Исторические качели между гориллами и людьми
Интервью с Вячеславом Ивановым

Интервью:
Игорь Шевелёв
Новое время
2002, № 18-19
         Вячеслав Всеволодович Ива́ нов (ударение на втором слоге, как у его отца, писателя Всеволода Ива́ нова) – человек поистине необыкновенный. И дело отнюдь не в многочисленных его титулах. Действительный член Российской академии наук, директор Института мировой культуры МГУ, член Американской академии наук и искусств, иностранный член Британской академии, член Американского философского общества, почетный член Американского лингвистического общества – это все яркие заплатки на ветхом рубище уникального ученого-энциклопедиста и ярчайшей личности.
         Вы помните, конечно, знаменитый двухтомник «Мифы народов мира». Ах, он даже у вас на полке стоит? Ну так откройте, и вы увидите, что добрая половина статей там написана именно Вяч. Вс. Ивановым. Человек, реконструировавший праславянскую мифологию с Перуном во главе и изучивший двуполушарную работу мозга. Ученый, стоявший у истоков кибернетики в СССР и один из создателей знаменитой семиотической школы. Лингвист, который по реконструкции праиндоевропейского языка, определил место на планете, откуда вышли все эти орды будущих цивилизованных народов. Знаток хеттского, кетского, санскрита и еще двух сотен ныне живых и уже умерших языков. Человек, открыто выступивший в конце 50-х на защиту травимого советской властью Бориса Пастернака и, тем самым, записавшийся во враги этой власти на последующие 30 лет. Друг Сахарова и Максима Горького, Бродского и Михаила Бахтина, Льва Ландау и Романа Якобсона. Возникает резонный вопрос, а бывают ли такие люди? Хотя бы и преподающие сейчас, как это делает академик Вяч. Вс. Иванов в университете Калифорния в Лос-Анджелесе.


         Игорь Шевелев: Вячеслав Всеволодович, сфера ваших занятий безгранична, - лингвистика и кино, праистория и нейрофизиология. Был ли у вас в юности самый общий план познания, или оно само диктовало по ходу расширение интересов?
        Вячеслав Иванов: План был. В области занятий поэзией, поэтическими переводами и поэтикой он складывался в старших классах школы. В отношении других наук, которые можно рассматривать как системы знаков, он сложился еще летом 1947 года, когда мне было 18 лет, и я впервые прочитал о науке семиологии в «Курсе общей лингвистики» де Соссюра. Детально этот план, уже в полном его виде, включавшем музыку, математическую логику и так далее, я обсуждал с математиком Владимиром Андреевичем Успенским в 1950 году.
        И.Ш.: И все же вы начинали как лингвист?
        В.И.: Сознательное сосредоточение занятий на лингвистике диктовалось тем, что в этой области идеологические и цензурные преграды были наименьшими. Произошло временное и вынужденное сужение сферы занятий, а не расширение их. Опережая ваш вопрос, замечу, что решение участвовать в движении сопротивления властям, - сперва научного и идейного, а потом и общественного, - и в осуществлении реформ я также принял достаточно рано.
        И.Ш.: Могли бы вы назвать хотя бы первую дюжину людей, которые определили ваше развитие как личности, как ученого, как поэта?
        В.И.: Прежде всего, это отец – писатель Всеволод Вячеславович Иванов, мать Тамара Владимировна Иванова, няня Мария Егоровна Трунина, Варвара Николаевна Лебедева, которая много занималась со мной в детстве, когда я был прикован к постели, и, веря в мое будущее, просила мою маму не забыть ее в моей биографии. Это Борис Пастернак, Роман Якобсон и мой университетский учитель санскрита, литовского языка и сравнительной грамматики индоевропейских языков Михаил Николаевич Петерсон. Я уж не говорю о членах моей семьи, много значивших впоследствии. Это мой брат Михаил Всеволодович Иванов, с которым мы вместе росли в единстве, моя жена Светлана Леонидовна Иванова и сын Леонид Вячеславович Иванов. Это друзья и соавторы, и прежде всего Владимир Николаевич Топоров и Тамаз Валерианович Гамкрелидзе.
