Два с малым десятилетия назад, когда появились его первые публикации, расслышать всякого прежде неведомого стихотворца было очень трудно: перестроечный прорыв немоты сопровождался невообразимым грохотом, в хаосе которого терялись и резко индивидуальные голоса. Кибирова расслышали сразу. Дело было не в политической остроте -- кого-кого, а темпераментных свободолюбцев во второй половине 80-х хватало. И не в изысканной игре реминисценций, отловом которых рьяно занялись читатели филологической складки, -- центонная техника практиковалась (подчас успешно) и до Кибирова. Дело было в невероятной внутренней свободе, которая позволяла соединять исповедальность предельного накала с высокой и счастливой игрой, рыдание с чистым и легким (без тени глумливости) смехом, безусловную современность с органической сопричастностью великой традиции.
Пахнет дело мое керосином,/ керосинкой, сторонкой родной,/ пахнет «Шипром», как бритый мужчина,/ и как женщина -- «Красной Москвой» <...> Чуешь, чуешь, чем пахнет? -- Я чую,/ чую, Господи, нос не зажму -- / «Беломором», Сучаном, Вилюем,/ домом отдыха в синем Крыму! <...> Неподмытым общаговским блудом,/ и бензином в попутке ночной,/ пахнет Родиной -- чуешь ли? -- чудом,/ чудом, ладаном, Вестью Благой! <...> Пахнет жареным, пахнет горелым,/ аллергеном -- греха не таи!/ Пахнет дело мое, пахнет тело,/ Пахнут слезы, Людмила, мои.
Эта колдовская смесь запахов, эта зашкаливающая боль, эта верность готовому рухнуть, по всем статьям -- проклятому, но безоговорочно родному, со всеми его несчастьями -- своему, дому, эта затаенная надежда, это чаяние света являли самое настоящее чудо. То, что еще вчера казалось невыговариваемым, висело в кухонном табачном дыму, корежилось в усмешливых недомолвках, стыдилось показаться смешным и нелепым, вдруг и навсегда обрело
стиховую плоть.
Моцарт! Скоро я уеду/ за кибиткой кочевой./ У маркграфа на обеде/ Я не буду, дорогой <...> Знаешь край? Я сам не знаю,/ что за край такой чудной,/ но туда, туда, туда я/ должен следовать, родной. // Кто куда -- а я в Россию,/ я на родину щегла./ Иней белый, ситец синий./ Моцарт, Моцарт! Мне пора <...> И иду, иду в Россию,/ оглянулся -- он стоит./ Сквозь пространства роковые/ Моцарт мне вослед глядит. // Машет, машет треуголкой,/ в золотом луче горя,/ и ему со Вшивой горки/ помахал ушанкой я./ Гадом буду -- не забуду/ нашей дружбы, корешок,/ ведь всегда, везде со мною/ твой смешной бурундучок./ И под ватничком пригревшись,/ лапки шустрые сложив,/ он поет, и я шагаю/ под волшебный тот мотив.
Так мы и шли с Кибировым двадцать лет -- сквозь «Общие места» и «Сантименты», «Парафразис» и «Нотации», «Улицу Островитянова» и «Юбилей лирического героя». Шли и помнили, что за душой/ есть золотой запас, незыблемая скала.../ И в наш жестокий век нам, право, не пристало/ скулить и кукситься. Шли, наблюдали наличную историческую действительность в ее революционном развитии, получали от ворот поворот, чесали в затылке, лезли на стену, набивали синяки с шишками, ярились попусту (и не попусту, надо признаться, тоже), теряли и находили друзей, валяли дурака (случалось, сходили за умных), а сильно притомившись (либо по нежданному наитию), устраивали привал и сдвигали фиалы (они же кружки, пластиковые стаканчики, амфоры и братины) и... Так выпьем по первой за астры,/ нальем по второй -- за исход,/ по третьей наполним, -- и баста,/ ведь троицу любит Господь! // Так выпьем за нашу победу,/ как в фильме советский шпион,/ за то, чтобы все я разведал/ и вовремя смылся, как он.
Но это время еще не настало. По-прежнему строятся in the best order буковки, чтобы «все-таки прокрасться и выкрасть хоть одного-единственного ребеночка у этой обнаглевшей, торжествующей, вопящей велиим гласом, всепожирающей немоты, чтобы одурманить его этим «ворованным воздухом» и умыкнуть навсегда в мир сладких звуков и, наверное, молитв, на роковой простор ликующих, скорбящих, славословящих, изрыгающих хулу фонем, морфем и синтагм и млечные пути тоски и свободы, чтобы никогда, никогда не замирала бесплодно эта песня, в которую «так вложено много». Уф-ф-ф!..» Действительно: уф-ф-ф... Это из новой кибировской книги «Три поэмы» (М., «Время», 2008), завершает которую смешная и пленительная глосса к бесспорно хулиганскому стишку. Перед тем как привести это -- последнее на сегодня -- слово Кибирова, считаю должным сделать лирическое отступление. Всякий раз, заканчивая предназначенный к печати опус цитатой, испытываю смущение -- вроде бы эффектно, но ведь следом поместится моя подпись, а мне такого в жизни не придумать. Всякий раз смущаюсь, а в этот -- нет. Потому что как двадцать с лишком лет назад, впервые прочитав Кибирова (случайно, слыхом о нем прежде не слыхав), твердо знал, так и сейчас, в день, когда ему присуждена премия «Поэт», твердо знаю: это стихи, написанные не только за все наше поколение, но лично за меня, стихи, где все звуки и интонации (не говоря уж о смыслах) мои, стихи, без которых я собою бы просто не был. Такой вот поворот темы, отнюдь не уводящий с кремнистого пути.
Так на всякий случай -- то есть/ Чтобы ни случилось впредь/ Нам, задрыгам, претерпеть,/ Встретим это изготовясь./ Честь предложена была -- / Береги, и все дела./ Бог не выдаст, свин не съест,/ Коль сохранна будет честь. // Ты иди, Степан, иди,/ Невзирая на морозы,/ На угрозы и психозы!/ Случай всякий впереди!
|
