Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Одновременное восхождение

21.03.2008
        Тавров Андрей. Парусник Ахилл. Стихотворения и поэмы. — М.: Наука, 2005. — 327 с. — (Сер. «Русский Гул-ливер»).
        «Листопад, зажатый в кулаке, / клювом воздух пьет и речи ищет». Что это за листопад, кто он: человек, предмет, движение души? На такие вопросы, возникающие в стихах московского поэта Андрея Таврова, однозначный ответ, к счастью, невозможен. Принципиальные качества этих стихов — сложность языка и необыденность представленной ситуации. Стихи Таврова — попытка вернуть в поэзию философское начало. Говорить о пути личности, не поступаясь многомерностью, не сводя этот путь к усвоению готовых принципов. С предельным напряжением взгляда («Он жжет ресницы, их переплавляя в грифель») герой поэзии Таврова исследует мир, где одновременны Артемида и танк, где «ты вделан в падающую звезду, как крот в ходы». Это наш мир, где новый Вергилий в заново сотворенной четвертой эклоге описывает не благодать грядущего Золотого века, а сложность пространства и расщепленность личности.

        Я вхожу в свое зеркало, плещет пространство в затылок,
        и спина моя кажется мне уходящим Орфеем,
        что бредет впереди, и окликнуть себя я не в силах,
        я звалась Эвридика, и мы оглянуться не смеем.

        На таком пути перед человеком возникают невозможные задачи, но и отказаться от их решения невозможно. Только стихи (или равная им по концентрации смыслов проза) способны воссоздать эту противоречивую, разрешающуюся каждый раз приближенно, ситуацию.
        Большую часть сборника занимает поэма «Psyhai» (по-гречески это означает «души», но в языке Таврова это означает, например, «бабочки»), состоящая из четырех книг по десять песен в каждой, каждая песня — из трех частей по 35 строк. (Другие вошедшие в сборник стихотворения связаны с «Psyhai» образно, стилистически и тематически, поэтому весь «Парусник Ахилл» можно рассматривать как единую книгу.) Тавров в авторском предисловии описывает «Psyhai» как утопию, ориентированную на «Божественную комедию» Данте и «Cantos» Эзры Паунда — как поэму, чьей целью является эстетическое воссоздание утраченной цельности мира. «Герои «Psychai» — Ахилл, Симпл, Sanktus и Мальчик-с-пальчик... дублируют маршрут Дантова восхождения, ибо это разные бабочки, которые лишь со временем станут одной», — комментирует Тавров свой замысел в предисловии к книге. Там же читаем: «...Цельный и сплошной человек кончился. Его надо... собирать заново». Но так ли нужна эта цельность (ведь и Паунд знал, что она утрачена), если даже один человек множественен? «Глянь в него сверху — увидишь мишень годовых колец», как сказано в стихах Таврова. Там же написано, что кожу его изнутри протыкают зубы волчицы, пронизывают языки огня и пение ангелов. Язык, которым пользуется Тавров, направлен именно на встречу с этим множеством. Главное орудие его поэзии — не столько метафора, сколько номинативный ряд. Вызов слова — открытие плотины ассоциаций. И даже Бога (или богов) можно попытаться понять через предметы, в том числе и вполне современные.

        Он сенбернар, землей оброс ошейник,
        лепясь как ласточки гнездо со всех сторон,
        тем садом, что на линзе лег в очешник,
        он шел, вылепливая время, как гончар,
        назад, как рак, впадающий в себя.

        Если в средневековых бестиариях было допустимым и даже традиционным сравнивать Христа с пеликаном, то почему нельзя попытаться понять Бога через спасающего людей под лавинами сенбернара? А Венера в мире Таврова

        ...лежит, как будто стриж зигзагом
        ее соединил, и отразился в зеркале, и, взвизгнув, улетел,
        светла, как лопасть самолетного винта.

        «Psyhai» — «Божественная комедия», переписанная для современного человека — автономной личности, включенной в различные психологические и культурные контексты. Результат неожидан и интересен. Напряжение, личное усилие, которым пронизана и создана поэма Данте (что проанализировал Мераб Мамардашвили), ни после Данте, ни в результате сделанного Тавровым переосмысления не уменьшилось.

        Выдержишь — уходи. Не обернись, говорю.
        Континенты ползут по лопаткам, отклеиваясь, как в март.
        Ты сам себе род и родник, в язык заложенный старт...

        Но «Божественная комедия» — описание встреч. Современный путь — вереница превращений.

        Я пульсирую сам в себе, как бедро любви на фоне мокрого нимба,
        перебрасывая на белые щеки удары drum’а.
        Я разрастаюсь во льве-занавесе в вертикальный
        зрак, и лев разваливается, как мишень на побережье 71-го...

