Обезображенный Ахилл
Беседа с Марией Рыбаковой
Беседу вёл Дмитрий Волчек
Радио «Свобода», 7.09.2011
|
|
|
Дмитрий Волчек: Наш гость – писатель Мария Рыбакова. Ее новый роман «Гнедич», роман в стихах, выпущенный издательством «Время», – книга во всех отношениях необычная и примечательная. Я поставил ее на полку рядом с вышедшим этим летом «Триптихом» Саши Соколова, и это соседство мне нравится. Представляя Марию Рыбакову, обычно упоминают, что она внучка Анатолия Рыбакова, автора «Кортика», «Тяжелого песка» и «Детей Арбата». Я на всякий случай спросил Марию, есть ли хоть какая-то связь между тем, что пишет она, и сочинениями ее знаменитого деда, но заранее знал ответ: ничего общего нет. Герой книги «Гнедич» – великий переводчик, полузабытый поэт и совсем забытый прозаик – юношеский роман Николая Ивановича Гнедича «Дон Коррадо де Геррера, или Дух мщения и варварства гишпанцев» читают герои Марии Рыбаковой. Ахилла Гнедича сопровождает Патрокл – поэт Константин Батюшков, и верная служанка Елена. Я позвонил Марии Рыбаковой в Сан-Диего и сразу же сказал, что не считаю себя идеальным читателем ее романа. Идеальный читатель должен если не владеть древнегреческим, то уж хотя бы хорошо знать «Илиаду» в переводе Гнедича, а я, увы, читал ее двести лет назад, готовясь к экзамену, и ничего не помню.
Мария Рыбакова: Идеальный читатель моей книги, читатель, которого я себе представляла, когда ее писала, это сам Гнедич. Я, наверное, так писала, чтобы ему было бы интересно читать, если ли бы он был жив или каким-то образом читал ее с того света. Поскольку книжка о нем, понятное дело, он и идеальный читатель. А из живущих людей, я даже не знаю… Я не могу сказать, что я рассчитывала, что книжку будут читать только те, кто знает «Илиаду», наоборот, я рассчитывала, что, может быть, прочтя книжку, кто-то заинтересуется «Илиадой», решит, что, наверное, это очень интересная книжка, если кто-то всю жизнь только и делал, что ее читал и переводил. Я не рассчитывала на людей, которые очень много знают про греческий или про «Илиаду».
Дмитрий Волчек: У вас в книге упоминается швед, который назвал греческий «языком ангелов». Это Сведенборг, конечно. Классические языки – это был ваш выбор или это какая-то случайность? Вы ведь не просто знаете, а преподаете в одном из калифорнийских университетов латынь и греческий?
Мария Рыбакова: Это был мой выбор. В детстве мне нравились греческие мифы. Но еще дело в том, что мне очень трудно концентрироваться, у меня очень рассеянное внимание, и я решила, что, если пойду учить такие сложные языки, это научит меня концентрироваться. Но мне было очень сложно всегда, потому что мне трудно себя заставить долгое время, даже час или два, сидеть и что-то заучивать. Но вроде пока получается.
Дмитрий Волчек: Я, конечно, не хочу сравнить вашу книгу с «Улиссом» Джойса, но судьба Гнедича связана с Гомером так же, как и судьба Леопольда Блума и, конечно, вы не могли не думать, пусть и в шутку, о такой параллели.
Мария Рыбакова: Вы знаете, я об этом не думала, но вот сейчас вы говорите, и в этом что-то есть, без сомнения. Леопольд Блум во многом очень земной человек, очень привязанный к жизни, а про Гнедича говорили его современники, что он – «ходячая душа», он был совсем не от мира сего. То есть он гораздо больше существует в написанном тексте Гомера, чем в окружающей его жизни. А у Леопольда Блума все по-другому, он очень сильно в Дублине существует.
