Он – весел. Веселость его соединена с особой печалью. Первое ощущение – легкости. Минимум прилагательных. Только глаголы и существительные, но читатель видит все то, что описывает короткими предложениями Александр Житинский. Начавший писать в 1970-е, он пишет и сейчас, а кроме того, руководит издательством «Геликон Плюс».
– Каким образом от писательской деятельности вы перешли к издательской?
– Во-первых, мне нравится заниматься деятельностью, для которой я не приспособлен. Второе – люблю компьютеры. Я ведь был инженером именно в этой области. Правда, компьютеры были совершенно другие – огромные, с эту комнату, агрегаты, уставленные магнитофонами. Я успел немножко поработать на них программистом, потом забыл прочно, а вошел в мир персональных компьютеров уже благодаря своим детям. А что делать литератору, работающему с компьютерами? Только издавать. Но это половина правды. Вторая половина в том, что я не привык писать для денег. Я всегда писал только то, что мне нравилось, а когда за это платили деньги, говорил спасибо. В новых условиях надо было чем-то зарабатывать. Я понимал, что быть литератором коммерческим не могу, да и не хочу... Сейчас надо гнать романы, а я это не люблю и не умею. И решил, что лучше буду издавать, причем издавать своеобразно. Но с этой своеобразностью издательство существует уже 17 лет. Издательство мое живет по большей части на деньги от книг, издаваемых по заказам авторов. Приходит автор, приносит деньги и свою книгу. Я никому не отказываю по причине художественной несостоятельности, ибо я, как официант, выполняю услугу, я не могу одному подавать, а другому – нет, если другой мне не понравился.
– Но у вас ведь издаются и очень хорошие книжки?
– Очень хорошие книжки издаются не за счет автора, а за наш счет или на гранты, которые бывают редко. На грант я издал том стихов замечательного питерского поэта и художника Геннадия Ивановича Алексеева, с которым дружил, которого любил и безмерно уважал. Буду пытаться издавать еще один том его стихов. Хочу издать том его дневников с конца 50−х по 80−е. Интересные размышления умного, талантливого поэта о творчестве – своем и чужом. Литературная эпоха воссоздается с точки зрения не то чтобы маргинала, но человека, который не тусовался. В чем-то его судьба схожа с судьбой Иннокентия Федоровича Анненского. Ученый, скромный, очень талантливый человек, пишущий удивительные стихи. Преподавал в ЛИСИ всеобщую историю искусств. Был невероятно эрудирован, поэтому у него в стихах так свободно, естественно, по-домашнему возникают античные образы. У него были такие лекции, что его ходили слушать специально. Учился он на архитектора, но архитектором никогда не работал. Архитектором стал его друг, с которым мы сейчас поддерживаем связь, Александр Товбин.
Вот чем интересна работа издателя. Вдруг появляется нечто, чему трудно дать какую-то классификацию. Приходит человек и приносит роман, который он писал всю жизнь. Ему уже 70 лет, и это как раз и есть архитектор Товбин. Я издал сейчас одну часть его романа – только одну, потому что роман по объему сравним с романом Максима Кантора «Учебник рисования». Судьба питерского художника, архитектора. Я издаю это как print on demand, потому что безумие издавать это большим тиражом. Разослал эту книгу в десяток библиотек, и она уже есть – как факт культуры, а не литературы. Потому что для литературы необходима огласка, а в культуре могут существовать и неоглашенные тексты. Этот текст встал на полку в библиотеку – и он уже есть, он существует. В конце концов, скульптуры, картины делаются в одном экземпляре. От этого они хуже не становятся.
Особенно люблю издавать первые книжки стихов и прозы. Сейчас издаю книжку стихов нашей питерской девушки Али Кудряшевой. Она настаивает на том, что ударение в ее фамилии на втором слоге. Ей 19 лет. Стихи – великолепнейшие по интонации, искренности. Обнаружены в «Живом журнале». Девочка в своем ЖЖ пишет только стихи – пожалуй, ничего, кроме стихов, не пишет и только на этих стихах имеет аудиторию 4,5 тыс. человек. Согласитесь, если стихи привлекли такое внимание, это о чем-то говорит. Эта аудитория и купит ее первый поэтический сборник.
– Издательская деятельность не мешает вам быть писателем или, наоборот, помогает?
– С одной стороны, мешает, а с другой – помогает потом написать что-нибудь. А может, не написать, а оставить ненаписанным то, что и не надо было писать. Так же меня спрашивали в период так называемого моего «рок-дилетантства» – на фига мне это нужно? И не отнимает ли это время? А мне было просто интересно в этом мире находиться. Я участвовал в жизни питерской рок-музыки, два фестиваля провел, дружил с ними, какие-то житейские проблемы решал. Доставал Борису Борисовичу Гребенщикову квартиру, то есть в каком смысле доставал... способствовал получению им квартиры в Петербурге. И он все ж таки получил ее – не скажу, что с моей подачи, но я писал письма, собирал какие-то мнения. Это вылилось в книжку «Путешествие рок-дилетанта», сейчас она переиздана. И еще издан «Альманах рок-дилетанта», который является, как бы это сказать, приложением к ней.
