Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Ольга Мартынова  .  предыдущая публикация  
Рим в четыре руки
О двуязычном издании римских стихов Елены Шварц и Ольги Мартыновой

01.04.2008
Досье: Ольга Мартынова
        Olga Martynova, Jelena Schwartz. Rom liegt irgendwo in Russland. Zwei russische Dichterinnen im lyrischen Dialog uber Rom. Russisch / Deutch. Aus dem Russischen von Elke Erb und Olga Martynova. Wein: Lana, 2006.
        «Рим лежит где-то в России. Лирический диалог двух русских поэтесс о Риме» — таково название книги, поводом к написанию которой послужила встреча Елены Шварц и Ольги Мартыновой в Риме. Встреча, почти нежданная для обеих: хорошо знакомые по Петербургу, Шварц и Мартынова оказались разлучены отъездом, в 1991 году, Ольги Мартыновой в Германию — и случайное пересечение их путей в чужом — чужом ли? — но об этом ниже, — городе стало толчком к напряженному диалогу: одному из тех диалогов, за которым стоит общая память прошлого, соединившаяся с наложившимся на нее последующим опытом очень разного бытия. Из этого и возникла данная книга.
        Итак, книга на двоих, пение на два голоса, скорее — игра в четыре руки. Шварц «работает» в начале клавиатуры, в басах, определяя движение мелодии вверх или вниз, ее развертывание по вертикали, Мартынова же исполняет аккомпанемент, акцентируя мелодическую линию, уточняя, расцвечивая ее. Отсюда и полиграфическое решение книги: вертикаль отдана Шварц, горизонталь — Мартыновой, и, дойдя до второй части, «Римские стихи», читатель должен перевернуть книжку на 90 градусов. И дело тут не в том, что строка Ольги Мартыновой длиннее и, чтобы ее не дробить, издатель выбрал столь провокационное решение. Просто: тексты Мартыновой и Шварц образуют крест. А в центре его, на перекрестии, в этой «точке отсчета координат»: две странички прозаического текста Ольги Мартыновой (только по-немецки, тогда как стихи даны параллельно русским и немецким текстами), объясняющего, что же это за книжка. Тоже своего рода жест, подчеркивающий: любое пояснение к стихам по отношению к ним вторично, оно лишь добавляет, но не прибавляет что-то к их пониманию.
        И все-таки — начнем с этих двух страничек прозы. Стоит прочесть: «Рим лежит где-то в России, на краю ее: может, на Балтийском море. Или на Черном. Это любимое место прогулок для тех, для кого руины культуры — источник вдохновения», — и ты уже скользишь по петербургскому льду, к аллюзии, к отсылке, ты оказываешься в акустике петербургских пространств, особо отзывчивых эху.
        Сама интонация мартыновской фразы заставляет вспомнить Гоголя, и в сознании всплывают его письма, отправляемые «из прекрасного далека», из Италии — в Петербург, к волнам Балтики. А Черное море — что оно, как не колониальная периферия Рима, та самая, о которой у Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря...»? Письма из Рима — и «Письма римскому другу». Взгляд Гоголя из римского Caffе Greco (кусочек Эллады в Римской империи!), где он любил сидеть, на Россию — раз за разом оборачивающуюся у него фантасмагорией, наваждением, той тройкой, чьи кони «почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху» — и взгляд Бродского на Рим, существующий (до отъезда) больше в воображении, чем в реальности.
        Так, уже первой фразой «комментария» Мартыновой дается ключ к тому, как читать всю книгу. Чтобы читатель не сомневался, в каком направлении двигаться, обе поэтессы поминают Гоголя:

        Фердинанд, Аттила, Гоголь?
                (Шварц)

        От Гоголя — стертая грань между жизнью и смертью,
        выдыхающая пустоту.
                (Мартынова)