Гомер говорит: молодость страшна всегда, а память о ней — страшнее всего. Пой, богиня, это ваши забавы — наши горести петь, наша боль — ваша слава, но когда ты приходишь ко мне, притворяясь актрисой, я согласен страдать, говорил Гнедич и смотрелся в зеркало одним глазом. Он видел в темном отверстье стекла то циклопа, то героя-любовника, то Гомера, то вдруг совсем никого, лишь мебель и чахлую свечку (даже руки не было, которая ее держала), мюри алге, множество боли, тысячи бедствий, многия печали, алгос есть боль, алгео — я страдаю, но по-гречески даже страдания хороши, а по-русски — ничего кроме боли. Боль на мне выбита (говорит Гнедич), и теперь все читают: не подходите к нему, не любите его, но жалейте, даже если ему не нужна ваша жалость. Множество сильных душ он бросил в невидимый мир... Кто? Ахилл. Не будем отвлекаться (стук копыт за окном; пронзительный голос торговки) в мрачный Аид — бог и место — невидимый бог, ибо мертв тот, кто невидим и тот, кто боится, что на него посмотрят, и тот, на кого боятся смотреть, и тот, чье отраженье даже зеркало предпочитает сморгнуть, как слезу, чтобы оно не застилало мир совершенный и вечный.
Дмитрий Волчек: Расскажите, пожалуйста, о Гнедиче. Он был обезображен оспой и из-за этого обречен на одиночество?
Мария Рыбакова: Такое впечатление, что да, хотя это немножко странно. По крайней мере, глядя из нашего времени, странно думать, что человек только из-за физического недостатка не нашел любви. Но если читать его лирику – совершенно явно, что он очень страдал от одиночества, он был романтический поэт, романтический человек, ему очень хотелось большой любви, но, судя по всему, ее так и не случилось. И, может быть, это сочетание фактов, что, с одной стороны, он был обезображен, с другой стороны, у него был типичный характер классического филолога – очень педантичный, он проводил все дни в библиотеке, скованно чувствовал себя в обществе, у него была несколько странная манера читать стихи, так что там было много вещей, которые предрасположили его к одиночеству, от которого он очень страдал.
Дмитрий Волчек: А вам нравится такой тип жизни – библиотечный?
Мария Рыбакова: Нет, мне совсем не нравится, я не думаю, что кто-то может такую жизнь выбрать добровольно. Когда Гнедичу было 20 лет, он написал романтический, довольно идиотский роман про ужасного испанского злодея. Роман не получил успеха. То есть у него был профессиональный неуспех и, скорее всего, неуспех на личном фронте. Я могу себе представить, что результат может быть такой, что он отвернулся от непосредственной жизни и все больше времени проводил в библиотеке. Хотя он и в театр ходил, и с друзьями виделся. Не думаю, что это стиль жизни, который бы мне очень понравился, вот так в библиотеку зарыться.
Дмитрий Волчек: Этот испанский роман читает ваша героиня Елена, его служанка. Современный читатель вообще этого романа не знает….
Мария Рыбакова: Когда Гнедичу было 20 лет, он очень увлекался, в основном, немецкими готическими романами, романами ужасов, и написал роман про Дона Коррадо, страшного злодея в Испании, который всех убивает, а в конце концов и его убивают. И выпустил роман в двух томах, когда ему было 20 лет, когда он приехал в Санкт-Петербург. Роман никому не понравился и забылся. Самое смешное, что в предисловии к этому роману Гнедич сам написал: «Может быть, читатель не станет пенять юному автору на некоторые недостатки романа». Он себя сравнивает там с Гете, с Шиллером… А много лет спустя он сделал карандашную пометку на предисловии: «Ну, пенять, может, и не надо, а выпороть бы следовало». Так что у него было потом очень критическое отношение к этому роману.
Река остановилась, спершись от мертвецов; груды тел усеивали долину; плавая в крови своей, жена целует посиневшие губы мужа, а ночная птица все завывает и завывает. Жил-был Жуан, страшный капитан разбойников, и было у него два сына — добрый Алонсо и злой Коррадо. Доброго сына он не любил, а со злым плавал на корабле и грабил путешественников. Вдруг поднялась буря: валы до облаков возносятся, а падая, разделяют воду до самого дна. Сердце всякого человека обнажается в эти минуты: кто любит кого, тот к тому и бросается, дух, полный веры, на веру уповает, а скупой озирает сундуки свои, — в эту минуту Коррадо столкнул отца своего Жуана в море. О невиданное злодейство — сын на отца восстал.
