|
Александр Генис. Трикотаж. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2002. - 95 стр. - Тираж 1500 экз. - ISBN 5-89059-017-0
Рецензию на «Трикотаж» я написала в ответ на публикацию «автоверсии» Александра Гениса «Новым миром» (№9, 2001), но вот вышла книжка, к шести главам прибавились четыре, колорит «в сторону бабушек» изменился, отсюда - рецензия-постскриптум.
Книга, естественно, вышла с обложкой, и на ней, к моему разочарованию, не «кольца пряжи» из пастернаковской «Евы» (для тех, кто не пойдет по ссылке: «И наподобие ужей / Ползут и вьются кольца пряжи, / Как будто искуситель-змей / Скрывался в мокром трикотаже»), что запустили махину рецензионного сюжета с его поиском «искусителя-змея», приобщившего Гениса греху «фикшн», не эротичный «мокрый трикотаж», а пресная трикотажная мужская рубашка «человека массы». Так автор, видимо, открещивается от богемного свитера грубой вязки а ля Хемингуэй со всеми его семиотическими обертонами.
Если «телеграфно» лаконичная, с «подтекстом» проза Довлатова, гипотетического искусителя-змея, и вышла из хемингуэйевской шинели, то Генис на своих «окрестностях» расхаживает в одеждах столь же практичных, сколько и изысканных. Под текстом у него сантименты и потоньше. К примеру, наслаждение парадоксальностью мироустройства - тоже стиль «мачо», только интеллектуального. Причем знаменитая пара «ирония-жалость» не простаивает - напротив, набирает обороты: «Богу не повезло - Он загнал себя в угол полнотой своего бытия. К тому же Он не может обойтись без человека. Без нас Он не Творец, а с нами – страдалец».
Обложка - шутка: «Трикотаж» - изделие штучное. В заявлении автора – «Я сочиняю только то, что не могу прочесть» - не столько величие замысла, сколько его - замысла - насущность для автора. «Простор требует формы. Она - призрак, вызванный ужасом перед нестесненной мыслью обо всем. Форма - крик отчаяния, которое испускает содержание от невозможности высказаться. Не помещаясь в слово, оно выпирает изо рта, как опара из кастрюли. Мычание литературы - мой ответ Керзону».
И если уж садиться за роман воспитания (согласно книжной аннотации), то такой, чтобы мать родная литература не узнала. Нормальный роман воспитания не может ведь не строиться как подробное повествование о становлении героя на ноги? В случае Гениса - может, и вот почему.
«Все по-настоящему важное я узнал в детстве, научившись кататься на велосипеде... Велосипеду меня обучил отец. Этим он завершил мое воспитание, за что я ему до сих пор благодарен». Вот как герой был поставлен на ноги. «И невозможное возможно» - что после такого открытия, например, выбор высшего учебного заведения или решение эмигрировать в Америку? Генис совершенно не задерживается на таких биографических деталях. (Но пограничную ситуацию единственного мужчины среди студенток на фольклорной практике, разумеется, не обойдет.)
Да, это роман воспитания - поскольку о выработке собственных «правил хорошего тона» в отношениях с Другим. Генис находит свою гармонию в жанре «теологической фантазии» (не гипотезы - этой форме он отдал дань в «Вавилонской башне» - а старой доброй фантазии). Присутствие Непостижимого в чистом виде становится все настойчивее к концу книги, между тем как семейный быт продолжает умилять своей земной посюсторонностью. Несентиментально, суховато, но для Гениса тем вернее. К бабушкам, родителям, дядям, брату, приятелям по двору и по Америке в новых главах прибавились жена и тесть. Ярче высвечивается отец. «Поделив жизнь между своими и чужими пороками, он не знал, чему отдать предпочтение. За него решила природа. Летом отец грешил сам, зимой следил, как это делает правительство». Не страшно, что это об отце, хуже, что о нас!
Думал ли отец, что сын предпочтет одноколесный велосипед?
Генис-критик писал где-то о замене психологического анализа эксцентрикой, не объясняющей личность, а взрывающей ее и так обнажающей психологию. В «Трикотаже» этот прием в работе.
О «воде» в тексте забудем. «Воздух» в прозе, однако, положительная субстанция, без него процесс чтения слишком трудоемок, не насладителен, и Генис принимает меры к тому, чтобы совместить плотность с воздушностью словесной ткани.
А как насчет «картона», который прокладывает «хрустальные фразы» - как насчет этой технологии, одобренной Генисом-критиком у Довлатова? Генис-художник ее учитывает, но отношение «картона» к «хрусталю» у него несравненно ниже довлатовского.
Несколько компенсируя скудость любовной темы в первоначальной «автоверсии», новая глава «Маугли» повествует о женитьбе и браке героя. Довольно грустная и очень смешная история. Грустная, потому что: «Обуревавшая меня тайна оказалась загадкой, причем немудреной». Но ведь эрос, согласно прозрениям мудрецов античности, тождественен тяге к познанию мира, не только его малой части? Эрос не тождественен браку. Что же тут может быть смешного? «Юмор - это и есть memento mori. Он ставит точку там, где царило многоточие». Вот какой «подтекст» у Гениса я имела в виду.
«Мысли стоят рядком, как взрослые и независимые любовники» - идеал его новой стилистики. Платоновская идея тождественности эроса и познания проявляет себя через упругость и живость интенсивно интеллектуальной прозы Гениса. А в том юморе, что тождественен познанию, сказалось увлечение Гениса дзен-буддизмом, коанами. Будда улыбающийся - Будда будущего - наверное, истинный «искуситель-змей» в раю Гениса. «Трикотаж», эта компактная вариация на тему «божественной комедии», заканчивается в раю. Или на новом витке реинкарнации. Или в нирване литературы.
|
