Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Нет так нет
Михаил Дидусенко. Полоса отчуждения

21.07.2008
Знамя
2005, №5
        Михаил Дидусенко. Полоса отчуждения. Избранные стихотворения. — СПб: Пушкинский фонд, ММIV.
        Человечество, начавшееся с бомжа Адама и бомжихи Евы, ничем хорошим не кончит: «нету Бога, и нет порога, — / так и подумаешь. Ну и ладно. / Пустые бутылки в сумку ссыпешь — / и спать, и пусть поднимает кипеж / арабский бомж Усама бен Ладен». Изначальное, всевременное, тотальное, глобальное бомжевание. Да и сама планета Земля существует без определенного места жительства. Певец оного существования Михаил Дидусенко прожил свою песню до конца, отдал ей все, что мог, «любя стихи, как ремесло» и оставив сей мир где-то в трущобе подмосковного поселка с диссонансным для нищего гостя названием — Расторгуево. «Я б в кузницы пошел — кузнецы мне любезны, / они управляют огнем и рудою, / как песня стихами...» Ему было почти 52. Уроженец Вильнюса, бывший актер, гротесковая фигура очарованного странника с финалом в чудовищном варианте кавалеровского кормления у любящей дамы преклонных лет, в бесхозном флигельке. «По-английски / я уйду, не прощаясь».
        Эта тень не оставляет тебя при чтении дидусенковской книги и, может быть, мешает читать. Чистого чтения не получается, вторгается быт, и вовсе не литературный, вредят попутные вопросы, и прежде всего такой: что у них, бомжей, в башке? как они еще носят свои буйные головы? какой гордыней питается мозг позвоночника, искривленного донельзя? «Есть профессия — поэт», — надеялся Дидусенко. На том и стоял, пока не упал окончательно.
        Делать упор на судьбе поэта — неправильно. Потому что судьба его не завершилась. Что-то должно воспоследовать, получить развитие, и хотелось бы, чтобы оно было логическим. Да, мы любим покойников, но почему-то не всех, поскольку и в этих делах имеет место счастливая карта и фарт. Или наоборот. У Дидусенко была полная возможность получить признание еще при жизни. Знаменские подборки впечатляли. В антибукеровский шорт-лист он попал. Однако литкритика галдела о ком угодно, кроме него. Не помню ни одного отклика (кроме, пардон, своего). Как так? А так. У него самого сказано: «Нет так нет».
        Классическая судьба, не так ли? Нищая отверженность ходит сквозь века. Череда скорбных теней бесконечна. Протяни во тьме руку наугад — коснешься то Аполлона Григорьева, то Осипа Мандельштама, чуть ли не первого поэтического бомжа советской эпохи. Но имя Мандельштама нас наконец-то вернет к стихам как таковым. Приведу стихотворение, до которого не думалось о сходстве судеб.

        Горец, легкий, как бумага,
        над ущельем пролетал.
        — Ты — ага ’ , а я — Жива ’ го! —
        ундер грозно прошептал.
        У него казенный штуцер,
        пуля медного свинца.
        Никаких не хватит Турций
        на такого молодца!
        Выстрел. Чу!.. За эхом эхо,
        по горам: «Хухры-мухры!..»
        — Оторвали человека,
        понимаешь, от цхры!..
        И опять ложится ундер
        под ракитовый кусток:
        нынче — отдых, на цугундер
        он с утра возьмет Восток.
        ...Да, цхра. А вот не знали,
        вижу мысли на лице.
        Значит, вам привет от Даля,
        том четвертый, буква «Ц».

        Я заглянул в Даля: цхра — карточная игра. Даль, кстати сказать, чуть не главный персонаж данной книги, возникает то там то сям. По частоте возникновения с ним может сравниться разве что Гете, но об этом ниже. Итак, разберемся в стихотворении, не лучшем, но показательном. Во-первых, у него есть посвящение: М.Ю. Предполагаю, это Лермонтов: кавказская война, ундер типа Максима Максимыча. К слову, «ундер» тоже есть у Даля. Думаю, и такие дидусенковские посвящения других вещей, как А.С. или А.А., означают поэтов, соответственно — Пушкина и Ахматову, и каждый раз на это есть основания. Общение с великими тенями вполне интимно.
