В прозе Дмитрия Данилова почти никогда ничего не происходит. В повести «Черный и зеленый» описано, как в 1990-х годах автор ездил по подмосковным городкам, продавая сперва книги и открытки, потом чай. В повести «День или часть дня» описано, как человек сидит у компьютера, дозванивается, едет в город. В повести «Дом десять» описан дом на Туристской улице в Тушино в 1970-х и первой половине 1980-х годов: двор, игры во дворе, окрестные строения. Ничего не происходит и в лучших его рассказах: два человека, пожилой и помоложе, едут с одного конца Москвы на другой; человек возвращается с работы домой и т. д. Отсутствие сюжета, событий, психологии делает прозу Данилова чем-то вроде прозрачного стекла, сквозь которое мы видим собственный опыт. (Как только он вставляет в рассказ какое-то происшествие, не важно, реалистическое или фантастическое, эта прозрачность сразу исчезает, словно на стекле что-то нарисовали.)
Дмитрий Данилов фокусирует внимание на том, что мы видим не видя и слышим не слыша, на том, что делаем не осознавая: «Все объекты, на которые можно смотреть, располагаются по сторонам. Дома, заборы. Другие дома и другие заборы. Машины такие и другие. Окна. Множество мелких предметов, не подлежащих идентификации. Смотреть на это совершенно не хочется, нет никаких сил на это смотреть, потому что уже сто, или двести, или несколько тысяч раз мимо всего этого ходили, правда, если спросить, мимо чего именно они ходили, как выглядят дома и деревья, никто не сможет сказать ничего определенного, потому что они никогда на это окружающее не смотрели, с первого же дня, как пришли устраиваться на работу и прошли от метро до работы и потом обратно до метро, они не смотрели на дома и деревья и окна, у них сразу, с первого же раза возникло автоматическое отвращение ко всему, что окружает путь от работы до метро, в общем, смотреть по сторонам не хочется».
Но не то чтобы Данилов говорил читателю: ты не хотел смотреть, а вон сколько тут нашлось интересного. Абсолютно ничего интересного тут не находится, а только то, что мы и думали, только то, на что и не хотели смотреть: «Красный Балтиец. Рядом со станцией Красный Балтиец — регбийный стадион «Локомотив», здесь играет в регби регбийная команда «Локомотив» (Москва). Станция Красный Балтиец раньше называлась Подмосковная. Ленинградская. Огромное здание с надписью: МАИ. Покровское-Стрешнево. Парк, пруд. Мост через канал, очень высокий, никаких заграждений, рельсы и сразу пропасть, так, во всяком случае, это воспринимается из окна электрички». Но почему-то в изложении Данилова эти названия, повторы и перечисления звучат не унылой скукой, а какой-то странной гармонией.
В регулярности маршрутов, в схожести городков и окраин, в повторении инструкций, в повторении жестов и слов проза Данилова открывает не бессмысленную механичность, а придающую жизни смысл ритуальность. Эту ритуальность здешней жизни ощущали многие, но чтобы передать это ощущение в прозе, авторы почти всегда вынуждены конструировать какие-то схемы — сектантские, утопические, зловещие, фантастические. А Данилов сумел ее передать, ничего не придумывая, не фантазируя, а просто внимательно глядя по сторонам. Внимательно и, главное, спокойно: в прозе Данилова никогда не слышна та бойкая, самодовольная часть сознания, которая в нас рвется судить и оценивать, которая называет позднесоветскую или постсоветскую жизнь ужасной или счастливой, убогой или прекрасной.
Те вещи, о которых пишет Дмитрий Данилов,— виды за окном общественного транспорта, жесты при сборах из гостей, названия стадионов, заводов, станций, повторы одних и тех же рецептов — в каком-то смысле действительно не предназначены для взгляда человека, по крайней мере для взгляда не имеющего «никаких сил» человека. Ритуал всегда адресован не людям, а хотя бы условным, но небесам, вот с этой условно-небесной стороны проза Данилова на нашу жизнь и смотрит.
|
