Журнал «Знамя» претендует на ведущую позицию среди толстых журналов. На некоторое неформальное чемпионство — тут мы должны четко определить вид спорта. Наверное, не в литературе вообще — достаточно посетить книжный магазин и сравнить ассортимент даже только высоколобого стеллажа со списком авторов литературной периодики. Список многократно уже ассортимента. Наверное, «Знамя» борется за первенство именно в своем секторе; проза в «Знамени» — не в каком-то расплывчатом смысле лучшая, а самая что ни на есть толстожурнальная. Впрочем, пушкинский завет — судить автора по им самим установленным законам — не относится к институциям. Меня не очень волнует, насколько ревностно «Знамя» блюдет чистоту довольно узкого и не самого интересного участка спектра. Но, обнаруживая конкретные, частные удачи, мы будем каждый раз специально обговаривать — канон это или отступление от канона.
Мне очень понравились рассказы Ирины Васильковой (#2, 2007). В качестве исходного материала автор берет грусть, обиду, боль. Ничего необычного в этой ситуации нет; обыкновенно она ведет к выговариванию, часто имеющему психотерапевтический смысл, а изредка и литературный (если автор одарен). Различие в том, что графоманская откровенность не зацепляет читателя, талантливая же увлекает в угрюмую бездну. Ирина Василькова поступает принципиально иначе — она преосуществляет свои эмоции; согласно Блоку, «находит строй в нестройном вихре чувства». Читателя в итоге радует сама гармония строя. Печаль становится лишь одним из свойств целого, оттенком эмоции.
«Но самое неприятное только начиналось! Я открыла дверь, ожидая привычного «Привет, дорогая!», но он прошел в квартиру сквозь меня, как сквозь воздух. Нет, не отодвинул раздраженно и не сказал ни слова — просто проследовал на кухню и машинально начал жевать остывшую курицу. Я оторопела. Меня будто бы не было. Лихорадочно водя руками по телу, я чувствовала невыносимое цепляние встопорщившихся чешуек, но этот дискомфорт был, видимо, только моим собственным ощущением. Невидимая, я превращалась в звероящера, в игуану или в одну из тех мезозойских рептилий, которых так любят рассматривать дети на картинках. Я знала, что невидимые пальцы моих рук, прежде такие мягкие и ухоженные, с нежно-розовым французским маникюром, теперь кончаются неопрятными желтыми когтями, знала, что на гибкой спине продолжает расти жесткий колючий гребень. Я чувствовала, что я — ископаемое, пережившее свое время и потому ни у кого не вызывающее жалости. Но все же, наверное, лучше быть ископаемым, чем совсем не быть. И так неуютно мне стало, что я все-таки собралась с духом и вошла на кухню, чтобы подышать в седеющую макушку своего любимого и прошептать на ухо, что он моя нескончаемая радость. А уж когда он повернется, посмотрит в мои глаза своими, такими неуловимо-зеленоватыми, и ответит похожими словами, тут-то я и поведаю ему всю страшную правду. Но он опять прошел через меня, как сквозь фантом?
В свете нашего основного вопроса Ирина Василькова точнейшим образом попадает в представления о прозе толстого журнала. Ее умеренная фантастичность не удивит и уж наверняка не отпугнет читателя того же «Знамени» с многолетним стажем.
«Знамя» совершенно не расположено расшатывать устои. Другое дело, что отступления от канона могут быть заранее регламентированы и как бы внесены в канон. Так, одиннадцатый номер посвящен так называемому ultra-fiction, гипервымыслу — и Наталья Иванова с присущим ей задором, умно и логично разъясняет читателю роль фантастического элемента в современной русской прозе и что без него, по сути, никуда. Аргументы столь весомы, что остается неясным, почему они действуют только один месяц в году.
На мой взгляд, яркий рассказ есть и в этом номере — «Улыбка пингвина» Георгия Нипана. Секрет успеха в данном случае прост — откровенно условная, игровая история рассказана не смеха ради, а для серьезного романтического вывода. Перепад между средством и целью дает художественное напряжение. Естественно, все эти рассуждения не гарантируют успех, а лишь объясняют его постфактум; любую задумку легче запороть, чем реализовать. Но Георгий Нипан вслед за своим героем-пингвином чисто прошел дистанцию.
Думаю, в другом, не целевом номере «Знамени» этот рассказ вряд ли имел бы шанс появиться. А жаль.
И все-таки главным художественным открытием «Знамени» для меня стал рассказ Дмитрия Александровича Пригова «Три Юлии» — из того же #2 за 2007 год, что и рассказы Ирины Васильковой.
Если имя автора рассматривать как часть текста, то Пригов настраивает нас на вполне определенный лад. Лично мне претит сам факт предсказуемости, да и излюбленные Приговым культурные поиски обыкновенно оставляют меня равнодушным. Тут все начинается иначе. Например, такой фрагмент:
«Иногда вечерами он брел в ближайший бар и сидел за кружкой пива. Изредка поднимая голову, если не с ужасом, то к немалому своему удивлению обнаруживал себя в окружении огромного количества пенсионеров. Раскрасневшихся над нехитрой дозой спиртного, веселых, умеренно задиристых старичков и старушек разнообразнейших стран и национальностей. Он беспокойно оглядывался — да, одни пенсионеры. Никого иного. Так и понятно: зимнее время. Никаких тебе школьных или студенческих каникул. Кому еще-то здесь быть? Да и по сравнению с той же молодежью они люди вполне приличные. Но все-таки большое скопление всего однотипного — домов ли, машин, пионеров — всегда удручающе. Вот, думал он, среди одних пенсионеров. Стукал пустой кружкой по мутноватому пластмассовому столу, чуть ссутулившись, вставал и уходил, несколько удрученно-озадаченный».