        Выход на Мандельштама начинается с первого же стиха «Ундер, легкий, как бумага»: «Квартира тиха, как бумага». Хорей не амфибрахий, но Дидусенко идет дальше и напрямую — к «Фаэтонщику»: «На высоком перевале / В мусульманской стороне / Мы со смертью пировали — / Было страшно, как во сне». В «Фаэтонщике», кстати, есть и звук «ц»: «То бессмысленное “цо”». На этом пути, окликнув Мандельштама, автор перемолвился с Пастернаком: « — Ты — ага ’ , а я — Жива ’ го!» — и пошел дальше. Куда? К Пушкину, разумеется. Кавказская война, хорей, удальство — «Делибаш»: «Перестрелка за холмами; / Смотрит лагерь их и наш...» и т.д. В итоге и «Фаэтонщик» нашел свой исток.
        Автор не задумывал ничего этого. Все происходило само. Состав его стиховой крови богат и един с общей группой крови поколения. «Я родился в год смерти Лолиты» (Гандлевский). Дидусенко — двумя годами раньше: 1951, Лолита еще жива. Он пишет фантазию «Пошел Афоня на Афон», на той горе происходят всякие вещи, в том числе: «Пустая фляга / бренчит (мне помнится, Гандлевский / об этом пишет наповал... <...> Он «френч» с «Ургенчем» рифмовал, / был прав, конечно)». Попутно сказано: «В хибаре спят» (= «На даче спят», Пастернак). Рядом — обращение к Учителю: может быть, к Пастернаку. Под занавес — в некоторой мере неожиданно — такой жестовый поворот: «зубастый лошадиный Пригов / пытался переписывать, бывало, / отсюда тайны бытия... / Пытался, да». То есть — не получилось.
        Дидусенко склонен к парадоксам, к жесту отказа. Он живет в ясном сознании того, что он недекларативно состоит из опыта многих поэтов-предшественников, он открыто заявляет о правоте сверстника, — а между тем вдруг у него вырывается: «Нет в поэзии соседства, / нет и не было родства. / Только горькое юродство, / испытанье естества». С собратьями у него были нелады.
        Если с горы тишины вернуться на горы войны, надо сказать — Дидусенко ранен ею, этой войной. Она прошла почти по всем стихам последнего десятилетия. Но даты под стихами отсутствуют, хронологию написания этой книги установить невозможно, книга невелика, и можно лишь предположить, что это — сгусток поздней его поры, «список зрелых предпочтений». В пользу такого предположения говорит стилистическое единство книги. Проследить весь его путь нам не дано. Но коли это — избранные стихи, существуют ведь и другие?
        Но композиция книги такова, что общий рисунок жизни автора вполне зрим и логика пути достаточно отчетлива. Вряд ли случайно та же кавказская тема проистекает из темы Санкт-Петербурга как имперской столицы. Надо оговориться: Дидусенко — отнюдь не политический поэт, не гражданский, не социальный еtc. Он — поэт, ему хватит, насколько может хватить поэтической стихии. Ничего там нет лобового, пафосно-обличительного, никакого бряцания кимвалов. Но он поэт прямого высказывания. Что на уме, то и на языке.
        Вильнюс — Питер — Москва — Подмосковье. Таков общий маршрут судьбы. В Питере он не прижился, как об этом рассказывает Эргали Гер в замечательном предисловии к «Полосе отчуждения». Выкинутый оттуда неприятием коллег, он прихватил с собой большой мраморно-гранитный кусок города, кусок российской истории — это, может быть, и есть памятник на его могиле. Для большинства русских поэтов отечественную государственность олицетворяет царь Петр, для Дидусенко — Павел. В этой персоне воплощена ирреальность всего того, что творится с родной страной веками.
        У Дидусенко есть словцо ухмылка применительно к себе. Не знаю, насколько точно он определил тот резкий ветерок иронии, что гуляет по его стихам. Можно было бы сказать и по-другому, но он сказал так. Дабы обошлось без сиропа. Ухмылка так ухмылка. Излишне говорить о горечи в такой гримасе. Однако и легкая веселость не чужда этой музе. Он пишет, например, идиллию «Аристон и Пеламида» с эпиграфом «За Невою, за Невагой...» (из песни). Дидусенковский Аристон XVIII века — русский, его возлюбленная — немка, судя по всему. У них произошла, что называется, случайная связь в кустах на невском берегу. «И назавтра Пеламида / мужа выучила петь: / — Пыло тело са Нефакой, / cа Нефакаю-рекой!..» / Больше сроду не встречались / героиня и герой». Ухмылка? Ну да. В таком духе Дидусенко, так сказать, освещает и другие, более существенные страницы нашей славной истории. По необходимости сардоническая маска мгновенно слетает с лица, тональность становится иной: «Я понял, Бог, твою игру: / зачем ты дал России Павла? <...> Затем, что жизнь живую ненавидел / российскую — от имени Творца!»
