— Знакомьтесь, кто не знает: Игорь Белов, поэт, переводчик. Пожалуй, наиболее широко известный из современных калининградских литераторов за пределами региона. Чему способствует, прежде всего, невероятная творческая активность, которая проявляется не только в собственно письме, но и в участии в различных литературных событиях. Важны также публикации: помимо двух поэтических книг, вышедших в Калининграде («Весь этот джаз» и «Музыка не для толстых»), у Белова ряд серьёзных подборок в «толстых и тонких» литературных журналах. В последние годы к этой известности стихотворца добавилась внушительная переводческая известность, поскольку он плотно занялся переводом – и осваивает неизведанные для русского читателя поэтические территории Украины, Белоруссии и Польши. Это занятие его естественным образом повлекло в Польшу, где он, похоже, укореняется и оседает на ПМЖ. Но иногда приезжает в родной Калининград, благодаря чему мы можем поговорить – как сейчас. И вот первый вопрос: скажи, пожалуйста, Игорь, почему Польша и как ты там вообще оказался?
— На самом деле всё очень просто. Хотя я бы не назвал это «оседанием», просто я регулярно оказываюсь на территории Польши в силу разных причин – как литературного или научного, так и личного свойства. Но, действительно, всё началось именно там. В июле 2006 года я поехал на международный фестиваль поэзии «Волны поэзии» в Варшаве и познакомился там с белорусским поэтом Андреем Хадановичем и украинской поэтессой Галиной Крук. Стихи Хадановича произвели на меня такое сильное впечатление, что я понял: в современной русской поэзии мне не хватает именно такого автора. Я его услышал на фестивале, он читал по-белорусски, и мне было понятно процентов семьдесят, но я уловил, о чём там речь, и вообще образную систему. И затем как-то полушутя я предложил, может быть, что-то перевести из него на русский язык, и Андрей как человек прагматичный вскоре после фестиваля прислал мне подборку своих стихов, причём с подстрочником и пространными комментариями – историческими, культурологическими и прочими. Так я стал переводить Хадановича, потом – украинца Сергея Жадана, которого я знал по роману «Депеш Мод», а потом у него вышла книжка стихов «Марадона», и я её почти целиком перевёл. Переводя этих поэтов, я наткнулся на переводы Жадана из польского поэта Мартина Светлицкого. И как раз тогда, в 2008 году, замаячила возможность податься на переводческую стипендию «Gaude Polonia», я подал заявку, указав, что знаю польский язык, хотя на самом деле совсем его не знал. Я прошёл на эту стипендию, приехал в Варшаву, где всех привёл в ужас полным незнанием языка. Меня записали на курсы польского языка, я стал учить язык и – переводить Светлицкого.
— То есть первое твоё длительное пребывание в Польше было связано со стипендией. А дальше?
— Ничего другого не оставалось, кроме как осваивать других польских авторов, переводить тех и других. Так началось сотрудничество с русскоязычным журналом «Новая Польша», в котором первая моя публикация вышла в 2009 году – это были переводы стихов Богдана Задуры, который был моим куратором на стипендии. Кураторство заключалось в том, что раз в неделю я приезжал к нему домой либо приходил в редакцию, мы выпивали бутылку водки и разговаривали о том, о сём, насколько позволял мой польский. И эти разговоры были своего рода вхождением в польскую культуру, Задура мне очень много дал в этом плане. Теперь мой польский гораздо лучше, и я уже постоянный сотрудник «Новой Польши», это сейчас моя главная работа в Польше, чем я и зарабатываю на жизнь.
— Что ты для неё переводишь?
— Я перевожу всё. Ежемесячно – дайджест польской прессы «Хроника текущих событий», составляемый публицистом Виктором Кулерским. Проблема с ним в том, что он всё это составляет от руки! И эти манускрипты мне приходится расшифровывать, что тоже, надо сказать, глубоко погружает в польский контекст. Также я перевожу для них интервью, эссе, статьи, однажды рассказ и, конечно, поэзию. (В одном из последних номеров «НП» вышли новые переводы Игоря Белова из Мартина Светлицкого и эссе о нём. – С. М.)