– У вас было написано, что вы, когда выйдете на пенсию, будете петь хриплым голосом... забыл, чьим хриплым голосом вы собирались петь...
– Хриплым голосом Тома Вейтса. Ну, не его голосом, а так же, в том же стиле, что и Том Вейтс. Но это не получится. Сохранить возможность в этом возрасте еще так пить, чтобы был такой голос, – значит иметь бычье здоровье. А я уже гораздо меньше пью. Поэтому мне уже не добиться такой пропитости, как у Тома Вейтса. Кроме того, для публичного пения нужна смелость. Я вот слышал о новом проекте моего любимца, да, пожалуй, что и всеобщего любимца, а также не-любимца Димы Быкова, который хотел спеть свои стихи. Очень было бы интересно послушать. Он говорит, что, когда сочиняет стихи, у него есть внутренний ритм, есть мелодия и он хотел бы это напеть, чтобы кто-то записал напетое нотами, потом сыграл, а он, стало быть, спел... Я с интересом слежу за развитием этого замысла. Дело в том, что со слухом музыкальным у Димы не так все блестяще... у меня со слухом лучше, пожалуй, но тем не менее недостаточно для того, чтобы рискнуть.
– Вы пришли в литературу из инженерной среды. Что повело вас в эту область?
– Этот вопрос можно задать любому литератору. Все они пришли в литературу из другой профессии. На писателей ведь не учат. То, что существует Литературный институт, – это ерунда. Бывает, оттуда выходят люди, которые становятся интересными писателями. Но это не потому, что они там учились. Это потому, что у них есть некие способности. А вообще-то люди приходят в писательство из самых разных профессий. Часто из врачей. Мы знаем целую плеяду блестящих писателей-врачей.
– Я знаю только...
– Чехова ты знаешь. Булгакова читал, наверное. Покойный Миша Чулаки – врач-психиатр. Я был с ним знаком. Мы вместе начинали. Одногодки фактически.
В писательство я пришел из читателей. Поначалу хотел стать поэтом. В ту самую первую оттепель я стал очень много читать. В школе читал немного и был абсолютно уверен, что буду заниматься чем-то очень техническим, поскольку радиолюбительство, физика, математика – все это было гораздо интереснее литературы. Что до литературы, то я наловчился писать сочинения – ну, поднахватав чего-то такого, сюжет и образы, уяснив быстрым пролистом книги. А у «Обломова», скажем, какой там сюжет? Страшно признаться, какие классические произведения русской литературы до сих пор не читал, хотя окончил школу с золотой медалью. Я стал читать уже после школы. И вот тут-то я понял, что Гоголя, Чехова, Толстого, в общем-то, не зря нарекли великими писателями. Тогда же я стал читать много стихов. Почему-то они мне нравились. Почему-то я их любил повторять.
Началось все, конечно, с Пушкина, а продолжилось самыми разными поэтами. В то время, в начале 60−х, в ту самую оттепель, издавалось очень много стихов, и большими тиражами. Было всеобщее увлечение стихами. Поэты собирали не то что залы – дворцы спорта. Я бывал на этих вечерах, читал современных поэтов безо всякого разбора. Потом начал потихоньку отличать зерна от плевел. Мы пытались доставать стихи, что было очень непросто, потому что где тогда можно было достать очень хорошие стихи? Получив нью-йоркское издание Мандельштама, я перепечатал его на машинке, а пока перепечатывал, многое выучил наизусть. Вот тогда и стал понимать, что большая часть так называемой советской поэзии не дотягивает до такого уровня. И вдруг в 22 года – я оканчивал институт, уже в аспирантуре был одной ногой, потому что прилично учился и мне прочили... в общем, что-то прочили, – я написал несколько стихотворений...
Мы тогда жили молодой семьей, уже и дочка у нас родилась. У тестя была пишущая машинка, я попробовал напечатать одним пальцем – кстати, так до сих пор я этим пальцем, средним, и печатаю. Напечатал свои стихи и увидел, что они в таком исполнении выглядят чрезвычайно похожими на те стихи, которые я встречал в книжках. Ровные строчки, рифмы – мне это очень понравилось. Я стал писать каждый день. И тут же перепечатывать стихи и смотреть на них, читать. Это было великолепно. Но стихи были чудовищными. В конце концов я и впрямь выписался до чего-то более или менее приличного и стал рисковать посылать кому-то, каким-то известным поэтам. Борису Слуцкому, например, послал свои стихи. Был такой хороший поэт. От него я получил вполне доброжелательный письменный отзыв. Хотя во многом способствовал моему дальнейшему продвижению в литературной области вовсе не доброжелательный отзыв. Это был отзыв неизвестной мне редакторши издательства «Молодая гвардия», не помню ни ее имени, ни фамилии. Я уже многим рассказывал о том, как она напутствовала меня в литературу, и этот мой рассказ до нее дошел, и она была очень польщена.
