и зареклась в свое время давать интервью. В книге та точность, которая выстрадана. Моя предельная точность. В интервью я ее никак не могу достичь. В интервью сразу идешь на приблизительность, которая для меня мучительна. Интервью для меня - это отступление. Только для вас.
        РЖ: А в чем разница между стихами и дневником? Там с кем идет разговор?
        В.П.: С собой. С собой будущей. Нет, даже больше - с собой настоящей. Ориентируешься на местности: «Где мы находимся, подруга?» Вот. Дневник - это где. А стихи - это куда.
        РЖ: И где же мы, подруга?
        В.П.: Местность становится все более аскетичной, дорога все более узкой, ответы все более простыми и все более тяжелыми. Оказалось, что чем проще, тем тяжелей. Все постепенно пустеет, сужается и тяжелеет. Раньше было больше подробностей, ответвлений, тропинок и просто возможностей дезертировать, схалтурить, профилонить...
        РЖ: Прошу простить за интимный вопрос, хотя вроде бы и предыдущие не шибко внешние были. Может, это влияние последнего вашего брака? Михаил Поздняев мало того, что сам - давно и прочно сложившийся поэт. Он еще человек верующий и метафизически серьезный.
        В.П.: Мне уже трудно об этом судить. Я уже не могу отличить, что во мне «я», и что во мне «Миша». Такой анекдот из семейной жизни. Ночной звонок. Я снимаю трубку. Там говорят: «Веру или Мишу». Я говорю: «Миша слушает». Причем, мы не спали, но уже легли в постель. «Миша слушает». Он был не против. А насчет того, что это его влияние... Я ведь смотрю и на других людей, которые рядом живут. У всех примерно одно и то же. Я и на своих подружек-ровесниц смотрю. Много вижу таких же.
        РЖ: Многих поражает православность вашего мужа и сугубый эротизм ваших стихов.
        В.П.: Как сказала однажды Олеся Николаева: «Миша, это правда, что ты женился на эротической поэтессе?» Я вам больше скажу. Я умудрилась подарить свою книжку священнику и получила еще одного поклонника. В рясе. Не буду выдавать, кто это.
        РЖ: И все же непонятно, как один сложившийся поэт может не влиять в семье на другого сложившегося поэта?
        В.П.: Были, конечно, всякие напряженные моменты. Вырванные Мишей страницы из моего дневника, ему посвященные. Толстой обычно свой дневник в сапоге носил. Я, правда, не в сапог, но тоже прятала. А самая отличная история была с «Хабанерой со списком». Такая моя попытка «Дон-Жуанского» или, скорее, «Карменского списка». Когда я добивала ее на компьютере, Миша подходит, читает и говорит: «Вот эту строчку надо вот так переделать». Ладно, по усталости, по женской слабости переделываю. Отправляю Геннадию Комарову в Питер в «Пушкинский фонд». Звонит Комаров и говорит: «Все отлично, только тут одна строчка какая-то не ваша». И из пятисот строк называет единственную, исправленную Мишей. Но каков Комаров!
        РЖ: А дочери - это испытание для мамы-поэта?
        В.П.: Это их надо спрашивать, как они справляются с таким испытанием, как эта мама? Я справляюсь легче, а они - каждая по-своему. Младшая - относясь ко мне с большим юмором. Например, занудная мать, которой нужно как можно быстрее усадить ребенка за уроки, ходит за ребенком по квартире и кричит: «Лиза, Лиза...» И вдруг слышит голос из туалета: «Я в туалете. Оставьте ваше сообщение после специального сигнала». И спускает воду. Смешно. Как после этого продолжать свое занудство? Ребенок на какое-то время от меня свободен. И вообще, дети настолько привыкли, что меня как бы почти нет, что та же Лиза может, например, сказать: «Мама, ты действительно мне это разрешила, или ты не слышала, что я тебе сказала?» Боюсь, что - не слышала. Меня нету. Они уже привыкли, что это не мама, а модель мамы. Но стихи мои они любят. Выбирая самые неприличные.
        РЖ: А правда ли, что ваш прадед - Иван Барков?
        В.П.: Там все интересно и запутано. Как написано: «Сибирские священники, вологодские алкоголики, украинские евреи - сонно бьются в моих артериях». Длинный ряд священников прерывается на моем прадеде, изгнанном из семинарии за пьянство. Он - Никольский. Барков - двоюродный. При советской власти этот выгнанный стал комиссаром по борьбе с винокурением. Его сын, буквально рожденный для священства, стал политруком. А прадед, его отец, - стал пьяницей. Борясь с винокурением, он делал налет на деревню, все отбирал - и на неделю уходил в запой. Потом следующая деревня. Очень действенный способ борьбы. Барков был сбоку припеку. Это Миша для красного словца из каких-то сундуков вытащил. Очень классно было с другим прадедушкой - бабушкиным папой. Это как раз украинские евреи, Лившицы, у нас много родственников. Бабушку звали Рахиль, что очень мне нравится, но постепенно она стала Розой. Так вот этот прадедушка был таким хорошим портным, что какие-то из его клиентов взяли его в Париж, и он там открыл собственное ателье. И там, в основном, и жил, время от времени наезжая в Россию. Надо же было ему возвратиться именно в 17-м году. Он остался. Но он настолько считал себя французом и настолько верил, что вернется обратно в свой Париж, что моя несчастная бабушка Роза-Рахиль и ее сестра должны были дома говорить исключительно по-французски. За русское слово буквально получали по башке. Они родились уже в 1910-х годах. Может, поэтому у меня до сих пор к Франции такие нежные чувства и есть что-то такое родственное. Язык учила и - забыла. Но стихи мои следует читать по-французски. Мы недавно прогнали их в компьютере через переводчика на французский - и так хорошо вышло. Стихами и вышло.
        РЖ: Остался, наверное, последний вопрос: в чем, на ваш взгляд, суть поэзии?
        В.П.: Суть поэзии - Ванина история про бабушкин рояль, завещанный ему, но так и не вытащенный ни через дверь, ни через окно. Грузовик ждал, грузчики возились целый день, но так и не вытащили его из бабушкиной комнаты. Как-то ведь его туда поставили, а вытащить нельзя. Так и остался.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service