|
Интервью Николая Коляды о современном драматургическом языке
|
Интервью:
Павел Руднев
Сайт Николая Коляды, 1 мая 2006 г.
|
|
|
Павел Руднев: Николай, на ваш взгляд, произошел ли переворот в области драматургического языка после перестройки?
Николай Коляда: Не думаю. Это же не переворот, когда в пьесах к месту или не к месту стали употребляться слова из ненормативной лексики? Драматурги как раньше, так и теперь, бросаются из одной крайности в другую: либо пишут, «как в жизни» (магнитофонная речь), либо пишут безлико, чтоб были в диалогах «вопрос-ответ», но мало кто понимает, что такое музыка речи, музыка фразы, что драматургия это – не низкий жанр, а прежде всего литература и литература высокая. Во всяком случае, я думаю, что так должно быть. И потому диалоги в современных пьесах не напряженные, фразы «не натянутые», сюжет не двигается вперед, всё говорится только потому, что говорится, никто не понимает, как важен в театре подтекст, а не текст, но при этом и текст важен. Почему-то всем кажется, что стать драматургом просто: пиши себе «петелька-крючочек» и тут же золотой дождь прольется на тебя. Помню, как мне было дико обидно, как лет семь-восемь назад один писатель сказал мне: «Ну, ты вовремя подсуетился, перестал прозу писать, правильно – потому что понял, что деньги только пьесы приносят». Это неправда.
Я писал и пишу пьесы только потому, что мне это нравится, потому, что я люблю театр. Даже и не знаю, как объяснить.
П.Р.: Был ли «преодолен и улучшен» «магнитофонный реализм» Людмилы Петрушевской и драматургов новой волны?
Н.К.: Нет. Не «преодолен и не улучшен». Сымитировать можно всё, что угодно. Но сымитировать тайну, энергию, атмосферу, которая была и есть в пьесах Петрушевской пока не удалось никому. Тут ведь всё дело в таланте, который не сымитируешь. Пришвин сказал: «В искусстве слова все являются учениками друг друга, но каждый идет своим собственным путем». Есть много талантливых драматургов, но совершивших революцию в драматургии, как сделала это Петрушевская, – нет. Прошу простить.
П.Р.: Каковы ваши кумиры в области именно драматургического языка? В области «языкового натурализма»?
Н.К.: Кумиры у меня те же, что и у всех драматургов (какие еще могут быть
кумиры?!): Чехов, Уильямс, Вампилов, Петрушевская. Очень любил в молодости наивного и прямодушного Виктора Сергеевича Розова и всегда буду благодарен ему.
Его пьесы меня многому научили. А в области «языкового натурализма» вершиной был и останется Владимир Набоков. Потому что более «натурального» слова, чем у Набокова, кажется, ни у кого нет в литературе. Ну, конечно – Пушкин, Толстой, Гоголь. Вся литература XIX века – великая и непревзойденная. Если сравнивать с нею наш сегодняшний день в литературе, то становится просто смешно. Ведь то, что восхваляется – не стоит трех копеек.
П.Р.: На ваш взгляд, ваше «деревенское» прошлое и
«провинциальное» настоящее можно воспринимать как некий необходимый залог для умения правильно слушать народную речь?
Н.К.: Мои герои в моих пьесах никогда не говорили и не говорят, как в жизни. У меня всегда выдуманный театральный язык. Я долго и нудно пишу каждую фразу, переставляю слова, «натягиваю» фразу, чтобы она звучала музыкально. Я говорю о лучших своих пьесах, не обо всех. Я так пытался писать, во всяком случае.
Написал я 92 (или больше – не помню) пьесы, из них штук пять-шесть, может, за которые мне не стыдно. Вот в них я старался следовать тому, о чем написал выше.
У меня очень много написано барахла и я очень жалею, что когда-то выпустил эти пьесы из рук. Сам не знаю, зачем. Они мне очень навредили, потому что за мной установилась слава «чернушника». Но это неправда. Пьесы мои сентиментальные и сопливые – все. Я сам такой – сентиментальный и плаксивый человек в жизни.
П.Р.: Ведете ли вы книжку для записи речи людей на улице? Каким образом? Каковы ваши последние «приобретения»?