        Данте историчен: «Комедия» полна неостывшей современности. Тавров — предметен, в «Psyhai» из недавней истории — только Великая Отечественная война, упомянутая потому, что в ней участвовал отец героя-повествователя, а другие отсылки к истории — Александр Невский или сражение англичан с Непобедимой армадой — воспринимаются в его стихах скорее как источник образов. Путь (ведь поэма Данте — описание пути героя, а у Таврова, как уже сказано, таких путей описано четыре) рождается из себя самого. «Оплакав себя, я вместе с богини руками, / себя самого на воздушных носилках отнес к винноокому морю». Человек на пути — одновременно ведомый и ведущий. «Они были беззвучные имена, которые я принес. / Это они меня сюда привели, как заводит в поля стопа...»
        Данте встретил Беатриче только в раю, но помнит о ней, начиная с первых строк поэмы — и до финала. Герой Таврова никогда не упускает из вида любимую даже физически. «Девочка, puella, стриж, рассыпавшийся альбом, / перевернутая скрипка и сна лиловый румын. / Грязна твоя пятка — лилия под плевком». Тавров стремится определить любимую так многообразно, как в средневековой апофатической теологии определяли Бога:

        ...Ты та, что уходит,
        связывая тоннель с перчаткой, глазницу с безмолвной ванной,
        золотой, как внутренность взрыва бомбы.

Или:

        Твои ноги прозрачны, словно по ним пробежала медуза.
        Яблочко ореховой мандолины, дочка, чуточка, дом! —
        Европа материка, похищенная языком.

        Кроме этого вновь и вновь рисуемого портрета, есть часто портрет двойной: «мы-персонаж», повествователь вместе с любимой.

        Мы были Римом, стянутым стежками,
        и ливнем безымянным, целокупным,
        смешавшимся с самим собой в стакане.

        Мир без любимой безнадежно беден. «Воздуху не щелкнуть застежкой, не расстегнуть на себе платья, / без тебя ему не дойти до себя из сквера». Центр «Psyhai» — любимая. Рай — ее зрачок. «Она — тот Бог, что невидим и мальчиком вдет / в ушко иголки». Разумеется, любовь — также и тяжесть, отчаяние и опустошение.

        Я лежу вне причин и вне слов — за лопаткой твоей,
        черной ласточкой снов и предсмертным загибом ресницы.
        Мир кружится в щепоти пустой, что намного полней
        колбы красного рта, парусов опрокинутой птицы.

        Тавров мог бы сказать о своей книге то же, что Лоренс Даррелл об «Александрийском квартете»: это «исследование современной любви», неостанавливающейся, динамичной, неожиданной и ускользающей.
        Бог появляется не как итог, а как очередная попытка понять происходящее.

        И Ты был тяжел на коленях Марии, как ствол
        дорический или дельфин, что запрыгнул на сушу,
        как баржа, груженная ядрами, в пахоте вол.

        Тавров не стремится к тривиальному, клишированному описанию трансцендентного. «Дождь хлестал, / и мыло мылилось. И щелочь ела веки / льняного серафима за клавиатурой». Высокое незачем приподнимать. «Ибо кто ты, чтобы серьезничать рядом с Богом», — поэтому игра не исключает Бога, а предполагает его.
        Путь к универсуму не кончается: его завершение — путь. Путь личности в принципе незавершим, не имеет окончательной цели, и потому любое продвижение неоднозначно и неокончательно. Завершающие песни всех четырех частей «Psyhai», названные, как и у Данте, «Небо звезд» и «Перводвигатель. Эмпирей», мало отличаются стилистически и содержательно от начальных песен, которые называются «Земля» и «Луна» 1. В итоге четырех частей остается та же горечь, что есть в начале. «Симплициссимус, я восходил к Огню — / Он творил траву и никого не спас». После пути (не в итоге, потому что итога быть не может) чело-век понимает и видит больше, но остается таким же раздробленным. «Расчетверен, я расходился в четырех набиравших звук / посейдоновых ртах, разбрызгивающих луч. / Я был каплей дождя, сжатой тисками в хрящ». Путь дает обогащение идущего, но не итог. В итоге — вопрос, а не ответ. Последняя песня всей поэмы начинается со строфы:

        В это небо кто костью врастал и в холме себя хоронил,
        кто сирень из-под глаза на серп из ребра поменял,
        кто шмелем его шлем приоткрыл, словно розой могил,
        в эти полые Дантовы ядра забрался, облился, пропал?
        Кто в свой след, как в лазури пяту, по колено входил?
        В итоге поэмы и книги нас ждет соприкосновение с множеством как множеством.
        Лепестки и плоты, что восходят к Источнику вспять,
        в них Спиноза и Плиний, и плющ, и Париж, и висок,
        в них А. Зуев, Амшей Нюренберг и очнулись, и спят.
        Лао-цзы и дракон, Гитлер, ветер, Веласкес, песок,
        и Рембо, и колонна, Европа, костелы, набат.