— Чем ещё ты занят сейчас в Варшаве?
— Ещё я поступил в аспирантуру на кафедру прикладной лингвистики в Варшавский университет. Это называется «студии докторантске», и теперь я, выходит, «докторант». Есть ещё и личный мотив, но это отдельная история, и её надо рассказывать обстоятельно и не здесь.
— В чём заключается твоё «докторантство»?
— В течение четырёх лет я буду учиться и писать диссертацию (надеюсь, что действительно буду). Тема её – «Особенности перевода современной польской поэзии на русский язык». То есть – выявление неких тенденций, закономерностей, попытка исследовать трансформации польского текста в русский.
— Переводя сам, ты знаком, вообще, с современным состоянием переводов польской поэзии на русский язык?
— Слава богу, да. Тем более что я уже дважды поработал в жюри конкурса русских переводов польской поэзии – Чеслава Милоша и Тадеуша Ружевича. Всё это проводит польский Институт книги совместно с фондом «За нашу и вашу свободу». И там я работал и работаю с людьми, которые мне обеспечили, что называется, путёвку в переводческую жизнь. Это ныне покойная Наталья Горбаневская (не нуждающаяся, полагаю, в представлении); Адам Поморский, президент польского ПЕН-Клуба и переводчик Мандельштама; Ежи Чех, переводчик Бродского, Лимонова и всего нашего самиздата; Андрей Хаданович и Томас Венцлова. Благодаря этой совместной работе я более или менее вижу общую картину, хотя у меня и нет ещё чёткого понимания, что в этой сфере происходит. Есть люди, которые разбираются в этом лучше, поскольку моя главная проблема – постоянная нехватка времени…
— А сейчас у нас есть переводчики, которые специализируются на польской поэзии и постоянно этим занимаются?
— Конечно. Это и Владимир Британишский, и до недавнего времени та же Горбаневская, и Андрей Базилевский. Сергей Морейно, который в том году прислал мне очень хорошие переводы из Рышарда Крыницкого, и жаль, что Крыницкий не позволяет Морейно их публиковать, потому что, якобы, продал эксклюзивное право публикации своих стихов на русском другому известному переводчику – Анатолию Ройтману. Которого, кстати, терпеть не могут полонисты, но, возможно, это просто профессиональная зависть, поскольку Милош неоднократно подчёркивал, что у него один переводчик в России – Ройтман, хотя его переводили и Бродский, и много кто ещё. Хорошо переводят молодую польскую поэзию Анастасия Векшина и Лев Оборин, – Настя, к примеру, довольно много работает с поколением тридцатилетних. А мой интерес связан скорее с поколением пятидесятилетних, это поколение так называемого «Брульона», «Черновик» по-польски.
— И теперь мы с нетерпением ждём выхода книжки стихотворений Мартина Светлицкого в твоих переводах.
— Да, она называется «100 стихотворений о водке и сигаретах».
— Откуда такое название?
— У него в Польше вышла сначала книжка «37 стихотворений о водке и сигаретах», потом ещё «49 стихотворений о водке и сигаретах», потом «Музыка сердцевины» и другие. Но, поскольку тематика Светлицкого – это краковский алкоголизм, курево и секс, то мы с Кузьминым решили выбрать такое концептуальное название для этой антологии, куда вошли переводы из всех сборников Светлицкого.
— Кто издатель? Когда ждать книжку?
— Дмитрий Кузьмин, книжка выходит в библиотеке современной зарубежной поэзии журнала «Воздух» в издательстве «АРГО-РИСК». Это их новая серия, в ней уже вышли, насколько я знаю, два поэтических сборника. Моя книжка ожидается в конце весны – начале лета. Поначалу планировали выпустить её в начале ноября прошлого года, к московской бьеннале поэтов, и пригласить Светлицкого в Москву на презентацию. Но, к сожалению, у него не оказалось ни гражданского, ни тем более заграничного паспорта, и он вообще заявил, что у него в это время концерт и Польша – его страна и так далее. Такая это личность. Я имею честь знать его лично, мы три раза встречались. Первый раз это кончилось страшным пьянством и провалами в памяти, после чего Светлицкий мне написал в отчаянии письмо о том, что он не помнит обстоятельств нашего разговора и просит встретиться ещё раз. Мы встретились, и всё повторилось. И лишь на третьей встрече мы едва смогли – успели – нормально поговорить.
