|
Михаил Окунь. Ураган Фомич. Рассказы и повести. – Гельзенкирхен, 2008.
Вышедшая в Германии книга рассказов и повестей питерского литератора объединяет произведения, созданные за последние 15 лет. Тексты, появившиеся в «Неве», «Урале» , «Urbi» и «Волге-XXI век», собраны под тонкую обложку книги, чей формат повторяет российский толстый журнал.
Германия традиционно благоволит к русским литераторам, решившим переместиться на ее просторы. Дело, наверное, не только в относительно близком расстоянии от родных осин/березок, но и в своего рода энергетическом поле «русской Германии» , которое успело сформироваться на протяжении прошлого века, от изгнанников советской эпохи до переселенцев нынешних дней.
Проза Михаила Окуня продолжает традиции питерских малых форм, первое имя, приходящее на ум в этой связи – автор предисловия, Валерий Попов (которому, заметим, повезло больше, чем его московскому однофамильцу, Евгению Попову, – до перестройки у него не вышло ни одной книги, и рассказы так и остались рассыпаны по журналам). Погруженность в быт, ироническая дистанция, такие понятные и в то же время абсурдные на поверку, поступки персонажей – все это формировало для читателя чуть подправленный по отношению к заоконной реальности некий привычный и родной универсум, в котором, несмотря на его дискомфортность, все же можно было жить, отгородившись от назойливого и бездарного официоза.
Валерий Попов находит очень точное определение внутреннего содержания этой книги, которое и диктует ей адекватную форму – «Декамерон» . «С помощью этого «ключа» , – пишет Попов, – выходишь на самую тесную близость – не только физическую, но и духовную. После «открывания этим ключом» ни герою, ни героине вроде бы уже нечего утаивать – происшедшее между ними наводит на самую отчаянную откровенность» .
Разлитая по страницам рассказов Окуня эротика (а его рассказы входили в сборники «Петербургская эротическая проза» и «Современная эротическая проза» ) застывает в странных и причудливых формах, пойманных в момент движения и остановленных в графике Дмитрия Акимова и Николая Аржанова, проиллюстрировавших книгу. Потерянный и неприкаянный герой встречает на своем – столь же извилистом, сколь и бесцельном – пути временных подруг. Ясно, что он, хоть и плебой, но взыскует-то идеала, а откуда ж ему взяться? Вот и заглядывает он под маски, ожидая найти то ли мать, то ли Вечную Женственность в эпоху, когда секс стал не только десакрализован в реале, но и вполне литературно проговариваем.
Перед читателем проходит вереница недолгих подруг. Андрогины, лесбиянки, роковые женщины, горожанки, выпадающие из постылого социума только в коротком вихре любовных историй, нащупывающие задавленное «я» лишь в сексуальных приключениях. Одна, другая, пятая, двадцатая, они мелькают, как столбы за окном поезда, который то замедляет ход, то вновь набирает скорость.
Еще один литературный памятник, к которому четко отсылает книга – бунинские «Темные аллеи» . Мощный прилив эротики, в свое время подпитавший классическую русскую прозу, неизбежно довлеет над авторами, работающими в той же тематике. Недаром упоминание этого цикла возникает и в стихах Окуня:
ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ
Только сетка ограды, да голые крыши,
Да железный кустарник в начале зимы –
Вот пейзаж для того, кто любви не услышал,
И сидит, заслонясь от тюрьмы и сумы.
Поддаваясь простительной слабости мигу,
Сизой водки «Рахманинофф» стопку налей.
Ты уже в сотый раз дочитал эту книгу,
Ничего не осталось от темных аллей.
Любопытно сравнить подобную прозу с традиционной киношной порнографией: насколько жалок этот жанр, имеющий разве что прикладное применение, и насколько значимой становится сугубо сексуальная линия в литературе, когда неизменный и предсказуемый акт обрастает приметами времени и места и лишь отчетливее проявляет их, работая, собственно, сквозным мотивом. У Окуня он обрастает мехом быта и шелухой неустроенности, поиском какого-то последнего невыговариваемого смысла, который маскируется под интрижку или анонимный трах.
Другой вектор прозы Окуня – истории, микросюжеты, преимущественно декорированные разновременным Питером. Их кажущаяся непритязательность – с нарастанием объема – обнажает очень пронзительные и острые моменты, которые и отбираются, собственно, памятью. Алкоголь, забавные или горестные сюжеты, персонажи-аутсайдеры, копошение жизни, вдруг взрывающееся в какой-то узловой точке, чтобы потом снова замереть, затихнуть и продолжаться за пределами последней строчки в прежнем полубытии, лишенном участливого взгляда сквозь увеличительное стекло текста.
«Я сны не отличал от прозы» , – написал Михаил Окунь в одном из своих стихотворений. Но это сны с открытыми глазами, когда лишь недолгое, но яркое осознание фиксирует реальность и снова отпускает ее в родимый мрак повседневности.
|
