|
Константин Кравцов. Приношение. М., «Московский журнал», 1998.
Современная русская литература живо откликнулась на призыв нового литературоведения отказаться от биографического подхода к творчеству художника, и это легко понять. Судьбы художников последних десятилетий или банально москвошвейны, или полны темнот. Разговор о литературе смолкает, он становится человеку неинтересен. Почему? Нет судьбы, нет трагедии, нет чуда, а значит, нет надежды.
Свое предисловие к книге Константина Кравцова Иван Жданов не случайно начинает фразой: «Вот пришел поэт...». Потому что оттуда, с тех северных широт, еще не приходили. И само существование и таких стихов, и такого поэта — уже чудо, еще одно, так необходимое сегодня, свидетельство того, что поэзия живет по законам другой реальности.
При слове «север» сердце воскресает,
А почему — не знаю. Присмотрись:
в пучине мха блестит грибная слизь,
а дальше все земное вымирает
........................................................
и наконец — душа, и вот — лишь слово,
быть может, слово «север», ибо в нем
и «верую», и сева окоем,
И Ветер-Дух, Ему ж земля обнова
и всяка плоть: повеет — и взойдем
судеб златодревесным словарем.
Откуда у поэта силы словно льдинку перекатывать под языком это суровое слово? Размораживать, отогревать корни тайных смыслов жалким теплом человеческого сердца? Одно произнесение — всерьез — уже способно выстудить голос, лишить дара речи. Или это причудливая игра метафор? Но мы-то с вами знаем, что для поэта метафор нет, не живет метафорой поэзия.
Константин Кравцов родился и вырос в Салехарде, на обитаемом островке тундры, оставшемся от затонувшей цивилизации ГУЛАГа. Много русских поэтов погибло в Салехарде, и ни один не родился. Константин Кравцов стал первым.
Что за знаменье имя твое, Салехард?
Мы одним с тобой небом безудержно живы.
Здесь вода столько пришлых и разных
обмыла
и кружили халеев-кликуш беспризорные
стаи,
здесь в преддверии тьмы облаков оседали
обрывы
и сияния жили во тьме,
ни на чем зависая.
Он родился в семье музыканта-саксофониста, и я не буду далек от правды, если скажу, что в 1963 году то был единственный саксофон на тысячи километров.
«Непробудная мерзлота», полярная ночь, «где в водах небесных таимы, звезды кладбищем детским стоят...», бараки, балки, лайки, гоняющие — за отсутствием кошек — диких песцов с помоек... Если мысленно наложить одинокий звук саксофона на «тальниковую голь краесветного лета», на «даль, забеленную кровью», то мы застигнем Кравцова в точке поэтического замысла о нем, о поэте: полюбить то, что было проклято всеми, стать счастливым в месте последнего отчаяния.
Памяти отца Павла Васильевича поэт посвятил свою книгу «Приношение».
В тех краях и в те годы здоровые духовные основы, цельное представление о мире сохранились только у местных хантов, наших русских индейцев, уничтожаемых и униженных, тайно камлающих по далеким стойбищам. Первыми учителями и собеседниками Кравцова-поэта и были ханты, поэты от рождения. Для них, как для всех представителей угро-финского этноса, говорить стихами — все равно что для мольеровского мещанина говорить прозой.
Чуть позже, учась в Литературном институте, Кравцов поражал воображение преподавателей и сокурсников своей способностью органично связывать далекие понятия, находя каждый раз единственно возможную тропку. Лишь немногие поэты, вьетнамец Чанк Дан Хуа и монгол Батыр, студенты тех лет, понимали секрет таланта Кравцова. Но все мы, связанные проклятием вавилонян, молчали, одаривая друг друга лишь взглядом да кивком.
Природная жажда твердых духовных основ, заведшая однажды Кравцова в глушь угро-финского космоса, вывела его в конце концов к совершенно иному источнику, таящему в себе, как сказано, «для иудея соблазн, а для эллина безумие». Не имея никаких предпосылок для первого, Кравцов довольно долго переживал второе.
Войдя в церковную ограду, Кравцов-поэт обнаружил, что не способен написать имя существительное «Слово» с большой буквы...
Пока мне в мире нечего сказать,
я застываю в звонком лабиринте
........................................................
И в голосе своем не узнаю
свой голос я: погиб он или вырос?
И безголосым помыслом сную
в пустыне дня, не вызревшей на клирос.
Последовало многолетнее молчание. И вот недавно вышедшая книга стихотворений «Приношение» как бы сращена из двух частей, и болезненный, глубокий шов молчания прямо-таки зримо ощутим. В стихотворении «После Крещения», одном из самых значительных в книге, поэт соединяет части разорванной судьбы, не отвергая ни одной крупицы своего опыта. И всё чудесным образом умещается в стихотворении: север, предания хантов и новое обетование христиан.
Был я светел, как пепел, пепел,
Что летел и летел с неба.
Я пустое селенье встретил,
колыбель нашел, полную снега.
Замечу, что первоначально книга называлась «Помни о снеге».
Мне кажется, нет другого поэта, кому бы снег открыл себя настолько. Можно даже сказать, как бы странно это ни прозвучало, что в стихах Кравцова снег заиграл всеми красками, он становится необходимостью, жизненной потребностью.
В последней редакции книга названа «Приношение». Кравцов прекрасно знает: в идеальном государстве язычника Платона поэты не нужны. Но он дерзает спрашивать, уже как автор «Приношения»:
Боже, в царстве твоем есть ли место поэтам?
Поэту открылась тайна снега, может быть, ему будет ответ и на этот терзающий многих вопрос?
«Север крошит металл, но щадит стекло...» — говорил Иосиф Бродский, вольно или невольно наделяя север способностью различать, миловать или казнить. Сам ли человек приходит отдать себя на суд северу или жестокий мир обрекает его — север оставляет человеку единственную возможность остаться в живых — стать абсолютно прозрачным.
|
