|
Евгений Попов: «Ленивому писателю в России раздолье...»
Интервью с Евгением Поповым
|
Интервью:
Константин Мильчин
Книжное обозрение
|
|
|
— Когда мы в редакции готовили фрагмент из вашей новой книги «Опера нищих» для публикации в «КО», то столкнулись со следующим явлением. Те, кто раньше читал ваши произведения, прыгали от восторга, те же, кто до этого не читал ни строчки, недоуменно пожимали плечами. Любовь к творчеству Попова — это разновидность секты? Или это каста — те, кто знает и любит, будут восторгаться и дальше, но новых читателей завлечь не удастся?
— Трудно сказать, мое дело — писать. Мне кажется, что последняя книга вполне подойдет и тому человеку, который ни одной моей вещи в жизни не читал. Я специально стилизовал свои истории под старую литературу — Хемингуэя, Фицджеральда. Если же говорить о секте, то вся читающая публика в России — это своего рода секта. Потому что не считать же читателями потребителей всей этой массовой фанеры.
— Вы в своих ранних вещах наиболее ярко продемонстрировали степень отчуждения между внутренним миром мыслящего человека и пафосом советской власти. Похороны Брежнева, а герои живут своей отдельной жизнью. Такое отчуждение сохраняется?
— Разумеется, сохраняется. В общем-то в этом нет ничего удивительного. Гражданин живет с государством как кошка с собакой. У государства свои цели, глобальные, а у гражданина свои. Можно долго на эту тему распространяться. Государству хочется, чтобы человек поехал на Север, взял там лопату, кайло и мерзлый грунт колотил. Можно его туда отправить, посадив в лагерь, а можно большие деньги ему посулить. Гражданин, если он может выбирать, всегда выбирает в свою пользу. И я уверен, что когда он в свою пользу живет, то и государству помогает. У меня был роман «Прекрасность жизни», где сперва шли цитаты из газет, а затем собственно мои истории. То есть жизнь огромного государства: какие-то там ракеты, забота о неграх в Африке, Патрис Лумумба, восстания, а рядом частная жизнь — влюбился, украл, напился, чудеса какие-то произошли. Нужна гармония, надо не мешать жить друг другу, и тогда все будет ничего.
— Возникает ощущение, что в последней книге все-таки есть капелька ностальгии...
— Ни одной секунды, ни в одном страшном сне я не хочу возвращения в ту жизнь, в советскую реальность. Какой бы ни была жизнь нынешняя. Потому что сейчас как раз жизнь, а тогда был морок, фантом. Все было в мыльных пузырях, в непонятке. А ностальгия если и существует, то, как у любого человека моего возраста, по тем временам, когда он мог выпить в два раза больше водки, чем сейчас.
— Меня при чтении последней вашей книги поразило, что Гдов, ваш автобиографический герой, — старик. Ведь и Евгений Попов, и его герой должны быть вечно молодыми по ощущениям.
— Ну, здесь есть некоторая ирония. Старик-то старик... Но, во-первых, в шестидесятые годы друг друга называли «стариками» молодые люди, начитавшиеся «Геменгвая», а во-вторых, старик-то он старик — а вон чего выделывает.
— В ваших произведениях часто в повседневную жизнь вторгается что-то совсем необычное, иногда просто дикое. Внезапно появляется Ермак или машина с автомобильного моста Белорусского вокзала падает на крышу электрички...
— Появление Ермака легко можно представить, если мыслить в рамках научной фантастики. А с машиной — это история не только реалистичная, но и натуралистическая, потому что почему бы машине с пьяным водителем не упасть с моста? Не это странно, странно, что она еще туда до сих пор не упала. На самом деле существование у нас фантасмагорическое. Каждый день черт знает что происходит. Ни один писатель такого не придумает.
— Вот где вы черпаете вдохновение...
— А я всегда говорил, что очень ленивому писателю раздолье жить в России. Ничего не надо придумывать. Это, скажем, Макс Фриш какой-нибудь сидит у себя в Швейцарии, колбасы поел и думает, о чем бы написать. И вот он придумывает сюжет, как человек стал изображать слепого, ходит по улице и смотрит, как на него прохожие реагируют. А в России идет слепой — глядишь, он по дороге украл чего-нибудь. Вот тебе и сюжет. В России до сих пор почему-то очень много энергии... А когда энергия исчезает из прозы или стихов — это плохо. Тогда скучно становится читать.
— Описывая борцов за справедливость в третьей части книги, вы рассчитываете им помочь?
— Да, это не только художественная задача. Все эти истории публиковались в Интернете, и в некоторых случаях действительно удавалось помочь. Потому что до сих пор, несмотря на падение престижа писательской профессии, Россия — страна литературоцентричная и у здешних жителей остается уважение к слову. Хотя жизнь опровергает это. Раньше если про человека писали фельетон, то его жизнь была кончена. А сейчас про человека пишут, что он ворюга, — и ничего. Но уважение к слову все равно остается.
— Как родилась ваша фирменная фишка про город К. на реке Е.?
