Полёт нормальный
Интерпоэзия: Ежегодная антология международного журнала поэзии

Александр Правиков
Знамя
№4, 2006
Досье: Интерпоэзия
        1. Словосочетание «журнал поэзии» так четко ассоциируется с «Арионом», что появление нового игрока на этом поле (или ниве?) заставляет читателя стихов (меня, например) мечтать о начале конкуренции, то есть если не об антагонизме, то по крайней мере о полемической направленности в общем русле – выраженной в тематике ли, в отборе ли авторов. Долгожданная, я бы сказал, ситуация, ибо современная русская поэзия, даже ее мейнстрим, ну никак не вмещается в один журнал – этим и хороша.
        На первый взгляд, в «Интерпоэзии» полемическая направленность не улавливается. Впрочем, о концепции нового журнала, видимо, уместнее будет порассуждать еще через годик. Тем более что в бумажном виде мы имеем даже не сам журнал, а ежегодную антологию по итогам выпусков за год.
        Тем не менее сравнение с «Арионом» представляется мне неизбежным уже потому, что некоторая часть авторов «Интерпоэзии» в «Арионе» публиковалась и хорошо известна. А новый журнал поэзии, чтобы просто оправдать свое существование, по определению должен отличаться от уже имеющегося. Что ж, вот теми поэтами, которые в «Арионе» до сих пор не замечены, в первую очередь и любопытна эта антология.

        2. Собственно, неизвестных авторов в сборнике нет – но каждый больше известен в своем уголке поэтической ойкумены. Широко раскинулась русская поэзия в двадцатом веке, далеко раскидало русских поэтов. Тем приятнее в веке уже двадцать первом видеть свидетельство центростремительного тяготения – данный сборник.
        Любитель поэзии почти не встретит здесь незнакомых имен – большинство поэтов антологии достаточно широко известны. Правда, каждый в своем кругу, и круги эти разного диаметра. Из этих-то, довольно условных, разумеется, кругов Андрей Грицман, выступивший в роли редактора, и составил сборник. Семь несимметричных окружностей с говорящими названиями – первая называется «В Новом Свете», последняя – «In Memoriam», в ней только один обитатель – замечательный Лев Дановский:

        Что-то мне Дурново,
        Дурново по ночам.

        Основная часть раздела «В Новом Свете» состоит из подборок привычных и хорошо известных В. Гандельсмана, Д. Бобышева (всего одно стихотворение), В. Друка, Б. Кенжеева... Каждый из них уже давно сам по себе (как Дядя Федор – «Я сам по себе мальчик. Свой собственный»), а потому объединение их в круг даже по географическому признаку выглядит весьма условным. Конечно, не то чтобы в заокеанской русской поэзии нельзя было выделить обобщающих, характерных черт – просто видны эти черты более отчетливо на авторах рангом пониже. Не может, видимо, автор из «Нового Света» не делиться «думами о России», да и откровенно бродского интонирования, наверное, трудно избежать, как повальной инфекции:

        В краю, где трудно сказать «еврей»,
        Поднимается ветер тугих дверей,
        Край земли начинается над головой –
        И если и ждут меня, то лишь листва, стволы... etc

                          (Ирина Машинская. «Родина»)

        При этом, что характерно, почему-то ее (Россию), а не себя автор видит беженкой: «Ты, как беженка, за руку держишь / Тень мою и колеблешься ты.» (Ирина Машинская. «Россия»)
        Похожую интонацию находим и у обитательницы «Европейской полночи» (следующий раздел антологии):

        Дворец на площади – палаццо
        (что то же самое), густые
        щи зарослей, и смех паяца,
        и слезы родины, России.