        Мартынова даже назовет «видимые миру волны» и «невидимые кости». И мы еще убедимся, что вся книга, по сути, — это книга о «римском тексте» русской поэзии.
        Два голоса, сошедшиеся на ее страницах — один ведет партию воображения, другой — партию реального опыта. Поэтика Шварц — барочная, визионерская. Шварц не выговаривает мир, а пересотворяет его. Любое прикосновение к миру вызывает у нее выплеск внутренней энергии: «Fiat lux!», властно формирующей все пространство вокруг, превращающей его в нечто совершенно иное по отношению к тому, чем оно было, что оно, собственно, есть. Так мир превращается в экран, на котором разыгрывается мистерия воображения Шварц. Ольга Мартынова — поэт иного типа: она не вчитывает себя в мир, а, наоборот, дает миру свой голос, чтобы тот мог выговорить себя, она же благодарно вбирает, впитывает эту речь вещей.
        Партия баса в книге ««Рим лежит где-то в России» отдана Шварц еще и потому, что, по словам Мартыновой, «в действительности — той действительности, в которой живут поэты — Елена Шварц уже давно жила в Риме, со времен «Кинфии». Эта римлянка, которую, на самом деле, звали Хостией, Кинфией же она стала в стихах Проперция, одолжила Елене Шварц свой голос...»
        Цикл «Кинфия», написанный Шварц от лица той, кому посвящал свои стихи Проперций, в России впервые был издан в сборнике «Mundus imaginalis» — «Мир воображаемый», целиком составленном из стихов-масок и вышедшем в 1996 году в Петербурге1. «Рим лежит где-то в России» выходит ровно десять лет спустя, в 2006. И — в самой его структуре — вполне в традициях барочной нумерологии — обыгрывается связь со сборником, на страницах которого появилась «Кинфия» (при том, что «Первая книга» цикла была закончена в 1974-м, а «Вторая книга» — в 1978-м): в книжке «Рим лежит где-то
        в России» у Шварц 11 стихотворений (то есть 10 + 1), у Мартыновой — 9 (то есть 10 — 1). Напомним, что десятерица есть число полноты и законченности. И само строение книги как бы подчеркивает избыточность поэтики Шварц — и тяготение Мартыновой к определенному аскетизму, когда лучше «недо-», чем «пере-».
        Заметим, что шестое, центральное стихотворение в части, написанной Еленой Шварц, характерным образом, единственное из «Римской тетради», не имеет названия и при этом ритмически и образно напоминает о цикле «Кинфия»:

        Рим как будто варвар-гладиатор
        Цепь накинул на меня стальную,
        И уже готов был и прикончить,
        Я уже готова умереть.
        Только публика того не захотела
        (Та, которая всегда нас видит)
        Многие из плебса и сената
        Вскинули тотчас большие пальцы,
        Гибели моей не захотели.
        Ну и я пошла себе качаясь,
        Превращаясь в самолетную снежинку,
        На родной свой город опускаясь,
        В северное страшное сиянье.

        Та, «изначальная», «Кинфия» была написана в России — о Риме, и была в чем-то «побегом в Рим» из северной державы, где, казалось, «суждено и жить, и умереть». В этом стихотворении прочерчивается обратное движение: из Рима — в Россию, к «северному страшному сиянью». Раскачивающийся маятник: между воображением и реальностью, между «поэзией и правдой».
        Книга «Рим лежит где-то в России» построена как сложный резонатор, в котором звук длится и... расслаивается, обнажая присутствие внутри авторской речи чужих голосов. В «Элегии Томасу Венцлове» Бродский писал:

        Только звук отделяться способен от тел,
        вроде призрака, Томас.
        Сиротство
        звука, Томас, есть речь!
        Оттолкнув абажур,
        глядя прямо перед собою,
        видишь воздух:
        анфас
        сонмы тех,
        кто губою
        наследил в нем
        до нас.

        «Рим...» Шварц и Мартыновой — преднамеренная демонстрация этих особенностей «акустики поэтической речи». Когда Ольга Мартынова говорит о том, что

        ...страшный мрамор римских колоннад
        Торчит из-под земли, как будто кто
        Зарыл корову кверху выменем...

ее слова — еще и эхо строк Бродского из «Римских элегий»:

        И купола смотрят вверх, как сосцы волчицы,
        накормившей Рема и Ромула и уснувшей.

Когда Шварц пишет:

        Площадь, там где Пантеона
        Лиловеет круглый бок,
        Как гиганта мощный череп,
        Как мигреневый висок...

— она ведет свой диалог с теми же «Римскими элегиями», где есть стихи:

        И Колизей — точно череп Аргуса, в чьих глазницах
        облака проплывают как память о бывшем стаде.

        Голоса поэтов накладываются один на другой, порождая множащиеся, переливающиеся смыслы, как у Мартыновой:

        Все города выставляют из сорного дыма углы площадей,
        Балкончики, эркеры, львы с открытыми ртами, львы с закрытыми ртами,
        Их ложноклассический прах, усыпающий голову —
        Вот я увидела римскую ляпис-лазурь, проскользнув по немецкому олову.

        В декабре город‚ зажигают притворные свечи.
        Каждому городу, что бьется в сетях своих,
        Я говорю наспех чужими словами: ихь либе дихь —
        Дикий язык долгоногой Марлены, жесткая кость
        Берлинской трескучей, тягучей, давно поистраченной речи.

        К этой речи уже не найти говорящих людей.
        Она, как рыбка в тазу, побилась губой об эмаль и уснула...

        В этих строках — целый веер отсылок, и через них-то и складывается сложный, не сразу считываемый смысл этого стихотворения, с глубоко запрятанной в нем... грустью по России, по оставшемуся в ней прошлому.
        Отсылка, подобная басовому или скрипичному ключу в начале нотного стана, задающая весь смысловой строй — финальная строфа «Декабря во Флоренции» Бродского, с ее тоской по Петербургу, оставленному навсегда:

        Есть города, в которые нет возврата.
        Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
        есть в них не проникнешь ни за какое злато.
        Там всегда протекает река под шестью мостами.
        Там есть места, где припадал устами
        тоже к устам и пером к листам. И
        там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
        там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
        на языке человека, который убыл.