— Судя по всему, о чём ты говоришь, Светлицкий – это именно твой персонаж.
— Да, это такой маргинал, скандалист, алкоголик, – мой человек. Пятидесятилетний панк, вечно в чёрном, обсыпанном пеплом пиджаке и чёрной футболке, живущий в богемном районе Кракова Казимеж, не выпускающий изо рта сигарету, вечно небритый и поддатый. Страшно популярный в Польше. Это объясняется тем, что он, кроме того, что поэт, автор трёх романов и многих книг, ещё и вокалист группы «Świetliki» («Светлячки»). Он выходит на сцену – в тёмных очках, с сигаретой, с водярой – и под такой меланхоличный перебор струн, лайтовый рок, читает свои тексты про водку, сигареты и женщин. И всем это страшно нравится, я видел это на его концертах. Хотя, конечно, личность дико скандальная, постоянно с ним какие-то связаны истории – то он от премии откажется, то пошлёт кого-то в прямом эфире. И выглядит он не как панк, а просто как симпатичный интеллигентный алкоголик средних лет.
— Кроме тебя Светлицкого ещё кто-то переводит на русский?
— Его немного переводил, насколько я знаю, Дмитрий Веденяпин, и была публикация в «Иностранной литературе». А больше, кажется, никто.
— Можно ли сказать, что это сейчас основной польский автор, которого ты переводишь?
— Да, потому что в таких количествах, как его, я не переводил из поляков никого. В равных с ним – только Жадана и Хадановича. Вот это и есть три моих основных автора – поляк, украинец и белорус. Если я соберусь делать книжку своих стихов, то я обязательно включу туда переводы этих троих. Потому что я уже не вижу себя без этих авторов.
— Отступим немного от конкретных авторов, поговорим о твоей переводческой стратегии. Известны различные подходы к переводу – как можно определить твой?
— Мне кажется, моя стратегия перевода не всем переводчикам близка. Часто я не перевожу в буквальном смысле, но скорее делаю вариации на тему, тем более, если оригинал – это традиционный рифмованный стих. Я сторонник того, чтобы пожертвовать близостью к оригиналу ради того, чтобы было красиво.
— Чем конкретно ты жертвуешь?
— Деталями.
— Ты соблюдаешь размер оригинала?
— Стараюсь это делать, но не всегда. Иногда я сознательно нарушаю оригинальный размер, чтобы это больше было похоже на русскую речь, чтобы это звучало повеселее. Это бывает в случае с польской поэзией, потому что у неё с нашей – большая разница. Постоянное ударение на предпоследнем слоге влечёт за собой специфический ритм. По определению отсутствуют мужские рифмы, в то время как у нас редкое стихотворение обходится без них, если только это не графомания. Так что я сознательно иду на смену ритма и рифмовки. К примеру, при переводе огромной, на тридцать строф, баллады о движении «Солидарность» Стефана Адамского я пошёл на такие сознательные нарушения, и, по откликам, перевод получился удачным, издательство осталось им довольно. Бывает по-разному, но итог перевода, я считаю, должен выглядеть как хорошие русские стихи.
— Кого ещё ты переводил?
— Я много переводил польских поэтов, около двадцати авторов. Из тех, кого больше, – Януш Джевуцкий, Дарек Фокс, Павел Задура, Милош Беджицкий. Это всё более-менее одно поколение, дебютировавшее в 80-е годы прошлого века. Как наш Гандлевский, скажем, и помладше.
— Смотри, сколько уже проделано переводческой работы. Она и продолжает тебя занимать, то есть занимает очень много твоего времени. Между тем, по первому призванию ты сам поэт…
— Я бы предпочёл называться литератором…
— Не суть. Раньше ты писал стихи, а теперь – переводы. Как поэта мы тебя в последнее время видим совсем мало. На мой взгляд, это похоже на дауншифтинг. Как ты сам считаешь?
