Право оглянуться
Александр Тимофеевский. Песня скорбных душой. Книга стихотворений. М.: Книжный сад. 1998
Николай Александров
Дружба Народов
1999, №12
|
|
|
Александр Тимофеевский. Песня скорбных душой. Книга стихотворений. М.: Книжный сад. 1998. Оценки собственного творчества, встречающиеся в его стихотворениях, подчеркнуто самокритичны: «рабочий-кибер для создания стихов», «почерк скверный, стих хромой», «поэт безвестный поколения, сошедшего на нет без покаяния». Вещь в поэзии обыкновенная. Однако Александр Павлович Тимофеевский известностью действительно не избалован. Начиная с 80-х его печатали «Континент», «Стрелец», «Новый мир», в последние год-два его стихи выходили в «Дружбе народов» и журнале «Время и мы»; были изданы две книги стихов — «Зимующим птицам» (1991) и «Песня скорбных душой» (1998); подборка его стихотворений вошла в антологию «Самиздат века». Но то, что можно было бы счесть успехом для дебютанта, вряд ли можно отнести к поэту давно сложившемуся, к человеку, разменявшему седьмой десяток. Если эти стихи и не прошли мимо читателя, то едва ли могут соперничать в популярности со знаменитой «Песенкой крокодила Гены», тоже, кстати сказать, далеко не у каждого ассоциирующейся с именем автора. Может быть, поэтому одна из публикаций Тимофеевского в журнале «Наша улица» названа «Пусть бегут неуклюже»: идти к неизвестному все же легче, отталкиваясь от знакомого. Впрочем, справедливо и обратное — впервые открытое и неведомое ранее заставляет иначе взглянуть и на то, что вроде бы хорошо известно. Иными словами, в контексте всего творчества Тимофеевского и знаменитый шлягер из детского мультфильма звучит по-другому. Грустная песенка. Дождь, неуклюжие прохожие — это реальность, а голубой вертолет, волшебник, бесплатное кино и 500 эскимо — бесплотные мечты. Но дело даже не в том, что волшебник не прилетит и никакого «вдруг» не случится, а в том, что и помечтать об этом (уже счастье само по себе) можно только раз в году. Мгновенная сладость невоплотимых мечтаний (детской мечты), позволяющая забыть неустроенность мира, оставленность и одиночество. Кстати сказать, другое прочтение «Песенки крокодила Гены» подсказывает и сам Тимофеевский. В своеобразном стихотворном коллаже «Интенсивный монтаж один», вошедшем в сборник «Песня скорбных душой», четверостишие «Я играю на гармошке/У прохожих на виду,/К сожаленью, день рожденья/Только раз в году» обрамлено следующими стихами: предваряют жалобы крокодила Гены строки «Сирано я, Сирано/— Откровенный растереха./Беззастенчивой эпохой/На меня насерено»; а непосредственно после жалоб помещен не менее красноречивый фрагмент: «Я одинокий, одинокий,/И обделенный при дележке,/Как этот нищий одноногий,/Гремящий на своей тележке». Лирика Тимофеевского окрашена в тона не слишком оптимистичные. Серые дни, дождь, «скука дождевая», бесприютность, жизнь, слагающаяся из пошлых анекдотов, «дрязги, склоки и укоры», «ссор собачьи своры»,»горький чад» отечества, кладбищенская тоска — при том, что кладбище скорее напоминает свалку, — невеселое созерцание российской действительности. В общем: «Родина закрыта на ремонт,/И, как предполагается, надолго». Узнаваемая некрасовская интонация и некрасовская поэтика, когда унылая реальность рождает уныние или, говоря языком XX века, — депрессию. Тимофеевский, правда, для обозначения того же понятия предпочитает другое слово — скорбь. «Песня скорбных душой» называется одно из стихотворений и наиболее полное собрание лирики Тимофеевского. В стихотворении, построенном на цитатах из гоголевских «Записок сумасшедшего», название подчеркивает смысл старого выражения «скорбный душой», то есть душевнобольной, сумасшедший. («Один сумасшедший — напишет./Другой сумасшедший — прочтет».) Выставленное в качестве заглавия всего сборника, оно допускает и более общее понимание. Душевная скорбь — род печали, тоски. Это способ видения мира и отношение к нему; болезнь или расстройство души, порожденное расстройством мира. «Может, все мы в России Поприщины?» — спрашивает автор, и ведь, в конце концов, и поприщинское безумие неразрывно связано с болью. Душевная скорбь, выраженная открыто или прикрытая иронией, насмешкой, — едва ли не доминанта большинства стихотворений. Скорбь, продиктованная не только социальностью или политической актуальностью (которые составляют основную тему, например, «Писем в Париж о сущности любви»), хотя и об этом Тимофеевский пишет много, но скорбь, навеянная бытом в целом, несуразным и страшным существованием, в котором царит недовоплощенность, половинчатость, раздробленность бытия:
Там, где свалил меня запой, На Трубной или Самотечной, Я, непотребный и тупой, Лежал в канавке водосточной.