        И.Ш.: Первую половину жизни вы общались со старшими гениями как младший. Теперь вы сами мэтр, учитель. Изменилась ли как-то стратегия вашего поведения?
        В.И.: С отцом, как и позднее с Пастернаком и Якобсоном, была дружба вне возрастных различий. Лев Ландау входил в нашу молодежную компанию на равных. Сахарова я обожал. Написал ему два стихотворения, одно – в горьковскую ссылку, как в ссылку я писал и посылал стихи Бродскому. С Бахтиным и Ахматовой было желание обходиться с ними как можно бережнее. Горький писал мне и брату письмо, как взрослым. Я очень огорчился его непониманию смысла моего рисунка. Бабель был арестован, когда мне было всего 9 лет. О нем я знаю много от мамы, няни и нескольких уцелевших его друзей – В. М. Ходасевич, Р. Л. Гинзбург и ее сестры З. Л. Гинзбург.
        И.Ш.: А ваши ученики?
        В.И.: У меня было много учеников. Среди них и замечательно талантливые. Сохранились близкие отношения с несколькими из них.
        И.Ш.: Вы упомянули Иосифа Бродского. В январском номере журнала «Звезда» за этот год напечатано ваше стихотворение, посвященное его памяти. Можете рассказать о встречах с ним, о вашем ощущении его личности и поэзии?
        В.И.: Я познакомился с Иосифом в его молодости, и мы подружились. В ранних его стихах мне не все нравилось. Я ему об этом говорил, он терпеливо продолжал мне читать их и выслушивать мою критику. Я считал его гораздо большим и обещающим как личность, нежели его тогдашнее творчество. В нем изумляла фантастическая интеллектуальная мощь. Захватили его стихи, написанные в тюрьме: «В одиночке при ходьбе плечо/следует менять при повороте,/чтоб не зарябило, и еще/чтобы свет от лампочки в пролете/падал переменно на виски,/чтобы зрачок не чувствовал суженья./Это не избавит от тоски,/но спасет от головокруженья». Они сразу же стали известны Ахматовой, а я тогда ее видел почти ежедневно, и тут же узнал их от нее. Она, как и Бродский, называла меня за глаза «ангелом», вызывая этим неодобрение некоторых общих знакомых, справедливо находивших во мне другие черты. Строки об этом из печатающегося в «Звезде» стихотворения я вычеркнул. Впрочем, мы оба с Бродским хорошо знали и слабые стороны друг друга и над ними подшучивали.
        И.Ш.: Вас разлучила эмиграция Бродского?
        В.И.: Его стихи перед эмиграцией и после нее я считал замечательными. Мы много говорили о них. Последний раз по телефону – о его метрах и ритмах, - уже перед самой его смертью. Тема бессмертия в последних стихах удивительна. Бродский заботился обо мне при первых моих перелетах в Америку через Нью-Йорк. После мандельштамовской конференции в Лондоне в 1991 году мы поселились в Лондоне в соседних домах и каждый вечер подолгу разговаривали.
        И.Ш.: Объем ваших знаний производит ошеломляющее впечатление. Взять хотя бы десятки и сотни языков, которые вы знаете. У вас от природы такая феноменальная память, или по ходу самого познания возникла некая система запоминания?
        В.И.: В детстве я тяжело заболел в шесть лет. И тогда же возникли навыки быстрого чтения, - с угадыванием слова по первым буквам, со схватыванием смысла страницы сразу, а также с выборочным чтением отдельных страниц для решения, нужно ли вообще читать всю книгу. В юности была усидчивость, дополненная желанием не оказаться отрезанным от мировой науки и культуры. Бывали дни, когда я успевал обойти три-четыре больших московских библиотеки, тогда идеально снабжавшихся иностранными книгами.
        И.Ш.: В отличие от нынешних времен.