        В универсуме предметы сливаются. В мире Таврова они встречаются, обогащая и дополняя друг друга. Потерянное тоже живет и значит. «Значит — утопленная подкова, пропавшая буква...»
        Всякое дело человеческое не идеально. Возможно, автора ограничила ориентация на идею единого универсума. Четыре книги «Psyhai» предполагались как варианты пути, но они мало отличаются друг от друга. Индивидуальность любимой не слишком понятна: скорее, это представление персонажа о ней, какая она должна или могла бы быть. Иногда одические интонации выглядят слишком тяжеловесными, риторические восклицания — «перегретыми», речь в целом — чрезмерно архаичной: «И этой декорации конец / пришел вослед за летом. Здесь недавно / хотел и я сопрячь волну Улисса...» и т.д. Афоризмы в стихах Таврова бывают слишком ригористичными: «Взойди туда, где повесть / о нас нетленна...» — нетленных повестей, к счастью, нет, потому что нетленное — мертво. Такая жесткость, излишний ригоризм сказываются и в автокомментариях: жалко, например, что эффектный образ «золотогубый пророк» — это именно и только Артюр Рембо. Тавров склонен к чрезмерному, барочно-пышному наслоению ассоциаций: порой ожидаешь большего отбора. (Стихотворения Таврова обычно имеют название. Может быть, эта тематичность — стремление автора дать содержательный центр движению образов, рискующему превратиться в хаос?) Много сравнений, безнадежно разделяющих явления: если одна часть сравнения соединена с другой только через «как», им никогда не встретиться и не быть друг c другом никогда — а похоже, в конечном счете, все на все. Мне кажется, что в стихах Таврова более плодотворны не установления подобий, а превращения, мерцающее существование. Тавров, видимо, часто предполагал свою задачу в развертывании символов, а неосимволизм чреват редукцией языка, когда все множество понятий будет лишь указывать на весьма ограниченный набор «высших значений». Но реально, к счастью, Тавров гораздо чаще следует традиции не символистов, а Мандельштама, речи через ассоциации и предметы, направленной на индивидуальное: «Рысь и роза одно, потому что они окно». Да, как возможности встречи, источники смыслов и ассоциаций, собеседники. Но не как символы. Рысь, дантовский символ сладострастия, не может быть без натяжек уподоблена священной розе, хотя логически вроде бы все верно: и то и другое — знаки, отсылающие к иному.
        Жесткая композиция и ориентация на универсализм входят в противоречие с языком «Psyhai». Мир поэмы излишне упорядочен внешним заданием, порой он выглядит даже статичным. Хотя «Psyhai» — все-таки история роста личности, и только поэтому — постижения высшего.
        Задачи, которые ставит перед собой Тавров, чрезвычайно сложны и интересны, тем более что они, к сожалению, мало характерны для современной русской поэзии. Тавров, начавший печататься в 1990-е, воспринимается как автор следующего поколения после Ивана Жданова, Алексея Парщикова, Аркадия Драгомощенко, Ольги Седаковой — хотя по возрасту старше некоторых из них.
        Видимо, на Таврова очень давит традиция классической философской поэзии, опиравшейся на универсальность ответов. Но языком своих стихов, создающим пространство для воображения, движения и поиска, Тавров прокладывает путь новой философии — противоречивой, вероятной, единственной, живой. Его книга — демонстрация не всеединства, а огромного разнообразия мира.
        «Алмазная бабочка режет окно». Земля не меньше и не больше неба. Смычок скрипки ангела движется в печали, что идет от небес, в восторге, что вновь приближается к земле. Каждое движение — одновременно в печали расставания и в восторге будущей встречи. Есть благодарность существующему за существование. «Благодарю дерево, что несет муравья, / и ребром синеву и клюет, и ест, / синей кровью бежит, бережет воробья, / небом ширится, вдохом, как в дождь колея. — / И за ствол, и за врытый под кольца крест».
        Издательство «Наука» и Центр современной литературы Вадима Месяца открывают книгой Андрея Таврова серию «Русский Гулливер». Может быть, показательно, что именно «Наука» возвращает в современную русскую литературу сложное, неповседневное, действительно серьезное.


[1] В первой части — «Ахилл и Галатея» — первая песня называется «Земля. Стихии».
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service