Н.К.: Книжку веду. Их у меня набралось за жизнь море. Почти всё из них перешло в пьесы. Но не так, как подслушано, а как-то иначе. Фраза моделируется, в нее вставляется подслушанное. Не знаю, как объяснить. Последние записи в книжке - услышал, как говорили двое: «Пойдем куда? – Тащить кобылу из пруда! Ты за узду, а я за … (далее нецензурно)»
В журнале мне сказал недавно мой зам, когда я пришел в редакцию голодный: «Ну как насчет картошки дров поджарить?» Это означало: «Хотите есть, я приготовлю чай и бутерброды?»
Да красивых слов, словечек, каких-то неожиданных фраз в речи так много – их надо только услышать и совсем не обязательно, чтобы это было что-то заковыристое. А просто – красиво.
П.Р.: Как вы формируете текст пьесы - целиком в голове или только на бумаге?
Н.К.: Я беру какую-то ситуацию, о которой я еще не писал. Ситуацию, которая знакома и понятна любому: свадьба, похороны, проводы в армию, и еще черт знает что.
Придумываю исходное событие – событие, имеющее отношение ко всем героям пьесы.
И начинаю писать. Пишу от руки. Потом набираю на компьютере – обычно 12 вариантов, это число приносит мне удачу. Работать на пишущей машинке было сложно, это было как на минном поле, там каждый удар по клавиатуре был рассчитан. Работать с компьютером проще и вместе с тем возникает необязательность: да плевать, напишу, потом сотру или скопирую и перенесу куда-нибудь. Я никогда не придумываю пьесу в голове. Она сама выскакивает, когда я начинаю писать.
П.Р.: Почему на ваш взгляд определенного зрителя пугает и мучает правда в театре? Что вы понимаете под страхом действительности?
Н.К.: Да всегда был такой зритель. Что, Островского не пинали за его купцов, вывалившихся на сцену Малого театра? Ну, пусть будут такие. Но большинство-то людей – всё понимают и нормально относятся к правде в театре. Они за ней и идут в театр. Я люблю в театре «испытывать сильное душевное волнение». Я в театр иду плакать и смеяться. Но чаще всего именно этого в театре и нет.
П.Р.: Ваша авторская драматургическая школа - это школа языка или все таки нет?
Н.К.: Мне очень нравится, когда красиво говорят «уральская школа драматургии». Я не знаю, кто это придумал. Это очень красиво и мне нравится, что меня называют родоначальником этой школы. А кому бы это не понравилось? Другое дело, что я ничего специально не делал и не делаю для этой школы. Я не продумывал планов «выращивания» талантливых драматургов. Я вообще ничего не делал. Я четырнадцатый год занимаюсь обычным делом со студентами на своем курсе «Литературное творчество» в ЕГТИ: мы собираемся раз в неделю, читаем пьесы, обсуждаем. Лучшие пьесы я «пиарю». Никаких лекций я не читаю. Никого не учу, как писать пьесы, потому что я и сам толком этого не знаю – и это не кокетство.
Просто, наверное, у меня много энергии и я могу заразить страстью к писанию пьес других, вот и все. А какая она там, школа, какие в ней тенденции – это уж пусть другие судят. Мне некогда об этом думать, да и незачем.
П.Р.: Настоящий драматург - это «слухач»?
Н.К.: Иногда – да. Иногда – совсем нет. Главное – талант. Крайне редко рождаются драматурги, это профессия, которая мало кому даётся.
П.Р.: Раскрепощен ли современный драматургический язык?
Н.К.: Имеются в виду матерные слова? Не знаю, я не люблю матерные слова не по делу.
Как говорил покойный генерал Лебедь: «Мы матом не ругаемся. Мы на нем разговариваем». Вот когда «на нем» разговаривают – замечательно, люблю. А когда просто ругаются – противно.
П.Р.: Каково ваше отношение к «новоязам»? Нужно ли «охранять» язык? Нуждается ли язык в охране?
Н.К.: Великий могучий русский язык для меня - это такое огромное, фантастическое существо, похожее на огромную-преогромную змею, которое, сверкая фосфором, переливается, перекатывается по городам и деревням России, постоянно видоизменяется, то превращаясь в маленькую зеленую ящерку, то снова становясь огромным черным змеем, то вдруг белым, то красным, горящим …
Наш язык – что-то великое и прекрасное, и для меня – абсолютно живое. Он настолько огромен, чуден, он такой сильный – наш русский язык. Ему смешны наши разговоры об охране языка. Он кого хочешь раздавит сам. Мы даже и не понимаем сами, каким великим богатством, какой силой владеем.
|
|
