Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
«Сгорая, речь напоминает спирт...»
Несколько шагов, слов и штрихов к силуэту Александра Ерёменко

28.08.2008
        Александр Еременко человек особый. Проходя по ведомству литературы, он совершенно не похож на человека «от литературы». Это бросается в глаза: поэтический гений вселился в мореплавателя, воина, математика и, обнаружив себя в конце двадцатого века, приложил к окружающему миру «хищный глазомер простого столяра». Мощная, яростная интуиция обрушилась на мир и заставила усомниться в реальности, в реальности абсурдного мира с его нелепым устройством — это были 80-е годы. Человек с открытым доступом в подсознание — в свое личное и коллективное. Именно в этом и состоит опасная привилегия поэта. Грозное, грозовое знание о мире. Оно сгущается в парадоксы, сверкает юмором и нарушает всяческие ожидания.
        Прежде чем появились книги «Добавление к сопромату», «На небеса взобравшийся старатель», «Инварианты» и другие, прежде чем Александр Еременко был избран в Москве «королем поэтов», прежде чем его стали приглашать с выступлениями в разные города России и он дважды побывал в Америке, был Алтай. Служба на флоте, учеба в Литинституте и просто жизнь — она была и остается полной парадоксов.
        Еременко вообще не поэт. Во-первых, он стихов не пишет. Уже десять лет. Да и вообще никогда их не писал. Пишут их совсем другие люди. И много пишут. Много ли, мало ли — все едино, впрочем, что ж, занятие полезное, психотерапевтическое. Ерема, например, говорит:— Чем хорошие стихи отличаются от плохих?.. Не надо определять, что такое хорошие, что такое плохие. Чем отличаются?..— ...Результатом.
        — О!.. Уже ближе. То есть ничем. Именно так. Реакцией слушателя. Всё. Тебе запоминаются одни стихи, а бабушке, которая стоит и побирается, — другие. Асадов, например. Хотя тебе, может быть, кажется, что это пошлость. А ей эти стихи помогают не воровать. Не бывает хороших и плохих... Я двадцать пять лет занимался стихотворчеством. Но то, что я писал когда-то, меня больше не интересует. И этот отрезок жизни — двадцать пять лет, он пронесся, как будтобы его и не было... Меня сейчас ничего не интересует. Только дети. И я об этом все время думаю, для меня это загадка. Но я додумаюсь. Надеюсь, не до дряни какой-нибудь додумаюсь......Я смотрю на него и понимаю, конечно, конечно, что это человек, простой человек, но чувствую, что передо мной грандиозное многоканальное устройство, что-то вроде соединения мощного компьютерного процессора с ядерным реактором, все это заглушено на всякий случай, но неплотно. Но мне не страшно. Весело. Я смотрю на него из настолько глубоких... Вот-вот, я не могу даже рассказать ему ничего, ничего о том, как слушают его стихи дети — везде, везде, где я читала их, эти стихи — в сельской школе, за триста километров от всяких признаков цивилизации, и на окраине провинциального города, в Автозаводском, сугубо пролетарском районе, и в частной школе, где учатся дети очень богатых людей, — как, застывая и обалдевая, требуя еще, слушают дети эти стихи. Совсем, между прочим, для детей не предназначенные...
        «К сожалению, — говорит он, — мы не можем воспитать никого. Никого. Только если сам в себе достигнешь чего-нибудь, тогда ты будешь учить других. Как сказал Гумилев Анне Ахматовой: «Аня, останови меня, когда я начну пасти народы...»
        Я замолкаю, еще не начав говорить. Семнадцать тщательно приготовленных вопросов начисто вылетают у меня из головы. Его феноменальная память вдруг извлекает откуда-то очередную гирлянду рифмованных и нерифмованных смыслов, и меня чуть не сбивает с ног, с «интеллектуальных ног», конечно, с тонких «интеллектуальных ног» поток его сознания.
        На самом деле Еременко — артист. Причем актерство его — в традиции комедий дель арте, но в режиме мультипликации: он непрерывно меняет маски, и с такой скоростью, что большинство из окружающих просто не успевает их разглядеть, а иногда даже и заметить. Все думают, что мультипликационная череда его масок — это его лицо.
        Сам себе и Арлекин, и Пьеро, и Коломбина, и все герои любимых фильмов, и солдат, и моряк, и король, и Буратино, и папа Карло, и Иванушка-дурачок, и Соловей-разбойник...
        И это все при том, что его сценаристы, его постоянные собеседники, постоянные драматурги его личного приватного театра — Платонов, Мандельштам, Хемингуэй, Высоцкий, Шукшин, Лермонтов...
        У него удивительный голос. С бесконечным множеством регистров и великолепной тембровой палитрой.
        Интервью в привычном понимании у него взять сложно. Вопросы хочешь не хочешь обращены к интеллекту, а от интеллекта, точнее, от «интеллектуальности» он, я бы так сказала, отвращается. Во внутреннем мире он явно предпочитает падать и погружаться, чем взбираться и восходить, хотя погружение это, и любое измененное состояние сознания с переключением внутренних каналов и регистров для него не более чем привычная проверка степеней свободы. У него абсолютный языковой слух — столь же редкое явление человеческой природы, как и абсолютный слух музыкальный. Но, как говорил Бахтин, «поэт творит не в мире языка, языком он лишь пользуется».
        У Еременко свой путь, и по поводу многого он может сказать, а точнее, промолчать только одно: «Эта тема преступна, как трость, если где-то стучат костылями...» У него свой путь — сквозь кодировки дзен-буддизма, сквозь переулки, дворы и коммунальные коридоры русской действительности,

        Мимо всех декабристов, их не сосчитать,
        Мимо народовольцев — и вовсе не счесть.
        Часто пишется «мост», а читается «месть»,
        И летит филология к черту с моста.
        Мимо Пушкина, мимо... куда нас несет?
        Мимо «Тайных доктрин», мимо крымских татар,
        Белорусский, Казанский, «Славянский базар»...