Шел от меня блевотный дух, И мне явился некий дух, И он в меня свой взор вперил, И крылья огненны расправил, И полдуши он мне спалил, А полдуши он мне оставил. И было небо надо мной.
И в небе вился тучный рой, Подобный рою тлей и мушек, Душ, половинчатых душой, И четверть душ и душ-осьмушек.
(«Песни восточных славян»)
Легкоузнаваемая ситуация пушкинского «Пророка», только перевернутая, точнее — искаженная, когда мучительное переживание собственного падения и несовершенства открывает падшесть мира, ад земного существования («И ангел их хлестал бичом,/И жег кипящим сургучом,/И пламень тек по этой моли,/Но пламень был им нипочем, —/Они не чувствовали боли...»). Ад, вошедший в повседневность, а потому вроде бы и не ощущаемый, обыденный, привычный. В сущности, обыденность, съедающая жизнь без остатка, и есть его часть:
Все, что в этой жизни нужно, Нам судьба наворожит: Половина жизни — служба, Половина жизни — быт, Что от этого осталось, То и нам с тобой досталось, Нам одним принадлежит.
Но в лирике Тимофеевского оказывается, что в остатке жизни, разделенной на быт и службу, — все та же недовоплощенность, то, что могло случиться и не случилось: несовершённые поступки, нереализовавшиеся мечты, любовь, не сумевшая стать любовью. Воспоминания о том, что не свершилось, одна из главных тем его лирики:
Спешу, сгорая от стыда, Считать свои непопаданья И думаю, зачем тогда Я не явился на свиданье.
Или:
И ночи в памяти стираются Все те, что были и случились. И навсегда запоминаются Лишь те, которые не сбылись.
Прошлое тем и замечательно, что в нем остались надежды и силы. Прошлое само оказалось мечтой, которой не суждено воплотиться, пасьянсом, которому уже никогда не сойтись:
Все дни мои как карты На ломберном столе. Печали и обиды, И радости, и смех — И все они открыты, И все картинкой вверх.
Прошлое так к себе влечет, потому что в нем осталась возможность выбирать и мечтать. В этом его ценность. И неудивительно, что прошлое, пусть и погруженное все в тот же бытовой ад, заставляет постоянно оглядываться на себя. Настойчивое возвращение назад, в безвозвратно ушедшее значит в лирике Тимофеевского больше, чем просто воспоминание, ретроспективная рефлексия, но претендует быть мифом, основой и экзистенциальным основанием личности. На этом построено одно из наиболее сильных стихотворений поэта — «Орфей»:
Смысл испытанья слишком прям, В нем нету никакой загадки: Доверить всю тебя богам Без размышленья, без оглядки. Души неудержимый бег Сдержать, остановить, умерить. Мое стремление к тебе Незримым призракам доверить. Ни разу взор не повернуть К тебе, не дать свободу глазу, Едва вступив на этот путь, И до скончания. Ни разу. Ту, в чьих глазах я жизни свет Зажег в аидовом чертоге, Беречь — не сметь, любить — не сметь, Как это выполнить, о боги?! <...>
Это и есть лирический герой Тимофеевского — постоянно оглядывающийся Орфей, оплакивающий свою потерю и отстаивающий свое право оглянуться.
|
|