Я принес в издательство в Москве пачку стихов. С инженерной педантичностью принес все – от первого стихотворения до последнего. Когда я пришел в издательство, редакторша произнесла мне приговор. «Редко бывает, когда я так говорю, – сказала она, – потому что сказать так означает убить, но здесь случай бесспорный. Вы абсолютно бездарны, молодой человек». Я вышел на улицу несколько потрясенный и огромной папкой со своими стихами грохнул по водосточной трубе. Это был март, оттуда полетел снаряд льда, я сказал: «Ну ладно... вашу мать! Я вам покажу...» Что-то я показал. Главным образом себе показал, что я что-то могу. Научился писать так, что было понятно: это вот – мое, собственное. У меня появилась некая ниша, которую я занял. Появился свой читатель.
– Вы не хотели бы написать мемуары?
– Нет, я ведь не помню деталей. Есть у меня полудокументальный рассказ, в котором я излагаю свое писательское кредо, что ли. Виктор Конецкий очень любил этот рассказ, хотя в нем описано, как он давал мне рекомендацию в Союз писателей. Случай был смешной и стыдный, я его записал, а сейчас перескажу, потому что иначе не пристегнуть рассуждения о разных писательских методах. Я пришел к Конецкому брать рекомендацию. Он перед тем сказал, что даст. Это было не так просто. Конецкий – человек очень серьезный. Не то чтобы злой, но если ему что-нибудь или кто-нибудь не нравился, он спокойно его вышвыривал вон. Он был одним из немногих питерских прозаиков, которых я уважал. Через каких-то знакомых удалось его уговорить прочитать мою первую книжку прозы. Конецкий сказал, что моя книжка ему понравилась и рекомендацию он мне даст. Я пошел к нему, припрятав в портфеле бутылочку коньяка, потому что знал: Конецкий может себе позволить, и даже более того. Но ворвался-то я со своей бутылочкой в тот период, когда он был в завязке. Пришлось мне выпить ее одному и дойти до состояния эйфории. Я увидел у Конецкого новую книжку и попросил подарить, а он сказал: «Нет. У меня очень мало экземпляров». Потом выгнал меня в другую комнату, чтобы написать коротенькую, на одну страничку, рекомендацию. И тут я увидел несколько пачек его новой книги. В моем алкогольном сознании обида на жадного автора переросла в решение эту книжку стырить. Я выбросил ее в форточку: думаю, подберу, когда во двор выйду. Взял рекомендацию, поблагодарил, вышел, а книжку уже подобрали. На следующее утро меня стали мучить муки совести. Помучившись, я написал рассказ. Решил дать почитать Конецкому. Иначе как? Про него же рассказ. Конецкому понравилось.
В этом рассказе есть рассуждение о том, что одни писатели больше пишут по памяти, а другие – по воображению. Но воображение – тоже форма памяти, только плохой. Перевариваясь, плохая память вылезает через воображение и получается так, что, в общем, воображение – перевернутая память, память вперед, а не назад. Обладая таким свойством, мемуары, конечно, страшно писать, потому что непонятно, придумал ты это или нет. А беллетристику с такой памятью писать прекрасно.
Мне нравится придумывать что-то, что окажется не фотографией, но образом. В последнем моем романе «Государь всея сети» герои едут по Руси – по глубинке, что называется. Я что, когда-нибудь был в глубинке? Не был я там. А они едут. Что мне делать? Ехать туда, смотреть, а потом писать? Да, так бы поступил нормальный, хороший писатель-реалист. Изучил бы материал и написал. А я придумал эту всю глубинку в образе трех городов – Баранов, Козлов и Быков. Такой получился «золотой треугольник» России: в одном из этих городов живут люди, основное занятие которых – «околотчики груш», в другом живут «подводные партизаны», в третьем – «г...нодобытчики». Я почему-то уверен, что эта Россия достовернее, чем та, которую я бы увидел. Потому что фантастический образ – емкий, в нем многое может содержаться.
– Такие понятия, как «ленинградская школа», «ленинградская проза», имеют какие-то основания?
– Наш город заставляет писать немножко по-другому, чем, допустим, в Москве. Город наш диктует иное. Сдержанность, может быть. Некое чувство меры. Это все атмосфера, архитектура, антураж, как говорится. Если ты среди этих домов, по этим улицам ходишь, они на тебя не могут не влиять. Но кроме того – маргинальное положение по отношению к Москве. Москва традиционно не замечала очень хороших писателей, которые здесь жили и писали. В результате мыльные пузыри чаще пускали в Москве. Здесь труднее было стать мыльным пузырем или дымом без огня.
|