Дмитрий Волчек: Одну страстную читательницу этой книги вы придумали — это служанка, которая видела Гнедича только один раз, но изучила все его вещи. Это ведь и вы тоже в какой-то степени, – наблюдатель за Гнедичем? Вы – эта Елена?
Мария Рыбакова: Да, Елена – это я. Знаете, как художники, особенно во время Ренессанса, везде такую маленькую фигурку вставляли, которая на зрителя глядит, и это автопортрет художника, где-то в толпе затерянный. Я думаю, что у писателей тоже так бывает, какой-то такой персонаж затерянный, а может, и не затерянный, это сам писатель. И вот Елена – это я. Только она неграмотная, в отличие от меня, она слушает этот роман, когда ей читают ее друзья и брат, ей очень нравится этот роман, она влюбляется в Гнедича. Она не влюбляется в него прямо – она его видит только один раз. И дело в том, что такая фантазия у меня была один раз, что когда очень сильно кого-то любишь, очень сложно вынести общение лицом к лицу, а вот если быть служанкой или уборщицей, которая приходит раз в неделю, убирается в квартире и ставит на места все вещи, которые трогал любимый человек, или стирает с них пыль и общается с ним, но очень опосредованно, только через вещи, которые он трогал, в этом есть любовь, служение, и при этом в этом нет такого накала, который существует при общении лицом к лицу.
...Елена выходила из церкви на Марию-зажги-снега. Скоро все обратится в ручьи, замерзшие реки потрескаются и пойдут льдинами. Она любила смотреть, как снег превращается в воду, как с весенним ревом все движется, убыстряясь, обнажая бесстыдную землю даже здесь, в городе. Платок сполз на плечи, ветер играл бесцветными волосами, выбившимися из косы. Мария Египетская была блудница, но ушла в пустыню и стала похожа на ходячий труп от умерщвления плоти. На иконе даже не разберешь, мужчина это или женщина: руки и ноги как палки, лицо с кулачок. Елена прыгает через ручей и думает: все, что нас разделяет, исчезает от святости, женщина и мужчина одно и то же, старый и молодой, слуга и барин, мертвые и живые. Она вспоминает об одноглазом Гнедиче: он и кривой и рябой, — не может быть, чтоб он был таким на самом деле. Этакое лицо ему, как шапку, дали поносить, а на страшном суде ангелы ее снимут, и под ней будет красивый господин, как на олеографии; ведь ребенком он, наверное, был пригожим. И она представляет себе, как берет — еще не изуродованного оспой — за руку и прыгает с ним через ручьи, как будто она была его нянькой.
Дмитрий Волчек: У него был еще, по вашему роману, один воображаемый собеседник – сын звонаря, самоубийца. Это вымышленный персонаж, или вы нашли упоминание о нем в письмах?
Мария Рыбакова: Вымышленный. Просто мне кажется, что Гнедич довольно много времени проводит, сражаясь с мыслью: стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой, или нет? Этот сын звонаря покончил с собой еще ребенком, и он через жизнь не шел. И в этих снах Гнедич пытается доказать сыну звонаря, что жизнь стоила того, чтобы быть прожитой, и он приводит аргументы, почему ему, Гнедичу, жить стоило. Аргументы, конечно, никогда не убедительны достаточно, поэтому впечатление такое, что он очень сильно колеблется в ответе на этот вопрос.
Но в глубине души, особенно по ночам, Гнедич боится, что когда придет его час и сын звонаря, все еще девятилетний, встретит его у порога в царство Аида, в котором он давно уже пребывает, и спросит: ну что, оно того стоило? — с насмешкой в голосе или действительно с любопытством, — Гнедич не найдется, что сказать, но закроет лицо ладонью и заплачет призрачными слезами из левого глаза.
