Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
О мире без нас

01.07.2008
Октябрь
2004, №1
        Гали-Дана Зингер. ОСАЖДЕННЫЙ ЯРУСАРИМ. Иерусалим, «Гешарим», 5762; М., «Мосты культуры», 2002.
        Александр Бараш. СРЕДИЗЕМНОМОРСКАЯ НОТА. Иерусалим, «Гешарим», 5762; М., «Мосты культуры», 2002.
        Название третьей поэтической книги Зингер, данное по заглавному циклу, подчеркнуто эмблематично (первая, заметим, была аскетически озаглавлена «Сборник») и тем самым приглашает читателей поиграть в бисер значений: «Ярусарим» — это и иерархия «я», расщепленного на разные языки, страны, а то и уровни сознания (цикл «Местоимения») и — если угодно — «ярусы» Рима, читай — завоевательной культуры, конквистадорской и миссионерской одновременно, и реальный Иерусалим, раскопанный-разобранный на археологические слои почти до полной вертикальности...
        Впрочем, достаточно. И так уже ясно: сооружение получается громоздкое, эклектическое — стало быть, и шаткое: «Ветром колеблем стою» («Жалоба пограничника»). Осаждать такое по всем правилам военного искусства — излишняя роскошь; скорее уж его следует осадить, как зарвавшегося наглеца, как Вавилонскую башню. «Осажденный» Ярусарим — читай: выпавший в осадок.
        Вообразим себе этих несчастных вавилонских строителей, выкарабкивающихся из-под обломков, прикидывающих, можно ли что-нибудь еще составить, пустить в дело — или, что то же самое, собирающих по клочкам разбитый общий язык — вот наречие детское, ползунковое («Приглашение тпруа»), вот что-то из советского отрочества, из кинофильмов с фрицами («когда нужны вам млеко яйки»); а вот чужое детство, чужое полузапретное прошлое — школярские латынь и греческий: ...Диес ирэ настал! Я пошла ад директрум. — Дуры (хором). Эвоэ!..») Ну и как теперь это соединять?..

        ...у каждого свой букварь
        все делают что хотят
        читают: зверь
        понимают: тварь...
                        («Ритуал»)

        ...В приложении к иному автору образ вавилонского смешения-воскрешения языков оставался бы удобной метафорой или же знаком общекультурной ситуации. В случае Зингер поэтика подкреплена биографией: она давно и успешно переводит израильскую поэзию как с иврита на русский, так и с русского на иврит; а в практике поэтического перевода деконструкция и реконструкция речи, поиски объединяющего пра-смысла суть вполне буквальная, рутинная процедура. И Зингер реализует этот буквализм: «вход» в книгу, код книги представлен диптихом (так двулик и Янус, бог входов и выходов...) «Сонет, перевод с чужого языка».
        На первый взгляд — это бесхитростно предъявленная «кухня» переводчика: Подстрочник, затем — [литературный] Перевод; потом заподозришь, что это стилизация, да еще и не без пародии:

        Здесь я точка моего исчезновения.
        [Я пребываю в точке исчезновения меня.]
        [Я нахожусь в исчезновения меня точке.]

        Наконец, понимаешь, что этот стереоскопический прибор нацелен на онтологические основы поэзии, на какую-то из стадий ее рождения, когда дольнее косноязычие-бормотание пытается переплавить себя в то непроизносимое, с трудом угадываемое наречие, которое транслируется извне. Вот «перевод» процитированного фрагмента:

        Я меряю ее и измеряю,
        в ней прибывая в точке убыванья,
        я убиваю в точке пребыванья,
        склоняя я — о яе, яей, яю...

        Недостоверность произносимого, невозможность понимания — традиционная тема поэзии, но эпоха постмодернизма, с ее отказом от заранее заданных культурных структур и иерархий, обостряет ее до предела; деструктивность оказывается вполне созидательной — хотя бы потому, что мир не из чего больше строить:

        Непонимание мое, ты тут?
        Мое чужое, непойманное, ты не оставляй меня,
        Ужо тебе, негоже мне одной, сменяя
        Двух языков ободранную кожу
        На жалящий себя ж раздвоенный язык...
                        («Тут»)

        Это из второй части книги — «Заключенный сад», средостение Ярусаримской крепости. Ничем не скрепленные стены упали и разбились в цветник аллегорий, моралите, «ирои-комическую» поэму, фарс... Все эти старинные жанры апеллируют к детству литературы; их балаганность, их травестированная дидактичность сопутствуют здесь аморфности языка, понятой здесь и в прямом, и в обратном смысле — как торжество форм-морфем, еще свободных существовать автономно, вне жестких семантических рамок слова. «Персонажи» этого театра подобраны по созвучию (Первый урок, Пятый урок, Рок, Рак, Дурак), диалог движется энергетикой каламбура — «...как слог // согласия, переходящий в ад»...
        Два полюса, они же две части, книги Зингер — это, если угодно, жизнь языка после и до (грехо)падения. В основе одного из центральных текстов второй части, «At the dacha» (утопии, по авторской характеристике-подзаголовку), лежит не только и не столько традиционная аллегорическая фигура: детство как утраченный рай, — сколько представление о рае как о мастерской Бога; в этой «безместности» еще только создаются место, время, предметы, слова — все в одном статусе, в одной стадии креации:

