Александр Танков (р. 1953) – поэт с берегов Невы, вышедший скорее из ленинградской, нежели из петербургской школы. «Жар и жалость» (в названии сразу – настрой на полемическую центонность: рифма к фолкнеровскому «Шуму и ярости») – это его третья по счету книга. Открывается она предисловием танковского учителя А.Кушнера, который говорит о своем давнем студийце: «Я люблю поэзию Танкова: в стихах он краток и горяч». И еще: «Замечательно то, что муза Танкова при всей пылкости и страстности – обычно поет с открытыми глазами, зорко видя окружающий мир».
В стихах Танкова, полных аллюзий, полускрытых цитат и ритмических калек, звучит при всем при том, взволнованно дрожа, абсолютно своя, личная и с запинками интонация. Природное стихозаиканье закрепляется как осознанный прием: в книге – с избытком рефренов, трижды подряд повторенных слов и лексических возвратов. Пример? Извольте: «Слова мои, слова к Тебе – продажны, / продажны, Господи, продажны, но не все?» Или (опять, как и многие танковские стихи, прямое и даже панибратское обращение к Богу) такое: «Говори, говори! По заблудшим кустам, / по садовым дорожкам, по крышам, / говори, расставляй ударенья не там / – наплевать, говори, мы услышим?»
В вечные темы любви, вины, смерти, страха и веры продернуты медные нитки сугубо современных примет – все эти ПТУ, РСУ, БАМы и ГАИ горят, как уличные фонари, резко освещая потемки неизбывного. Ритм Танкова тяготеет к неограниченной свободе – отсюда длинные-предлинные, расшатанные строки тактовика, дольника, раешника, – но точные, полноценные и широкогрудые, часто дактилические, рифмы строго стоят на страже традиции. Лучшие в книге метафоры парадоксальны и, разом, убедительны: «далекой грозы громыхающий трап», или «нежная Троя детского сада переболела сиренью» (лихо, да?), или «генеральский мороз в долгополой шинели / рядовым раздает ледяные кресты»? Опорные стихотворенья танковской книги рождены на границе четко артикулированного смысла и вовсе не осмысленного выдоха – он продолжает суггестивную линию наилюбимейшего им Мандельштама: «Я скажу это начерно, шепотом, / потому что еще не пора?» Танков не только философствует, говоря начерно и шепотом. Так он и живописует городские пейзажи – нерадивую осень, обмелевший горизонт, полумертвую воду: «Залитый холодным ртутным светом / хрупкий снег и черен, и лилов. / Я хотел бы написать об этом./ Только, разумеется, без слов?» Без слов писать не получается, но в проемах меж ними удается сказать многое.
Лирический герой Александра Танкова смертельно (а жить вообще смертельно) болен любовью, встревожен, восторжен, раним и благодарен миру за все, за все. Он и горестям рад, ибо знает: «Беда благоприятствует любви?» Он, лирический герой, в первую очередь поэт (что не есть профессия, но участь) – и дело не в итогах и заслугах, а в выборе бытийных связей, в предпочтенье одинокого коллективному, в неровной и целеустремленной походке, когда цель одному Богу известна? И даже осознанная вторичность танковской Музы идет вовсе не от беспомощного эпигонства – помилуйте, автор виртуозно техничен, – но от повышенной верности предтечам и учителям, ну, например, образности того же Мандельштама или интонации того же Кушнера? Так с яростной сентиментальностью любящие и помнящие родителей неюные дети (мне это знакомо), даже став самостоятельными и напрочь поседевши, упрямо не меняют для посторонних устаревшую, еще оттуда, мебель на новую, на модную, на собственную. Или меняют, но деликатно оставляют в углах – нет, не роскошный музейный антиквариат, но попросту мамину довоенную этажерку с шишками, и папин мольберт, и дядькины гантели? Человечески это очень понятно и трогательно – эстетически (если не обыграть, не шаржировать чуток, не заковычить) мешает тому, чтобы тебя, давно уже зрелого, восприняли на полном серьезе.
Интересно: в какую сторону будет двигаться Александр Танков дальше?
|