— В какой-то степени это так. Но вообще, я считаю, что стихов не должно быть много. Их должно быть ровно столько, сколько нельзя не написать. Если, допустим, у Бориса Херсонского так работает пружина, что он пишет по стихотворению в день, то это его особенность. Сэм Симкин в последние годы жизни писал пять стихотворений в день. (Тут, конечно, возникает вопрос о качестве, но мы сейчас не об этом.) О себе я замечу, что и до занятий переводами я писал так же мало стихов, как и сейчас.
— Ты хочешь сказать, что переводы тебя по сути не отвлекают, что они не нарушают твой поэтический режим.
— Не мешают, да. Я даже думаю, что занятия переводами меня в большей степени дисциплинируют. Потому что есть обязательства перед заказчиками, перед издательствами. Которые я постоянно нарушаю…
— И при этом ты постоянно пребываешь в общепоэтическом контексте.
— Как бы да.
— Но ты продолжаешь писать стихи?
— Я очень мало пишу сейчас. Только периодически надеюсь выкраивать времени побольше для этого. Потому что у меня всё же есть ощущение некой недоговорённости – усиливающееся, когда не пишется долго. Но у меня и нет такой проблемы: вот, не пишется, какая трагедия, пойду повешусь! Нет. Я вообще не верю в эти все дела – вдохновение, наитие. Я верю в работу, я знаю, что, если человек хочет написать стихотворение, то он откроет ноутбук, сконцентрируется, сядет и напишет стихотворение.
— Почему же ты не пишешь так много?
— Потому что нет времени. Но на самом деле – не поэтому. На самом деле я просто лентяй. Признаться, перевод мне доставляет гораздо большее удовольствие, чем написание собственного текста. Когда ты переводишь, у тебя уже есть определённая делянка, есть тело стиха, и у тебя возникает азарт что-то с этим сделать на родном языке. Это же всегда как некий вызов – литература тебе бросает вызов, и ты его принимаешь или нет. А когда ты пишешь своё стихотворение – сидишь, как идиот, над белым листом… это страшно, на самом деле. И вот этот момент я как человек ленивый всячески оттягиваю.
— Хорошо, раз ты упомянул про кайф, переключимся на твои стихи. Оттолкнёмся от рецензии Евгения Ермолина на твою книжку «Весь этот джаз», книжка вышла в 2004 году, а рецензия – в 2005-м. Он очень точно заметил, что в твоих стихах присутствует некий дух эпикурейства, наслаждения жизнью и «ловли момента». Но при этом в том мире, который ты воссоздаёшь стихами, не всё хорошо – он бьёт и заставляет страдать. И всё-таки этот мир, во всём его многообразии, тебе нравится. Тогда – в чём ценность того момента жизни, который ты так жадно ловишь?
— Ценность в том, что всякая жизнь, как бы это ни звучало банально, неповторима. Если вспомнить формулы Гёте и Бродского, то вторая мне гораздо ближе: «Остановись, мгновенье, ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо». Поскольку насколько момент прекрасен – это большой вопрос. Хоть я и склоняюсь к мысли, что он всё-таки прекрасен, но об этом можно спорить. А вот о том, что он неповторим, дискутировать не приходится. Поэтому я и стремлюсь ухватить этот момент жизни, мне это доставляет практически физическое наслаждение самой жизнью. Я на самом деле отношусь к людям, которые наслаждаются жизнью животно – всем, что жизнь способна предложить, всеми её благами. К счастью, это ещё во мне живо, я всё ещё страшный эпикуреец, несмотря на всю чудовищность порой моих жизненных обстоятельств.
— Хорошо. И вот смотри, что происходит потом. Одно из последних твоих на данный момент значительных стихотворений, таких обдуманных высказываний, называется «Моё чёрное знамя», которое было опубликовано…
— В журнале «Сибирские огни», в 2012-м. А стихотворение было написано в 2009 году, я тогда вернулся из Варшавы в Калининград. То есть оно успело вылежаться…
— И оно же вошло в антологию «Лучшие стихи 2012 года», которая вышла прошлой осенью в издательстве «ОГИ». Мне кажется, это симптоматично: теперь ты – такой. Видишь ли ты в этом тексте логическое завершение поэтической истории эпикурейца, который вдруг становится анархистом? Он уже не наслаждается жизнью, и этот переход сам по себе интересен, он связан с ситуацией в стране, с переменой в мировоззрении, с чем ещё?