        В.И.: Да, хотя тогда многие из новинок попадали в спецхран и долго оставались недоступными. Как потом книги, которые из-за границы посылали мне коллеги. И при выработавшейся в детстве привычке очень быстрого чтения я успевал прочитать и просмотреть множество книг и статей по теме, которой я занимался. Кстати, уже в зрелые годы я повторил подобный опыт в мировом масштабе.
        И.Ш.: Как Василий Иванович в вопросе Петьки?
        В.И.: Вполне возможно. Я за очень короткий срок, переезжая по совсем другим причинам из страны в страну, собрал для своей работы о древнейшем названии лиры статьи и книги из специальных библиотек Парижа, Рима, Копенгагена и Вашингтона.
        И.Ш.: Слушайте, вот так энциклопедизм и нарабатывается.
        В.И.: Поэтому, когда в 1957 году я был на Международном съезде лингвистов в Осло, великий французский ученый Эмиль Бенвенист вынес из наших подробных разговоров впечатление, - надеюсь, не ошибочное, - что я знаком со всеми его многочисленными работами. Но это же говорили мне о своих трудах и некоторые другие специалисты. Причем, у нас не было тогда таких возможностей копирования, как теперь. Я очень много конспектировал и выписывал. Основную книгу великого русского ученого эмигранта князя Н. С. Трубецкого «Основы фонологии» я по-немецки переписал почти целиком. Кроме того, мне часто везло. Нужные книги и статьи сами ко мне шли. На грани чуда это было, когда в 1974 году я писал для ленинградского сборника по африканистике большую работу о почитании близнецов в Африке.
        И.Ш.: Мне кажется, я помню эту работу.
        В.И.: Почитание близнецов распространено почти у всех народов материка. Я читал соответствующие описания в Ленинской библиотеке. Трудность, - особенно из-за близко подходившего срока сдачи рукописи, - заключалась в ограничении числа книг и журналов, которые можно было заказать одновременно. Вдруг на помощь пришел случай. На полке, где лежали заказанные мной издания, рядом с ними появились стопки других, мне нужных. Это продолжалось несколько дней. Статью я написал в срок, и так и не выяснил, кто же был тот неизвестный, который работал по той же теме и имел близкий к моему номер билета, - иначе наши горки книг не оказались бы рядом. Пока я подолгу сиживал в читальном зале, он не появился ни разу.
        И.Ш.: Вы так же и в обычной жизни все запоминаете?
        В.И.: Нет, должен сказать, что память у меня цепкая только для специальных занятий. Я помню, например, много дат изданий книг и статей, но совершенно не в состоянии запомнить номера телефонов. Мой организм и мой мозг подвержены общечеловеческим слабостям, зависят от биохимического и гормонального стимулирования, болеют и старятся, как это свойственно людям.
        И.Ш.: Вы сказали о тяжелой болезни, которую пережили в детстве? Как она повлияла на всю вашу дальнейшую жизнь?
        В.И.: О связи болезни с ранним чтением я писал в главах своих мемуаров «Голубой зверь», печатавшихся в журнале «Звезда», и в своем недавнем интервью там же о переделкинском детстве. Об истории своих болезней говорить не буду, хотя бы потому, что их всегда было много.
        И.Ш.: Помню, как в интервью 1997 года в «Общей газете», вы на вопрос о том, что сейчас читаете, рассказали, как в самолете из Америки в Москву прочитали кафкианскую книгу некоего англоязычного японца о пианисте, который приезжает на гастроли, и все вокруг отвлекают его там, заставляют заниматься их делами, и это похоже на сон, в котором испытываешь странную беспомощность и одновременно органичность происходящим странностям. Только сейчас этот замечательный роман Кадзуо Исигуро «Безутешные» вышел на русском языке в издательстве «Симпозиум». А что вы сейчас читаете?