        У него свой путь. И он ищет опоры там, где литераторам их искать просто не приходит в голову.

        Все примитивно вокруг под сиянием лунным.
        Всюду родимую Русь узнаю, и противно,
        думая думу, лететь мне по рельсам чугунным.
        Все примитивно. А надо еще примитивней.
        ...Кто-то хотел бы, как дерево, встать у дороги.
        Мне бы хотелось, как свиньи стоят у корыта,
        к числам простым прижиматься, простым и убогим,
        и примитивным, как кость в переломе открытом.

        Его всегда интересовало время и пространство, алгебра и геометрия сознания. И всегда его способ говорения об этом вызывал изумление и улыбку у всех, кто способен слышать. «С вами серьезно разговаривать нельзя, — говорит Ерема. — С властями, с милицией, с президентом — серьезно говорить нельзя. Вы все — язычники... Марина, теперь я у тебя беру интервью. Поднеси диктофон к себе поближе, чтобы было слышно. Бог есть?— Конечно.
        — Еще раз.
        — Вне всяких сомнений.
        — Зачем живем?
        — Так задумано.
        — Понятно... Ты конкретно зачем живешь?
        — ...Я — посредник.
        — Спасибо.
        Измененным состояниям сознания у Еременко посвящены многие, как говорится, пронзительные строки. «В начале восьмого с похмелья болит голова не так, как в начале седьмого; хоть в этом спасенье...»

        Стихи — сами по себе измененное состояние сознанья, а тут уж совсем гремучая смесь.
        «О Господи, я твой случайный зритель. Зачем же мне такое наказанье? Ты взял меня из схемы мирозданья и снова вставил, как предохранитель... Убей меня. Я твой фотолюбитель. На небеса взобравшийся старатель по уходящей жилке золотой. Убей меня. Сними с меня запой или верни назад меня рукой членистоногой, как стогокопнитель».
        «За ним идет целое поколение», — сказали мне на днях в отделе поэзии солидного журнала. Уважительно сказали: «За ним идет целое поэтическое поколение...»
        «Интересно, куда же это оно идет?.. — подумала я. — Куда же, куда же оно идет, целое-то, страшно сказать, поколение?..»
        Мне вручили в качестве примера, иллюстрирующего идущее за Еремой поколение, стихи. Принадлежат они перу Бориса Рыжего и звучат так (цитирую не полностью):

        Окраина стройки советской,
        Фабричные красные трубы.
        Играли в душе моей детской
        Еременко медные трубы.
        Еременко медные трубы
        В душе моей детской звучали.
        Навеки влюбленные в клубе
        Мы с Ирою К. танцевали.
        Мы с Ирою К. танцевали,
        Целуясь то в щеки, то в губы,
        А душу мою разрывали
        Еременко медные трубы...

        Хоть плачь, хоть смейся, и вот так всегда, всегда во всем, что касается Еремы. Смех и слезы, кипящие в одном котле. В одном тигле. Валерий Лобанов собирает антологию стихов, посвященных Еременко. Вполне можно защитить диссертацию «Образ Еремы в русской литературе рубежа третьего тысячелетия». Вот еще одна цитата, из Михаила Поздняева:

        Он залег на дно и, красиво, по-королевски,
        Руки-ноги раскинув, зрит через толщу вод,
        как плывет высоко над ним ледокол «Гандлевский»
        и навстречу крейсер «Кибиров» с ревом плывет...
        ...Соберемся, мои товарищи, не для пьянки,
        но затем, чтобы каждый довел до финала роль,
        и поставим Ереме памятник на Лубянке —
        пусть потомки увидят, кто у нас был король.

        Еременко сейчас стихов не пишет. Он их читает. Вслух. А еще рассказывает истории. Он хороший рассказчик. Только есть одна проблема: там, где для других рассказ только начинается, для него он уже кончился. Потому что рассказ для него — это стремительный интонационный жест. Непонятно объясняю? Нутак я и не объясняю, чего тут объяснять.
        Он живет на Патриарших прудах в комнатушке, на двери которой хочется написать «Чулан Вечности». Живет на семи квадратных метрах, с телефоном, у которого все время отваливается провод — от дряхлости, потому что телефоны столько не живут. На еще более ветхом радиоприемнике он иногда слушает новости по радио «Свобода». У него нет ни телевизора, ни компьютера. Нигде не работает, как сейчас говорят, «не служит», и у него нет денег. Его постоянно цитируют — где угодно, вплоть до «МК», по его творчеству защищают диссертации, а у него нет ни званий, ни стипендий, ни грантов, ни премий.
        Зато в его комнате удивительное окно — оно выходит на Патриарший пруд. Странноватая архитектура окружающих зданий абсолютно лишена признаков какого-либо конкретного времени и стиля. Эти очертания на фоне неба отбрасывают смотрящего — в зависимости от состояния неба — то в прошлый век, то в средневековую Европу, то куда-нибудь совсем далеко-далеко назад, в гулкую тишину Древнего Востока. А небо у нас в России совершенно бесплатное. В России сколько хочешь абсолютно бесплатного неба.
        Минувшей осенью у него был юбилейный день рождения. Ему исполнилось как минимум несколько тысяч пятьдесят лет.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service