— Родилась по необходимости, потому что надо же всегда зашифровать город, где дело происходит. Некоторые пишут Энск. Я долгие годы завидовал Эдуарду Русакову, моему другу, который живет в Красноярске. Он в своих рассказах использовал слово Кырск. Так город называли на жаргоне. А я все думал, как же зашифровать, не писать же просто Красноярск — узнают персонажей. И придумал длинное и нелепое название, которое прижилось. Может, тут влияние японской или какой другой восточной культуры — полный титул. Кстати, поскольку я окончил геологоразведочный, то у меня во многих рассказах упоминается этот институт. Например, официант там учился. Вообще, бывают интересные вещи в смысле соотношения писательского быта с тем, что писатель пишет: я сейчас живу на втором этаже и всю жизнь жил то на втором, то на первом, но был маленький период, когда жил на пятом и все это время я испытывал дискомфорт. А потом обратил внимание, что за это время я написал с десяток рассказов, где человек либо из окна выпал, либо его столкнули с балкона.
— Есть ли кто-то из молодых писателей, кого вы могли бы отметить?
— Чтоб я с другими поссорился, что ли? Я не то чтобы ухожу от ответа, хотя и это, конечно, есть. Потому что одного назовешь, так другой на тебя волком смотреть будет. Я сейчас был в жюри «Дебюта» и очень много читаю совсем молодых писателей, в Форуме в Липках участвую. Вот сейчас вышел совершенно феерический роман под названием «Горбушка» Андрея Мухина. Там чувствуются уроки Артура Хейли и одновременно влияние Чарльза Буковски и Генри Миллера. И скрупулезное описание этого гадюшника под названием «Горбушка». Есть такой писатель Петр Ореховский, печатался только в журнале «Октябрь» и в журнале «День и ночь» в Красноярске, больше нигде. Всего у него пять или шесть романов, но он не может их напечатать. Блестящий писатель абсолютно нового языка и сознания. Ореховский — экономист по образованию, так вот у него рассказы про любовь, но с реалиями этой новой дикой капиталистической жизни.
Ну вот, назвал я вам эти имена, и что с того? Все равно их тексты недоступны. В этой новой прозе нет того, чем переболели предыдущие поколения писателей. Там нет ни голой отрицаловки, ни тотального стеба. Нынешняя жизнь воспринимается как полноценная реальность, а при этом усвоены все уроки прошлой литературы. В отличие от поколения сорокалетних и пятидесятилетних эти писатели никого не сбрасывают с парохода современности. У них как у хорошего хозяина — все в дело идет. У Ореховского видны следы позднего Ивана Бунина, Фицджеральда с «Великим Гэтсби», а иронические пассажи — это уже чистый Пригов.
— А вы кого-нибудь сбрасывали с корабля современности?
— Да никого я не сбрасывал. Очень хотелось бы коммунистов сбросить, потому что они в основном и мешали. А кого еще было сбрасывать? Десять тысяч членов союза писателей, из которых ну максимум пятьдесят настоящих было? Так в андеграунде процент графоманов был абсолютно такой же, как в союзе. Да и какие это были писатели? Одни убогие. Как можно назвать писателем того, кто описывает какой-то бред: приехал в колхоз молодой специалист, там свинарник не могли достроить, а он, видите ли, помог. Ну чушь же это. Я же говорю, это была не жизнь, а морок. А сейчас она, может быть, и плохая, но настоящая.
— Когда вы шли в «Метрополь», то знали, чем все кончится? Что вас выгонят из Союза писателей, а тогда это был едва ли не смертный приговор молодому литератору...
— Ну кто ж мог это знать? Это было интересное мероприятие с непредсказуемым концом, между прочим. Когда на Лубянку вызывают промывать мозги, то об этом потом хорошо рассказывать. А когда туда приходишь, то как-то не очень уютно, потому что не знаешь — может, выйдешь оттуда, может, там и останешься.
Альманах «Метрополь» возник не из желания выпендриться, а из желания выжить. Невозможно было жить дальше так, как раньше. Нельзя жить, как я жил тогда: написал 200 рассказов, опубликовано только десять. Дальше можно было либо спиваться, либо превращаться в комсомольского писателя. Поехать на БАМ, описать БАМ, получить денег, нажраться в ЦДЛ, поругать советскую власть и на следующий день поехать куда-нибудь еще.
Но могло ведь пойти все по-другому. Потому что если бы большевики не были такие кретины и не пугались собственной тени, то напечатали бы они тысячу экземпляров «Метрополя», продали 950 через «Березку» иностранцам, пятьдесят бы распределили по спискам, и все — проблемы бы не было. Непрофессионально они поступали; вот если бы это напечатали, то эмигранты на Западе сказали бы: «Понятно, это все с разрешения начальства. Это они пар спускают, это зубатовщина». А они сами взяли и устроили скандал на весь мир. Как мне один приятель-американец сказал, за такую рекламу миллиона не жалко.
— Вторая часть вашей новой книги — сборник интервью. С кем было интереснее всего беседовать?
— Сказать, что со всеми — так это неправду сказать. Интересно было с Аксеновым, интересно со слесарем Хомяковым. Они совершенно разные люди, но умны и тот и другой.
— А со Шнуром?
— Со Шнуром было интересно беседовать потому, что это совсем другой мир. Я на такие концерты хожу, мягко говоря, редко, и для меня там было очень много удивительного. Другой возрастной мир, другое отношение к мату, который уже никого не шокирует, воспринимается примерно так же, как ругательства в английском языке. То есть никакого дополнительного смысла, только эмоциональная окраска. А вообще-то Шнур — вполне интеллигентный юноша.
|
|