        В.И.: Рад, что вам понравился этот сновидческий роман. Сейчас читаю только что вышедший полный текст великого романа замечательного американского писателя первой половины прошлого века Томаса Вулфа. Роман был написан в год моего рождения – 1929, но за это 70 с лишним лет ни разу не издавался в полном виде. Был напечатан, и так стал известен русскому читателю сокращенный вариант, составленный не самим писателем, а издателем под названием «Взгляни на дом свой, ангел!» Книга очень поэтическая. Проза читается как стихи. Я еще в студенческие годы запомнил наизусть какие-то отрывки. И теперь с удовольствием вижу их в открывающемся для меня ранее неизвестном целом. На ночь читаю присланный мне издателем новый русский перевод всех текстов Нового Завета. Читается очень живо, как хорошая проза. И вызывает у меня множество вопросов, отчасти в духе толстовских сочинений на эту тему.
        И.Ш.: Вы всегда своим чтением опережали общую интеллигентскую среду. Взять того же Томаса Вулфа, которого все мы прочитали в середине 70-х, а не 40-х годов. Насколько это совпадало с тем, что читали вокруг вас в «референтной», как говорят социологи, группе, с которой вы общались? В ней читали то же, что и вы?
        В.И.: В библиотеке отца было много переводов новейшей западной литературы. Например, в особом ящике хранились все, особо им ценившиеся довоенные издания Хемингуэя, которыми мы с братом зачитывались в отрочестве. Для меня тогда много значил и довоенный перевод «Путешествия на край ночи» Луи Селина. Благодаря отцу, мы смогли узнать и прочесть таких тогда полузапрещенных русских авторов, как Достоевский, Бунин и Розанов. От отца я услышал и имя Сирина-Набокова, которого как лучшего прозаика эмиграции он открыл во время поездки в Париж. Интересно, что кое-что из Набокова мне удалось прочитать при первой моей поездки в Латвию сразу после войны. Там его книги просто не успели изъять из библиотеки Союза писателей. В детстве и ранней юности для меня много значит и круг чтения моей старшей сестры Татьяны Всеволодовны Ивановой, хорошо знавшей английский и многие другие языки. В ее руках я впервые увидел полный текст «Улисса» Джойса.
        И.Ш.: На английском, конечно?
        В.И.: Да. Русские переводы отрывков я до этого читал в старых журналах, сохранявшихся в библиотеке отца. Там же были и статьи о Джойсе князя Святополк-Мирского, погубленного во время террора. О стихах же Джойса, которые я потом переводил, я в юности слышал от Сергея Боброва в доме отдыха писателей в Переделкино. Там я тоже встречал много людей с широким кругом чтения, обсуждавших все прочитанное. Кстати, именно в домах творчества, где и сам я много живал потом, мы много говорили о напечатанных, рукописных, а позднее и самиздатских художественных текстах. Говорили и давали их читать друг другу.
        И.Ш.: Но основное шло из семьи?
        В.И.: Очевидно. Сестра, например, как-то увлеклась собранием всех стихов Джона Донна, часть которых по-английски мы прочитали вместе. Скажем, «Завещание», которое десятилетия спустя переводил Бродский. Потом в университете я выбрал Донна темой своей работы. Но именно на этом примере увидел невозможность написать то, что хотел. А когда я принес из общедоступной библиотеки антологию французской поэзии с замечательными стихами Поля Валери, то уже мы с сестрой с моей подачи упивались ими вместе.
        И.Ш.: Валери незадолго перед этим умер, и вам не нужно было ждать его 40 лет до появления на русском языке.
        В.И.: Да, поэму Валери «Юная Парка» я получил ненадолго от приятеля, и за школьные каникулы переписал ее полностью в тетрадку. Сопоставление Валери с Хлебниковым я проводил в своем сочинении на первом курсе. Его внимательно и сочувственно разобрал один из моих университетских учителей – В. Д. Дувакин. О новой французской прозе, - например, о великолепной книге М. Бютора о Бодлере, - я узнал позднее, благодаря маме, ее переводившей. В том числе, книги Натали Саррот, с которой мама меня познакомила потом и лично. Новые художественные сочинения Сартра, - его «Слова», к примеру, - я получал сразу после их выхода от моей приятельницы Е. Зониной, с ним лично близкой. Так же потом свежими немецкими текстами Генриха Белля, - скажем, «Глазами клоуна», - снабжал Лев Копелев.