Что это? Мудрец ходит в той же одежде, что и большинство жителей местности, и приговская проза в толстом журнале как-то автоматически форматируется под одну из принятых здесь интонаций? Или (опуская мистические гипотезы) Пригов по-сорокински искусно стилизует текст, чтобы впоследствии нас огорошить? Но эмоциональная насыщенность рассказа быстро истребляет мысль о стилизации. Тут, скорее, другой эффект, сродни тому, как если бы мощный комический актер снялся в драматическом фильме.
Мы помним множество удач такого рода. Нам не смешно, но юмористический дар автора не вполне исчезает. Он трансформируется в острую наблюдательность, неожиданность детали. Остаются как бы атомы смешного, не складывающиеся в смешное.
Есть и неожиданные аллюзии.
«Он любовался на нее — стройную, крепкую, загорелую. Тело ее не то чтобы было совершенно, но как будто не ведало изъяна ни в малой своей части. Он-то сам выглядел вполне нескладным — длинный, несоразмерно мышечному наполнению конечностей и туловища. Но в его нелепости и неуклюжести было определенное обаяние. И опять-таки — молодость».
Где-то мы это читали. Да вот же где:
«В ней все, Господь не приведи!
И позади и впереди,
И наполнение груди —
Все идеалу соответствовало
И мне совсем не соответствовало:
Я тонок был в своей груди
Со впадиною впереди,
И вся фигура просто бедствовала
Так — что Господь не приведи!»
Кто не знает — классический Д.А.П. Как для учебника — одно и то же, но настолько по-разному, что уже и не одно и то же.
Свободно переходя от женщины к женщине и не забывая про кошку, Дмитрий Александрович Пригов пишет не свойственный для себя, вполне классический рассказ прямого действия, без фиги в кармане, без домашних заготовок, без желания удивить нас с вами. В книге Д.А.Пригова этот рассказ сделался бы чем-то вроде розыгрыша наоборот, постмодернизмом в квадрате. В «Знамени» он существует негромко и в высшей степени достойно — так, как здесь принято, но лучше.
«— Ага, — ответила она быстро. — Понятно. Старая русская литература.
Определение было точным. Она была не из его, так сказать, профсоюза и даже, как ныне определяют, идентификационной группы. Моложе, да и уехала, видимо, давно. В общем, не дама с собачкой. Скорее уж он был мужчина с кошкой. Когда мысль оформилась подобным образом, она премного позабавила его. Надо додумать. Показалось, что в том промелькивает если не суть, то некая мощная метафора случившихся нынешних перемен. Он чуть не рассмеялся вслух. Потом резко сосредоточился, с усилием собрав брови на переносице».
То есть автор может мгновенно осмыслить и обыграть культурную ситуацию, в которой находится он сам, или его герой, или его страна. Известный козырь Пригова, казалось бы, не имеющий отношения к фактуре собственно художественной прозы. Нет, и он пригодился.
Вообще, есть некоторые культурные достоинства, например вкус и чувство меры, прямо не связанные с, как теперь говорят, креативом. Из этих достоинств проза не растет. Но уж если рассказ состоялся, то вкус и чувство меры очень ему на пользу.
«Она засыпала. Он облегченно вздыхал.
Ее уже невозможно было носить в ванную, но только обмывать мокрой теплой тряпкой прямо в постели, тихонько приподнимая и подползая рукой под спину. Ей это доставляло мучение. Ему тоже. Она почти потеряла голос и ничего не говорила. Только внимательно слушала. От нее стал исходить специфический запах.
Кошка, поначалу не сползавшая с ее постели, в один из последних дней спрыгнула и сидела теперь рядом с ним, внимательно разглядывая жену».
Здесь нет теплой сентиментальности. Здесь (я, в отличие от автора, позволю себе пафосность) шевелится пепел. И в этой отчетливо минимальной поэтике, где зафиксировано только важнейшее, переход кошки становится чем-то большим, чем просто прихоть домашнего животного.
Чуть ниже кошка олицетворяет уже не жизнь, а совесть героя (как, впрочем, и в знаменитой новелле Эдгара По). Впрочем, Пригов не был бы Приговым, если бы не сыграл как бы на понижение.
«Когда ранним утром, чуть подрагивая, крадучись, он осторожно повернул ключ в двери своей комнаты и вошел внутрь, Юля по-прежнему строго и торжественно восседала на его подушке. Ровно в той же позиции, как он ее и оставил вчера вечером. В комнате стоял густой, почти тошнотворный запах. Он подошел и увидел, что вся подушка под ней была насквозь мокрой. Он хотел что-то сказать, но только поморщился. Юля даже не пошевелилась.
Минуту он стоял в полнейшей отрешенности.
Потом опомнился, стремительно собрал вещи, запихал книжки в сумку через плечо, подхватил Юлю и выскочил во двор. В регистрации уже шевелилась молодая женщина».
Воздаяние соразмерно греху. Линии рассказа сходятся настолько точно, что побуждают вернуться к нему — перечитать, вспомнить.
Никогда бы не подумал, что буду так долго хвалить Пригова.
В частности, за такие сюрпризы мы и любим литературу.
|