        Тв[о]рец тв[о]рение тв[о]рил
        Варец варение сварил
        И оба смотрят чуть дыша:
        Как х[о]р[о]шо! Как х[о]р[о]ша!
        [...]
        Сие тв[о]рение —лубок
        В[о]ркует вор[о]н г[о]лубок
        И таз варения глубок

        Лубок — еще один намек на детство культуры, на до-авторский период ее существования. Райский («заключенный») сад, по Зингер, — это место, где все сотворенное празднует свое существование, не заботясь об общей картине; коллаж в отсутствие клея, в отсутствие той оправы «я», в которую можно инкрустировать отдельные детали. Не исключено, что и сверху на нас смотрят похожим образом...

        И тогда все услышали голос:
        хватит говорить о словах
        говорите словами
                        («Стратегия»)

        ...Лирика была/будет после. В старшем школьном возрасте.
        Тот же мотив — эрозия личной истории — оказывается одним из ключевых и в книге Александра Бараша. Очевидная отсылка к «парижской ноте» (часто сопровождаемой эпитетом «щемящая»), конечно же, полемична: для поэтов первой волны эмиграции география закончилась вместе с историей, так что личное существование, дотоле без зазора вписанное в этот координатный панцирь, внезапно оказалось единственной (и очень хрупкой) реальностью. Бараш слышит и транслирует иной звук, лишенный обертонов ностальгии: не дрожание лопнувшей струны, но скорее тихое потрескивание вблизи проводов высокого напряжения. История, по Барашу, не имеет никакого отношения к прошлому, линейной протяженности, разрывам; подобно магнитному полю, она непрестанно проницает всякого живущего, почти не оставляя ему внутреннего пространства для обособления.

        в Палестине на любом перекрестке —
        ты не дефилируешь мимо
        а спишь и ешь — под
        резаком гильотины
                        («Звезда Иордана»)

        И если уж выпало оказаться там, где «земля, словно солью, пропитана черепками», на скрещении силовых линий, — можно утратить не только самоидентификацию, а и реальность собственного существования:

        У меня нет
        снобизма живущего —
        по отношению к мертвым
        Слишком ясно, что мы — одно и то же
        причем в любую минуту
                        («Остров Спиналонга»)

        Не случайно у этого Средиземного моря обнаруживается саксонский берег (название одного из циклов книги); география здесь — условное понятие, эвфемизм для концентрированной истории. В этой разъедающей среде любой шаг в пространстве чреват растеканием-расслоением — тела? сознания? — во времени. Путешествие уже есть метафора, пере-несение: чем буквальнее ее реализуешь, тем меньше в тебе остается от демиурга, который волен реконструировать мироздание и насыщать его значениями по собственному выбору. Название первой книги Бараша — «Оптический фокус» — скорее предвосхищает его позднейшую поэтику, эволюционирующую от регулярного стиха — к верлибру, от напряженной сквозной метафорики — к адамическому называнию предметов. Зрение всеохватно и самодостаточно («Я в наилучшей форме: любопытство к пейзажу // сильнее всего остального» («Агиа Триада»). Так путешествует Онегин, так путешествует Бродский — словом, тот, чьи глаза уже не обольщаются перспективами, будь то всего лишь перспективы ландшафта, поскольку уже утомлены ретроспекцией и интроспекцией. Сдержанность интонации обманчива: наблюдение, с его остраняющим эффектом, оказывается в то же время единственно возможным способом участия в происходящем — и происходившем:

        Эта история не закончилась пока Святой Город —
        лбы куполов надгробные дуги арок спины крыш
        можно потрогать взглядом слезящимся от
        явственного искривления
        пространства
                        («Звезда Иордана»)

        Характерно, что в поэзии Бараша нет противостояния человека и вещи, смертного и не подлежащего смерти — мотив, характерный для Бродского, — поскольку в перспективе бесконечности — бесконечной истории — и тот, и другая одинаково смертны/бессмертны, преодолевают одну и ту же дистанцию, передавая общие родовые свойства по эстафете. Это уже не соперничество, а союзничество: предметный мир сохраняет отпечаток личности, аккумулирует прошлое; тронь — и разрядится. В той же мере и личность, задавая пространству историю, не дает тому распасться горсткой атомов. Иоанн Креститель, Иосиф Флавий... кто следующий?..

        След моих пальцев останется на палевом черепке — вокруг
        места крепления ручки к ребристой стенке сосуда...
                        («В долине реки Сорек»)


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service