        И.Ш.: Если вспомнить о сплошном «железном занавесе», то это кажется поразительным.
        В.И.: Полное собрание всех новинок литературы на трех западных языках было у часто ездившего на Запад физика И. Д. Рожанского. Вообще об основных новых произведения мы узнавали чрезвычайно быстро. О книге Сэлинджера «Над пропастью во ржи» мне подробно рассказала уже упоминавшаяся З. Л. Гинзбург через несколько месяцев после ее первого издания в Америке. Я многим обязан той много и жадно читавшей высокообразованной интеллигентской среде разных поколения, которая окружала меня, начиная с детства.
        И.Ш.: Про чтение я понял, а что пишете сейчас?
        В.И.: Пишу сразу несколько работ. Для журнала «Вопросы философии» статью «Реконструкция в гуманитарных науках (лингвистика и литературоведение)» по докладу, прочитанному мной в сентябре 2001 года на семинаре о применении математических методов в гуманитарных науках. Я веду этот семинар вместе с профессорами Лекторским и Финном. Пишу статью о вновь открытом при строительных работах в городе Кортона длинном этрусском тексте юридического содержания. Он дает надежду на приближение к пониманию этого загадочного языка. О стихах памяти Бродского, напечатанных в январском номере «Звезды», мы уже говорили. Там же печатались некоторые другие стихи и дополнения к опубликованным там же моим воспоминаниям. Сейчас я продолжаю работать над окончательным текстом двух своих мемуарных книг – о Пастернаке и о своей жизни. Как и над предполагаемым сборником избранных стихов, которые писал, начиная с 14 лет.
        И.Ш.: А в Интернете что-то из этого можно прочитать? Вообще вы Интернетом пользуетесь?
        В.И.: В Интернете ничего этого нет. Сам я Интернет смотрю каждый день. Новости и русские газеты, новые сведения об интересующих меня археологических раскопках. Регулярно пользуюсь там словарями и другими лингвистическими материалами. Например, составленным русскими учеными словарем алтайских языков. По Интернету же слежу с восхищением за удивительным потоком новых работ о мозге. Сейчас применяется несколько новых методов, позволяющих изучать работу мозга нормальных людей, а не только больных, на чем преимущественно основывалась раньше нейропсихология. Вообще для ученого Интернет – место быстрого получения информации. В этом смысле, он – новый период в развитии знания.
        И.Ш.: О вашем чтении и писании всё?
        В.И.: Также читаю в Интернете молодую русскую прозу. Доделываю для будущего издания свой новый план энциклопедического образования на факультете культурной антропологии. Я веду переговоры о его открытии в одном из московских университетов. Для университета Калифорнии в Лос-Анджелесе, где я работаю, готовлю на весенний семестр курсы по русской литературе абсурда, - от Козьмы Пруткова и капитана Лебядкина до нашего времени. А также курс по сравнительному изучению славянского ударения.
        И.Ш.: Вы сказали, что читаете в Интернете молодую русскую прозу. Что вас привлекает в ней – новые имена, словарь, темы, стиль?
        В.И.: Стиль прозы меня всегда интересует. Настолько, что я не совсем еще отказался от давнего намерения написать книгу «Стиль русской прозы ХХ века». Но меня преимущественно занимает умонастроение и мироощущение младшего поколения прозаиков. Поэтому я выделил Обломова, который и в романной вариации на тему Хоттабыча, и в незаурядных интервью противостоит надоевшим и банальным чертам популярных авторов вроде Пелевина. Которому, кстати, я в бытность в Букеровском комитете присудил вместе с коллегами за его раннюю книгу Малого Букера, а потом с огорчением следил за его уходом от серьезной литературы.
        И.Ш.: Многие ваши книги и статьи написаны в соавторстве с Владимиром Николаевичем Топоровым. Что происходит сейчас, когда вас разделяет океан? Вы в Лос-Анджелесе, он – в Москве.