Дмитрий Волчек: Вы говорили в интервью «New Times», что ваш роман о том, как Гнедичу, в отличие от его друга Батюшкова, удалось не сойти с ума.
Мария Рыбакова: Они оба молодые, страшно романтические, очень наивные, полные надежд. Один сходит с ума, другой не сходит. Конечно, есть и генетическая предрасположенность и вообще это загадка, почему некоторые люди сходят с ума, а другие нет. Но, мне кажется, была еще одна большая разница между ними: Гнедич всю жизнь был занят одним большим трудом – переводом «Илиады», который требовал от Гнедича отвлечься от себя. Все-таки, когда ты переводишь, ты себя ставишь на четвертое место. И мне почему-то показалось, что такая очень отвлеченная от себя, но умственно интенсивная работа может сохранить человеку рассудок. А Батюшков, конечно, тоже переводил немножко, но он был, в основном, поэтом, а поэзия – это усиленное смотрение в себя самого, и, мне кажется, она легче может свести человека с ума.
Дмитрий Волчек: Вы там упоминаете замок Зонненштайн в Саксонии, лечебницу, где лежал Батюшков, и я думаю, что не все читатели поймут финал этой фантазии – это ведь центр, куда в начале 40-х годов нацисты свозили душевнобольных и убивали. Я не так давно был в этом музее, там сейчас музей. Вы были там?
Мария Рыбакова: Мне очень хотелось побывать, но я там так и не была. Да, вы совершенно правы, в 11-й песне мне хотелось показать, что мир, который создают Гнедич, Батюшков, очень красивый и необычайно чувствительный мир, который создают поэты Золотого века, он очень хрупкий, и как они сами, и как культурное явление. И в ХХ веке всему этому придет конец, очень страшный конец – в России наступит сталинизм, в Германии, куда Батюшков был послан на лечение и где он нашел такого замечательного врача, который даже переводил его поэзию на немецкий, придут к власти нацисты и начнут уничтожать душевнобольных в тех лечебницах, которые были первыми в Европе по уходу за душевнобольными. Как вы уже сказали, у Гнедича есть некоторые аллюзии к Сведенборгу, и мне хотелось предложить читателю такой маленький взгляд в будущее, как вся эта красота растворится, будет уничтожена, пройдет.
Слеза моя может прожечь дыру в столе, растворить стену, пронзить оболочку мира, но, как всякий бог, я прячусь и пытаюсь не плакать. По утрам архангел Михаил приносит завтрак, взмахнув крылами один раз. В полдень архангел Гавриил приносит обед, взмахнув крылами два раза. А вот ангел болезни бьет крылами восемь раз, как лебедь, который пытается взлететь. В Майнце в тысяча девяносто шестом году Сатана принял мученическую смерть. У Константина Батюшкова есть письмо от Христа, которое удостоверяет, что он, Константин, есть бог, и потому его ногти и волосы отгоняют бесов. Но по ночам бесы забираются на потолок и наполняют комнату ужасной вонью. Они шепчут заклинания всю ночь, чтобы подбить его на похотливые действия правой рукой, но он закрывает уши ладонями. У первого беса лицо отца, у второго лицо матери, у третьего лицо сестры, — тогда он зажмуривает глаза.