        По сути, стихотворение Мартыновой — тончайше организованный парафраз этой строфы, парафраз, в котором назван и декабрь, и проскальзывает глагол «биться», и звучит сожаление о речи — которую уже не услышать... И упоминание про «дикий язык долгоногой Марлены», с его «ихь либе дихь», казалось бы, органично-спонтанная реакция человека, уже много лет живущего, как Мартынова, в Германии, на самом деле отсылает к еще одному римскому тексту Бродского — его поэме «Einem alten Architekten in Rom»:

        И ты простишь нескладность слов моих.
        Сейчас от них один скворец в ущербе.
        Но он нагонит: чик, Ich liebe dich
        И, может быть, опередит: Ich sterbe

        Все это еще осложнено аллюзией на мандельштамовское:

        Не три свечи горели, а три встречи
        Одну из них сам Бог благословил,
        Четвертой не бывать, а Рим далече,
        И никогда он Рима не любил.
        («На розвальнях, уложенных соломой...»)

        Еще один пример таких «кросс-отсылок» — шварцовская «Надежда». Здесь строки

        о жди — еще глухая ночь
        И спи пока в своем соборе...

явственно вторят блоковскому:

        Чтоб спящий в гробе Теодорих
        О буре жизни не мечтал...

Но тут же, рядом стих:

        Ведь мы не верим в Воскресенье

отсылает к Мандельштаму:

        Не веря воскресенья чуду...

        Вообще Мандельштам — один из главных «адресатов» этой книги. В ответ на мандельштамовское:

        Не город Рим живет среди веков,
        А место человека во вселенной!

— Шварц обронит:

        В центре Рима, в центре мира...

А Мартынова:

        Рим — воронка...все летит в эту бездну.

        Из словаря этой книги — форум, фонтан, Медуза, Цезарь, гладиатор, вечность, позвоночник, пиния, лавр и т. д. — встает не только образ поэзии Мандельштама, но образ ее через призму поэзии Бродского.
        Собственно, «Рим лежит где-то в России» — книга не о Риме, увиденном двумя поэтами из России (хотя, может, о Мартыновой правильнее уже говорить — русский поэт, живущий в Германии), а о русской поэзии, как она видится из Рима. «Воспоминание о фреске Фра Беато Анжелико «Крещение» при виде головы Иоанна Крестителя
        в Риме» Шварц, в стихах:

        Роза серая упала и замкнула Иордан,
        И с водой в руке зажатой прыгнул в небо Иоанн.
        Таял над рекой расветный легкий мокренький туман.
        Иоанн сжимает руку будто уголь там, огонь,
        И над Богом размыкает свою крепкую ладонь.
        Будто цвет он поливает и невидимый цветок,
        Кровь реки летит и льется чрез него, как водосток...
        Умывайся, освежайся, мой невидимый цветок,
        Человек придет и срежет, потому что он жесток.
        Ты просил воды у мира и вернул ее вином,
        Кровью — надо человеку, потому что он жесток.

— явственно отсылает к «Фра Беато Анжелико» Гумилева:

        А краски, краски — ярки и чисты,
        Они родились с ним и с ним погасли.
        Преданье есть: он растворял цветы
        В епископами освященном масле...
        Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
        А жизнь людей мгновенна и убога,
        Но все в себя вмещает человек,
        Который любит мир и верит в Бога.

        При этом Шварц, развертывая на всем протяжении стихотворения образ Христа как цветка, отталкивается от непосредственного зрительного впечатления от фрески, от облаков, клубящихся вокруг Духа Святого в образе голубя — и напоминающих розу... Но через эти строки просвечивает — оставаясь неназванным — и образ распятия, где склоненная голова Спасителя подобна венчику увядающего цветка. Так уже в Крещении прочитывается Крестная мука, и неслучайно стихотворение, в своем начальном импульсе, сохраненном в названии: «при виде головы Иоанна Крестителя в Риме» — отсылает не к радости купания в Иордани, но — к мученичеству. Вся книга «Рим лежит где-то в России» выстроена на этой особенности взгляда, всегда устремленного из боли — в радость, и наоборот, из радости — обращенного на боль. Так Россия полна предчувствием Рима, Рим же становится воспоминанием о России.
        Для русского слуха имя «Рим» всегда было анаграммой слова «мир». И когда Ольга Мартынова пишет:

        Сколько же, Рим, у тебя игрушек —
        Костей, хрящей, черепов, черепах, лягушек...

        — она цитирует Гераклита, с его знаменитым: «Вечность — дитя, играющее в бабки»...
        Но не будем отнимать у читателя радость самому разгадывать загадки.


  следующая публикация  .  Ольга Мартынова  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service