        В.И.: Несмотря на это, мы остаемся близкими друзьями. Вместе, как раньше, работаем над редактированием «Балто-славянских исследований» и над рядом общих тем. В частности, балтоведческих. Таких, например, как языки Великого княжества Литовского, - долго существовавшего примера того, что сейчас называют многокультурным обществом. Эта проблема привлекла к себе ученых только в самые последние годы. Мы участвуем с ним в тех академических учреждениях, к которым оба имеем отношение. Читаем и обсуждаем некоторые из своих сочинений до их печатания.
        И.Ш.: В Лос-Анджелесе вы читаете сейчас курсы?
        В.И.: Сейчас я читаю курс «Сравнительной индоевропейской мифологии и поэтики» и курс «Языки Лос-Анджелеса».
        И.Ш.: По поводу последнего, я помню, вы восхищались этим цивилизационным котлом, где сошлись более двухсот живых языков. Как реально вы изучаете эти языки? Бродя по китайским и прочим кварталам или, может быть, через своих студентов и аспирантов?
        В.И.: Прежде всего, общаясь со студентами, многие из которых пишут или рассказывают мне свои лингвистические автобиографии. Сейчас, например, это японка, которая на протяжении всей своей жизни колебалась между японским и английским. Как, кстати, большая часть населения Лос-Анджелеса делает выбор между английским и испанским – двумя его главными языками. В армянской библиотеке-клубе в квартале Глендейл, населенном преимущественно армянами, я бывал, когда приезжал с лекциями популярный в Армении автор. В своей книге он по-своему использует некоторые выводы нашего совместного труда с Гамкрелидзе о реконструкции праиндоевропейского языка и культуры. По-разному возникает общение.
        И.Ш.: Вы привыкли к жизни в Лос-Анджелесе, к его климату, вошли в тамошний образ жизни?
        В.И.: Здесь климат пустыни – с пустынными ветрами возле океана со всеми причудами последнего. Он Тихий, а нет-нет, да и пробует напомнить, что еще и Великий. Я ни к чему не привык и ни во что не вошел. Скорее, отдалился предельно.
        И.Ш.: Я вас перебил, когда вы говорили о своих творческих планах…
        В.И.: Осенью я приглашен читать лекции в Гриннельский колледж в штате Айова. Для них я написал планы лекций о кино и мировой литературе, и о синтетическом искусстве вроде световой музыки Скрябина и тому подобном. Вскоре в Москве должен выйти третий том моих избранных статей, посвященный всемирной литературе – от Гильгамеша до Варгаса Льосы, - а также фольклору и стиховедению. Собираюсь выпустить в одном из питерских издательств небольшую книгу «Введение в описательную семиотику». Для сборника «Языкознание в ХХ1 веке», издаваемого в Калининграде моим бывшим аспирантом, а ныне доктором филологии Г. Берестневым, написал большую статью «Лингвистика 3-го тысячелетия: вопросы к будущему». Думаю, расширив, превратить ее в книжку. Я в ней излагаю те проблемы, которыми занимался всю жизнь.
        И.Ш.: И решили их?
        В.И.: Нет, думаю, что их решение найдут следующие поколения. Я также писал и буду писать более специальные статьи для сборников по сравнительному языкознанию, которые выходят по-английски. В том числе, для «Трудов университета Калифорнии в Лос-Анджелесе по индоевропеистике», которые я издаю вместе с профессором этого университета Брентом Вайном.
        И.Ш.: Остается только сделать «Уф-ф-ф». Но я помню, как около десяти лет назад затевался еще проект «Энциклопедии советской цивилизации», который потом куда-то исчез. Вы ведь тоже в нем участвовали?
        В.И.: Я участвовал в работе по просьбе инициатора и главного редактора Феликса Розинера, с которым был короток. По дружбе с ним я согласился, как и Ефим Эткинд, быть соредактором, много редактировал, обсуждал составленный им словник. Некоторые довольно длинные статьи написал сам, - о Пастернаке, об Эйзенштейне. Английский текст всей энциклопедии был полностью готов перед смертью Розинера. Но в издательстве закрылся соответствующий отдел, и все остановилось.