        О Боге, как видно по уже приведенным цитатам, поэт размышляет почти непрерывно и — далеко не в молитвенной позе. Господь не забыл Россию — от Его имени она ненавидима тем же Павлом. В очередной раз поэт вопрошает тоном Иова: «За что, Господь, смеешься надо мною, что то же самое, и над моей страною?». Думая о том, «чем все закончится у нас», Дидусенко в раздражении бросает: «Ужо мне ваше православие!» — стихотворение, так начатое, написано от имени женщины. «Буду лютеранкой / или католичкой, / а ваша вера — напоказ, / она ничем не отличается / от коммунистической привычки!» Речь о качестве веры наших современников, а не о самой вере. Существование высшей инстанции, кажется, не подвергается сомнению, если не считать обмолвки: «Сам бы чирикал, хотя бы и некому», то есть — если нет адресата молитвы. В общем и целом поэт по отношению к Господу находится на приличной дистанции, самым диковинным образом переходя с Богом на «Вы», дело происходит на железной дороге, Некрасов тут как тут, но проблематика иная: «Был перерыв на железной дороге. / Мимо затопленных дачных участков / я и пошел, размышляя о Боге, / что в эту зиму случалось нечасто. <...> Так-то вот, Господи! Метров полутора / мне не хватает до Вашего облака... <...> Вышли бы да предо мной постояли бы — / что же Вы больно так сердце мне давите!».
        Надо сказать, Дидусенко, при всем при том, при самых разных обстоятельствах, безукоризненно вежлив. Прибегнув к инвективе: «О женщина, ехидна, мать химеры! / Тебе нужны слепцы, нужны гомеры», он элегически недоумевает: «Зачем Вы были иногда моя». В другом случае, изображая ночной быт бомжа в подземном переходе: «Как йог, я спал на доске с гвоздями. / На «Вы» разговаривал с гостями». Гостит у него, конечно, свой брат бомж, а также мент-муниципал. Господь объективно вписывается в эту компанию. Горькое юродство.
        Точно так же он обращается к памяти Бродского: «Трудно поверить, что окончена ваша пря / с российской мовой». Ухмылки и, сответственно, большого «В» тут нет. Но внутренний конфликт с поэтикой и личностью Бродского — налицо. У Дидусенко несколько стихотворений связано с Бродским. В том числе и вещь о горьком юродстве. Но есть вещь, в которой он забывает о вежливости: «Я ныне вспомнил, как во время оно, / поэт, похожий на Трималхиона, — / короче, рожа не влезала в кадр — / поскрипывая кожей милицейской, / шагал себе по луже веницейской, / и мне казался худшею из падл». Трудно разделить это впечатление (я тоже помню тот телефильм), ну да ладно. Рядом с Бродским по Венеции ходил «приятель», Рейн. Которого Дидусенко подает с большой симпатией: «Приятель / был худощав, по-бедному опрятен, / неговорлив». Пересказывать все это не стоит, важен финал: «Мне было жалко: их, себя, Россию...».
        Конечно же, Дидусенко выстраивал себя и стоял на протесте. Но его вызов был, скажем так, ущербен: подмыт жалостью, всепониманием, причастностью к униженным и оскорбленным. К слову, о Достоевском. У другого поэта — Льва Лосева — есть стихотворение «Почерк Достоевского», где говорится: «Как заметил немецкий графолог, / нагулявший немецкий жирок, / книги рвутся и падают с полок, / оттого что уж слишком широк / этот почерк больной allzu russisch. // Ну, а что тут поделать — не сузишь». Эти стихи вполне мог написать Дидусенко. Напрасно он говорил об отсутствии соседства в поэзии. Лосев — его прямой сосед. Та же питерская выучка, та же легкость стиха, виртоузность как принцип стихостроения, работа в рамках модернизованной классической просодии, интонационная симметрия, сосредоточение на весе каждого слова и, наконец, — ухмылка. Плюс такая частность, как дойч, немецкий язык, внутри своего текста.