— Ну да, здесь я уже не то, что не наслаждаюсь жизнью, я предлагаю её сломать в какой-то степени. Но ломать надо ради чего-то другого, ради обновления. Есть вещи, которые нельзя терпеть, и каким бы ты ни был эпикурейцем, рано или поздно приходится, действительно, приравнять перо к штыку – и идти в бой, если угодно. Естественно, я как любой нормальный человек не удовлетворён – и не политикой или ситуацией в стране, а я вообще считаю, что миропорядок организован крайне несправедливо.
— Но ведь это стихотворение – о нашей российской действительности.
— О российской, но, мне кажется, оно подходит и к любой другой, потому что мир вообще мне представляется несправедливым. Он построен на рабстве, все мы должны вкалывать как проклятые и не видеть света белого, и это главная несправедливость. Она не в том, что у нас полицейское государство (хотя и в этом тоже), а в том, что люди вынуждены миллионами корячиться у конвейеров, и у них от этой работы два пальца на руке более развиты, чем все остальные. Вот в чём несправедливость. И в этом смысле, кстати говоря, довольно полезным оказалось проживание на Западе. Это не моё открытие, к нему приходят рано или поздно все, кто уезжает надолго за рубеж. Ведь там на самом деле тоже всё отвратительно: конвейер, система, тоталитаризм, пусть и в других проявлениях и масштабах.
— И ты предложил выход из системы – в виде анархизма. Насколько осуществим этот выход?
— Конечно, он неосуществим! На то это и стихи. Если бы он был осуществим, я не писал бы стихов, а написал политическую программу, пошёл бы в политику. Это ни в коем случае не иллюстрация выхода, это иллюстрация самой эмоции, которая, возможно, находит отклик у других людей.
— Но анархизм как способ отношения к действительности тебе сейчас ближе всего, так?
— Ну да, конечно. Но вообще это всё пишется ради одного – чтобы немножечко человека расшевелить. Я за встряхивание. И оно всегда происходит при соприкосновении с хорошими стихами. В этом смысле я согласен с Фридрихом Ницше, который утверждал, что искусство дано нам для того, чтобы не умереть от правды жизни. Потому что правда жизни – ужасно гнусная вещь.
— Но, тем не менее, ты всё-таки меняешь один порядок жизни на другой: уезжая из России, ты выбираешь систему западной жизни. Насколько ты готов вообще оставить Россию с её действительностью?
— Я совершенно не готов это сделать. Я бы так не загадывал. Хотя в жизни вне России есть, конечно, масса плюсов – банальных житейских, бытовых; по своему опыту я могу сказать, что жизнь на Западе гораздо легче, во всех смыслах, и, простите, не будем миндальничать, приятнее. Но куда более важный плюс той жизни – что ты по-другому смотришь на Отечество и замечаешь те вещи, которые не очень видны изнутри, пусть это происходит и на каком-то подсознательном уровне. Как известно, для того чтобы написать хорошее стихотворение, или хорошую песню про английские реалии, нужно поехать в Индию к Махариши, как это делали «битлы», которые в Индии писали песни, совершенно не относящиеся к индийской реальности, но им оттуда было лучше видно происходящее на родине. Я вообще не сторонник загадывать наперёд, но пока этот эксперимент мне нравится, мне это интересно, я так бы всю жизнь и жил. Это, если честно, моя мечта: жить в Польше и раз в месяц приезжать в Россию. Польша мне нравится, это хорошая, весёлая, дешёвая страна, близкая, несмотря на все сложности взаимной истории, России. Поляки – такие же расп…и, такие же не дураки выпить, как и мы, и это нас сближает. И девушки у них красивые.
— То есть, мы, калининградцы, тебя не потеряем в Польше окончательно?
— Нет, конечно, не потеряете. Если я, конечно, не помру.
— Ну, тогда потеряет весь мир.
|