        И.Ш.: А отдать в другое издательство нельзя?
        В.И.: Книга не может быть напечатана по причине больших денег, которые то издательство требует в случае передачи рукописи в другое издательство. Между прочим, из этой истории получается в миниатюре и энциклопедия интеллектуальной деятельности в Америке. Важных для меня людей того времени я надеюсь назвать в полном тексте моих воспоминаний «Голубой зверь», в их книжном варианте.
        И.Ш.: Вы ощущаете какую-то инаковость русской культуры по отношению к западной? Культура, где место логики занимает мат, вместо закона тут чувство справедливости, а вместо словаря Ларусса – задушевное пение песен? Вообще корректны ли такие рассуждения?
        В.И.: Не уверен. Хотя некоторые культурно-исторические черты русского интеллигента ощущаю в себе самом. Бесспорно, есть свидетельства большой генетически передающейся способности в целом ряде областей.         И.Ш.: Каких?
        В.И.: Ну, например, это музыка, математика, поэзия, религиозная и экзистенциальная философия. Вообще не нужно недооценивать огромного генетического потенциала русской культуры. Он сохраняется сквозь все кошмары русской истории вплоть до последних лет.
        И.Ш.: Какие последние события в России привлекли ваше внимание?
        В.И.: Нападение на Алексея Германа и его сына в новогоднюю ночь. Ограбление Жванецкого. Тот факт, что крупного поэта и филолога Ольгу Седакову, с которой мы вместе работаем в Институте мировой культуры МГУ, чуть не загрызли большие сторожевые собаки богатеев. Оба эти типа животных вызывают во мне ненависть с детства. На Мандельштама бросался век-волкодав, на нас – реальные волкодавы. От этого не легче. Еще закрытие комиссии по помилованию, в которой на первых порах ее существования я работал с воодушевлением, как и мои друзья, уже от нас ушедшие. Букеровская премия хорошему писателю Людмиле Улицкой за роман, где описание того света глазами как бы потерявшей рассудок матери, героини романа, произвело на меня сильное впечатление.
        И.Ш.: Вячеслав Всеволодович, когда-то ваши труды о человеческой природе и культуре в разных их измерениях Сергей Аверинцев назвал изучением «поэтики Бога», поэтики Творца. А как вы можете описать свои отношения с верой, с религией, наконец с Богом?
        В.И.: Это три разных проблемы.
        И.Ш.: Ну так я и назвал три слова.
        В.И.: Первое, - это откуда мы, кто нас создал. Мне кажется вероятным, что это, начиная с возникновения жизни и дальнейшего развития живого вещества, был эксперимент очень высоко продвинутой внеземной цивилизации. Я не исключаю того, что эта цивилизация и потом оказывала некоторое влияние на нас.
        И.Ш.: То есть?
        В.И.: Ну, например, можно думать о возможности естественно-научного истолкования понятия вдохновения или наития у гениев. Хотя для этого есть и другие объяснения, о которых я бы сказал ниже. На этом пути можно было бы попробовать интерпретировать в пределах научного мировоззрения и некоторые из наиболее достоверных эпизодов в евангельских рассказах о Христе.
        И.Ш.: То есть кто-то постоянно следит, иногда вмешиваясь?
        В.И.: Если за нами нас изобретшие и наблюдают, то они это делают, как ученый в лаборатории. Который иногда может по ходу дела и вмешиваться в изучаемый процесс. Что кажется вероятным, например, по отношению к трем катастрофам космического происхождения, которые уничтожали почти все живое, а оставшуюся жизнь направляли по несколько иному пути.
        И.Ш.: Это одна сторона проблемы. Теперь следующая.