        У Дидусенко вплетение немецких слов встречается не раз. Гете приходит в его стихи с оглядкой то на Лермонтова («Горные вершины»), то на Маяковского: «Гете, такая лажа — гвоздь у меня в сапоге». Напоминаю тем, кто подзабыл: «Я знаю, гвоздь у меня в сапоге / кошмарнее, чем фантазия у Гете» («Облако в штанах»). Но гвоздь бомжа — не гвоздь футуриста. Это не метафора. Это реальность. У Дидусенко непростые отношения с немецкой культурой. Может быть, сказывается — с оттенком отчуждения — прибалтийское происхождение. Как мы помним, его Пеламида поет о «Нефаке». Гете настигает его почему-то в Домодедове и, небожитель, «выводит алмазный росчерк / в стеклянном осеннем небе»: Balde ruhest du auch (Подожди немного — отдохнешь и ты). Или такой зачин стихотворения: «Немка-смерть, твои повадки / мне знакомы... и т.д.» — Чехов в этом стихотворении повторяет «Ich sterbe» (Я умираю), а сам автор переходит на литовский в русской транскрипции: «Аш эсу» (Я есть). Вряд ли здесь можно говорить о германофобии. Гете все-таки работает по алмазу. Но нашему поэту чужд — орднунг. Всяческий порядок, включая железный регламент в стихотворстве. Он вообще полагает, что «любая лопается форма».
        Ему люб и дорог, как уже говорилось, русский немец Даль. «Летит листва, как будто выпала / из Даля или в небо выплыла / из «Ангела запечатленного» / Лескова высокоученого». Какой-то человек, «один чудак», ему советует: «Плюй на все, живи по Далю. / Не собрать уже никак, / что оне насобирали». Автор продолжает тираду «одного чудака», совершенно солидаризируясь с неназванным Блоком, тоже в какой-то мере немцем: «Каждый раз читай до сна / замусоленный томище, / и пускай тебя поищет / конституциев блесна», намекая на «Так жили поэты»: «А вот у поэта всемирный запой, / и мало ему конституций!». Выходит, «один чудак» — он сам, его альтер эго.
        Поэты-виртуозы всегда рискуют. Мандельштам, как известно, мастером называл Кирсанова, себя в таковых не числил. Так же, видимо, думал о мастерстве и Пастернак, чем и объясняется, в некотором смысле, проглоченность его ответа на телефонный сталинский вопрос о Мандельштаме:
        — Он мастер?
        Можно себе представить, если перевернуть ситуацию, в каком диком положении оказался бы Мандельштам, задай ему вождь подобный вопрос о Пастернаке...
        Мастерство Дидусенко особого свойства. Это реакция на нечеловеческую форму существования. На ее грязь, вшивость, вонь, общий смрад окаянности. Ночуя где-то под мостом или на Арбате, постелив газетку, он кладет голову на замусоленный томище — это Даль или, допустим, Библия. Ну как тут не сочинить очередной сонет? «И грянул барабан. Вступили вслед за ним / Шошан, Шушан-Эдуф, Аламоф, Шошаним / и прочий инструмент Давидовой Псалтири. / В арбатский переход, как паводок в залом, / течет Москвы река, ее 8-й псалом, / что, дескать, человек владычествует в мире». Вот так он и владычествует.
        Дидусенко и лирик-то не типовой. У него полно скрытых баллад, новелл, рассказиков — словом, сюжетов. Инстинкт лаконизма ему не изменяет. Обилие деталей не ведет к беллетристической болтовне. Стилизация — скажем, в «Солдатской песне» о Ермолове — не уничтожает серьезности разговора о происходящем. Отзвуки фольклора — их немало — не работают лишь сами на себя. Все в топку. «Я хочу сказать, что верю: / есть профессия — поэт. / Слушай, посмотри за дверью? / нет так нет».
        Не типовой, но типичный — подлинный. «Видишь, я плачу, чего же Ты хочешь еще? / Гордых не любишь?..» Кажется, это обращение к Богу, на «Ты». Но, может быть, и к женщине. У него немало их, обращений к женщине. Вот одно из них: «Ты моя третья, можно сказать, попытка / стать долготерпеливым в жизни этой. / А уж куда иголка, туда и нитка. / Все. Ухожу. Видишь, стою одетый».


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service