Но утром восходит брат-солнце и прогоняет врагов, а Батюшков кричит им вдогонку: За что вы меня гоните? За что возводите на меня хулу? Разве я кого-то оскорбил стихами своими? Разве я кому-то сделал больно? Вы гнали меня и подмешивали отраву мне в питье и пищу; вы гасили звезды, послюнив пальцы; и подсылали людей, чтобы те следили за мной. Я пытался перерезать себе горло, но мне не дали. Я пытался сжечь книги ,но вы напечатали новые. Я учил кошку писать стихи, и у нее уже неплохо получалось. Я писал Байрону: милорд, пришлите мне учителя английского языка, чтобы я мог читать ваши сочинения в подлиннике! и молитесь невесте моей. Ангел Невинность — аллилуйя — Христос Воскресе — non sum dignus — кирие элейсон — аве, Мария! Невеста моя говорит: ты навсегда останешься в этом замке, замке Зонненштейн, что значит Солнечный Камень, в Саксонии на реке Эльбе. Пока не придут другие ангелы, в кожаных мундирах и с холодными глазами, ангелы наполовину из снега, наполовину из огня. Они выведут беснующихся из палат больницы и построят их на травах и на цветах сада, который окружен крепостной стеной. И расстреляют их, и выкопают ямы, чтобы закопать их. А бесноватые поймут, умирая, что они тоже ангелы, но пребывали в темнице плоти, а теперь свистящие пули освобождают их от тел. И они возблагодарят своих избавителей и запоют из-под земли: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, Вся земля полна Славы Его.
Дмитрий Волчек: Гнедич был изобретателем русского гекзаметра. Понятно, что написать книгу о Гнедиче гекзаметром было бы пародийно, но, наверное, вы думали о разных размерах, об их возможностях и примеряли их к своему замыслу, к будущей книге?
Мария Рыбакова: Когда я прочла про Гнедича, мне очень захотелось написать роман о нем. Но как написать этот роман? Просто прозой — казалось, не так будет хорошо. Что Гнедич делал всю свою жизнь? Он переводил очень большую поэму, так что он всю свою жизнь провел со стихом. И я решила, что про него я должна писать стихами, но он, конечно, не Ахилл, поэтому 12 книг будет достаточно, 24 не нужно. И я решила, что я их напишу стихом. Но каким стихом? Вы совершенно верно заметили, что гекзаметр выглядел бы пародийно, терцина не подходит, а стих вольный, где-то между прозой и поэзией, который нашему времени очень близок, я решила, что это будет хорошо, потому что будет про Гнедича, но понятно, что это написано человеком нашего времени и что это взгляд на Гнедича из нашего времени. Я не претендовала на перо человека 19 века.
Дмитрий Волчек: А кто ваши любимые поэты? Я поймал какие-то намеки на Вагинова, но, может быть, я ошибаюсь.
Мария Рыбакова: Я думаю, что, наверное, для этой вещи для меня самым важным был Чеслав Милош, польский поэт. Он писал рифмованные стихи, но я его знаю по английским переводам, а английские переводы — нерифмованные. И мне кажется, что он на меня оказал большое влияние перед тем, как я писала о Гнедиче, потому что у него такой взгляд — чуть-чуть из другого мира: он и этот мир замечает, и какой-то еще мир, он такой полумистический поэт. И он мне очень нравится.
В квартире у Гнедича Елена знает место каждой маленькой вещи, и какие из них износились за эти годы, так что их выбросили, а какие — подарены или потеряны, потому что исчезли неожиданно и бесследно; она знает, как выцвела краска на стенах, которая была когда-то — чистый голубец. Она смахивает пыль с книг, которых становится все больше, и глядит на листки с непонятными знаками. Она видит, как растения вянут в горшках, как погибают, как появляются новые, а когда натирает паркет, замечает, что становится трудней нагибаться. Она не крепостная, она вольная, сама нанялась на эту работу столько лет назад, что потеряла счет, и видела барина только один раз — тогда, в самом начале. Она не знает, счастлив он или нет. Иногда в плошке стоят цветы, иногда на столе появляются безделушки, потом все исчезает, и только по следам от чернил, по осколкам бокала, по тому, как помялся шейный платок, она догадывается о его жизни. Разве что-то, кроме неясных примет, дано ей, чтобы узнать его? Так, между гаданьем и верой: он живет здесь, к нему приходили с визитом, он смотрел на это растение, комкал эту салфетку. Кто он — тот, о ком ты думаешь и кого ты не знаешь, — разве он человек? разве он барин? разве он бог? Когда-нибудь она придет, еще не совсем старая, чтобы чистить квартиру, а он будет сидеть за столом или, может быть, в креслах. И тогда она сразу, не смея взглянуть в лицо, упадет ему в ноги.
|
|