        В.И.: Второе – это высшее начало нашей Вселенной. Быть может, замечу в скобках, и других миров, но мы о них пока ничего толком не знаем. В существовании этого высшего начала убеждает сама структура мироздания, роль в нем симметрии – то, что называется «гармонией мира». Это высшее начало дает отсвет в науке, искусстве и других высших формах духовной жизни. Мне кажется забавным то, что люди всерьез находят нечто загадочное в телепатии и телекинезе, а в то же время не задумываются над удивительностью того, как создается великая музыка, или как Эйнштейн понял все строение мира.
        И.Ш.: Это то, что называется религиозным чувством?
        И.Ш.: Да, наличие этого главного начала нам задано. Благодаря минутам своих и чужих озарений мы можем находиться с ним в особом контакте. Но я бы не стал его слишком очеловечивать. Ко многому в существующих главных религиях я отношусь критически. Они предельно упрощают проблему, излагают сложные вопросы на излишне общедоступном и архаическом уровне, придают значение обрядам, которые целиком объясняются исторически. Необходимо изложить основные принципы религии на языке, понятном для современного человека. Мы говорили об этом с Генрихом Бёллем во время его последнего приезда в Россию, когда он отошел от ортодоксальной католической веры. Но никто из нас не получил пока мандата на исполнение этой задачи, которую следовало бы осуществить до исторической катастрофы. А она отчасти грозит именно из-за религиозной безответственности наших современников.
        И.Ш.: И третье, уж не знаю, как его назвать?
        В.И.: Третье – это то, что как бы второстепенно по сравнению с этим высшим началом, но существенно для отдельного человека. Для меня, в частности. В жизни многое детерминировано, предопределено причинно-следственными отношениями. Жизнь можно рассматривать как шифр, который мы должны правильно понять. Вероятно, есть мировые силы, действие которых предопределяет основные моменты в биографиях отдельных людей и в судьбе целых стран и эпох. Возможен рациональный и даже математический подход к части таких проблем.
        И.Ш.: К каким, например?
        В.И.: Взять хотя бы циклы Н. Д. Кондратьева, определившие закономерности чередования спадов и подъемов на всем протяжении экономической истории капитализма. И вероятное время войн, революций, научных и технических открытий, связанных со спадами. Мы пока очень далеки от такого целостного понимания, хотя практически именно оно более всего нужно. Из-за отсутствия этого знания и появляются, кстати, всякие астрологические и иные измышления.
        И.Ш.: То есть вы говорите о превращении того, что называют «социальными» науками, в науки точные?
        В.И.: Конечно, но этому мешают многие государства, идеологии. Да и традиционная структура академических дисциплин, все это специализированное университетское преподавание, поощрения типа бессмысленных Нобелевских премий – все это препятствует серьезным работам в области превращения социальных и психологических дисциплин в точные науки, способных стать научными и в своих прогнозах. Только там можно будет изгнать из этой сферы всевозможные суеверия.
        И.Ш.: Я вижу, что вы по-прежнему не чужды критике существующих политических систем?
        В.И.: Я на эти темы несколько раз высказывался в печати. В частности, в «Литературной газете», в свое время. Если к этому возвращаться, то – подробно. А значит, нужно написать еще одну статью. В любом случае, меня занимает не политика как таковая, а ее соотношение с будущим человечества и культуры, с вероятным освоением космоса, со степенью всеобщего разрушения и одичания. Возьмите хотя бы нависший конфликт Индии и Пакистана, который возвращает к призраку атомной катастрофы.
        И.Ш.: Вы воспринимаете эту опасность всерьез?
        В.И.: Да, и тем более серьезно, что думаю о возможности таких катастроф в истории Земли. Миллионы лет назад именно локальная ядерная катастрофа в Африке могла привести к регрессу. От уничтоженных ею людей жизнь перешла к шимпанзе и гориллам, которые утратили способность членораздельной речи, но сохранили в искалеченном мозге следы былого умения обращаться со знаками. Даже если эта мрачная реконструкция неверна, такие мыслительные эксперименты необходимы для того, чтобы военные и политики осознали хотя бы малую часть своей ответственности перед будущим.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service