                          (Регина Дериева. «Русский альбом»)

        Что ж, никуда не скрыться от России – ни в «Новом Свете», ни в «Европейской ночи». Вот А. Радашкевич грезит о «парке детства» своего, где «детский поезд трехвагонный»; Л. Щиголь уклоняется в стилизацию: «А что чекисты лезут в главари – / так там зимой такие снегири, / в кадушке – грузди, в погребе – картошка»; А. Стесин ностальгирует по дворовому панк-року: «через две недели из психушки выйдет / легендарный Корки-гитарист»...
        В разделе «Утро красит» представлены, естественно, московские авторы – и вот тут из стопроцентно арионовско-октябрьской обоймы выпадает, пожалуй, только сам А. Алехин. Да еще, наверное, Ю. Гуголев с очень сильной подборкой:

        И хотя презирают друг друга в душе,
        У обоих на лицах – «я убит подо Ржевом»,
        Так что не дай боже вам,
        Не дай боже.

        Остальные привычны, как апельсиновая обложка: И. Кузнецова, Г. Шульпяков... не хочу сказать об этих авторах ничего плохого, но – как бы не спутать два журнала, если они будут различаться всего лишь цветом обложки. И стоит ли умножать сущности без необходимости?
        Зато «Вдоль Аяллона» звучат иные песни: «Голова в полосе отлива воздух сед и скрипит как кровать / Расскажи мне Иосиф Флавий об умении выживать.» (А. Бараш)
        Основные мотивы этого раздела – жестокая реальность, близкая («четыре шага») вечность и блаженное детство: «Заповедник детства. Опять, опять / Апельсином и золотом пахнут погоны / На кителях молодых отцов.» (Е. Игнатова)
        Если из Нового Света доносится тоска по России как по детству, то в израильской поэзии скорее звучит нерв тоски по детству как по родине. В любом случае – это один и тот же, под разными обличьями двигатель поэзии – тоска «о том, чего нет на свете». И детство, и Россия – утопичны и несбыточны.
        По-другому, но в основе о том же – и «Азиатский ветер», и «Иркутская история»: о несбыточных странах и просто о небывалом:

                                                                                                    А ведь
        мы когда-то мечтали добраться до британских берегов и сдохнуть
        в «кельтской тишине».
        Забыл, что ли?

                          (Ш. Абдуллаев)

        Другой вариант ухода демонстрирует С. Афлатуни – приближая не то античность к повседневности, не то повседневность к античности. Его «Апология Ксантиппы» прозаизирует историю смерти Сократа, а «Лида и Дана» представляет собой модернизацию греческих мифов.

        3. Итак, перед нами – один виток спутника русской поэзии вокруг земного шара. Конгломерат стихов из Израиля и об Израиле, из Азии об Азии, из Америки... само собой, о России, из России... о чем угодно – накрепко перетянут русским языком, как отцовским ремнем. Поэтому и не разваливается. Но отчего он, этот причудливой формы спутник, летает? Что держит его в воздухе? Один из общих и, вероятно, неразрешимых вопросов находит в этом сборнике если не решение, то вероятность его.
        Переберем еще раз: Ташкент грезит о «кельтской тишине» (Ш. Абдуллаев) и гумилевской Африке (С. Янышев). Иркутск – о Неаполе (В. Науменко) и прочих красотах. Европа с Америкой, как я уже говорил, – о России. Израиль – о корнях, которые в вечности и – да, в России. Москва... ну, Москва просто умничает и, по-честному, менее всех интересна в этой антологии.
        Что же делает поэзию поэзией? Чувство потери, зияния. «Быть поэтом в скудное время – значит, воспевая, указывать на след ушедших богов», как выразился Хайдеггер, купленный мною на лотке «все книги по 20 рублей». В переводе на человеческий язык это может означать – чувствовать жизнь как рану и не позволять ей зарубцеваться. Результатом этого оказывается особая, с метафизическим сквозняком, тоска, в разное время принимающая разные формы. Она одновременно и катализатор поэзии, и результат ее воздействия. Волею составителя, эпохи или случая – кто знает? – преобладает не символистская тоска о несказанном, а акмеистическая – о несбыточном, о «там, где нас нет», будь это прошлое, будущее или неведомые страны.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service