Это третья книга стихов уже достаточно известной в московских литературных кулуарах поэтессы. Само название сборника, равно как и двух предыдущих («Откуда приходит мышь» и «Чтиво для пальцев»), дает некоторое представление о метафорическом своеобразии поэтики этого автора. А при чтении первых строк (цитирую: «Дюймовочка живет у меня на пальце, / в перстне-лилии, роялистка, / в королевстве чайного металла / пыльцой самоварного злата питается. / А на груди моей, близко-близко / к сердцу, – еще один постоялец: / под крылышком знамени алого – / маленький эльф, златокудрый юноша Ленин...») становится ясно, что здесь мы имеем дело с совершенно оригинальным (несмотря на то что автор явно и сознательно работает в языковой традиции, созданной Иосифом Бродским, впрочем, ставшей уже классической в современной литературе) и дерзким дарованием. Здесь очевидна смелая словесная игра, разнообразие поэтического инструментария, свободные, раскованные отношения со звуком, метром, ритмом, рифмой, постоянно предлагаемые нашему вниманию смысловые и образные шарады, которые, замечу, не скучно разгадывать, уверенное владение интонационной стороной стихосложения, нарочитая и в то же время тонкая ироничность в отношении к себе и к другим, к сильному полу и к прекрасному полу, к предполагаемому читателю и окружающему социуму, а главное – к собственно слову, которое у Скородумовой – то самоцель (как, например, симпатичная «фенечка Феникса» или же неоспоримое «грешники мы, а не греки»), то средство (инструмент и одновременно материал) для создания чего-то гораздо большего, нежели «фенечка» авторская, ибо практически каждое ее стихотворение не только «сделано», выверено до мелочей на уровне словосочетаний, строк и строф, но и, как правило, являет собою в целом некую мистерию, некое драматическое действо, некий экзистенциальный балаган – персонажей, предметов, явлений, ощущений, сентенций, цитат и т. п.
И в то же время эта гротесковая, каламбурная, игровая поэзия вполне реалистична: реалии узнаваемы, тематика – современна, ирония – оправданна, язык же, при всей его эклектичности и усложненности, – вполне литературен и, опять-таки, современен, даже там, где изобилие англоязычных и сленговых словечек перемежается архаизмами, а когда и целыми фразами, выстроенными в рамках древнерусской грамматики. Чтобы не быть голословной, приведу пару цитат:
Как говорил сокровенный Сократ, сибарит, сотрапезник, создатель,
с ханкой, на кухне, при мне, при свечах, при часах, при своих оставаясь:
Мир обоюден, объят облепихой, он липок и лапчат,
все мужики дармоеды, все бабы тупы на язы́ки...
Или так:
Змею-Горынычу Господь подарил
три головы, как-то: веру, надежду, любовь и к ним –
огромное небо одно на троих,
взлетно-посадочные огни
полночных светил и горних ангелов рой
над каждой его фюзеляжной дырой.
И далее – из уст Змея-Горыныча:
– А в гареме моем на горе, – говорил, – три жены, три желны.
Три стукачки, три шапочки красных и трижды больных
волчьей пастью, при коей не зарастает
огромное нёбо одно на троих.
С небес они сводят с ума меня, натравив
летучих легавых с лаем столикую стаю.
И травят, и бьют по мозгам, как в нюрнбергской пивной,
где и одна голова хороша уже – совладать бы с одной,
когда все вокруг начинает троиться:
свастики лапок, имперские курицы-птицы,
средь нахлебавшихся тварей бармен, иже непотопляемый Ной.
Эта поэзия радует как своей стилистической отточенностью (за редкими исключениями), так и очевидной красочностью и многоликостью. Ежели в ней чего-то недостает, то, может быть, некоторой пристальности вглядывания в глубины бытия, некоего сообщения вечных истин (что, впрочем, в рифму делать значительно сложнее, нежели в прозе, и, должно быть, не так обязательно), равно как и привычной для читательского восприятия лиричности и уязвимости души, присущей любому из нас, а потому с радостью приветствуемой в ближнем, – то есть, собственно, душевности. Однако как разнятся психологические типы, так отличаются друг от друга и типы, если можно так выразиться, «поэтические», и судить за отсутствие чувствительности (или же за нежелание эту чувствительность обнаружить) поэта не следует. Юлия Скородумова – поэт рациональный. Да, она отдает предпочтение формальной, игровой стороне стихосложения. Да, она, вслед за Маяковским и футуристами, конструирует образ (ибо почти любая метафора – в сущности, формальная конструкция, и метафорическая поэзия, в отличие от более описательной и эмоциональной лирической, всегда несколько искусственна). Это уже в полном смысле «искусство для искусства», где версификация самоценна, где образ существует только ради образа, звук существует только ради звука, а то, что принято называть «содержанием» поэзии, возникает уже в результате этой словесной игры и тем самым оказывается вторично. Да, Скородумова – не лирик, не философ и уж тем более – не дидактик. Она художник, и только, причем художник концептуальный. Она сочиняет, выдумывает собственную реальность, вместо того чтобы «отражать» существующую. Ее гораздо больше волнует внешняя сторона бытия, даваемая в ощущениях, нежели сфера чувств. И душевные перипетии у нее почти всегда остаются сокрытыми от читательского взора как нечто слишком интимное, чтобы быть вынесенным на всеобщее обозрение. Да, это так. Но это, я повторяю, вполне объяснимо, более того, это – позиция, отстаиваемая ею сознательно, ибо
...разгулы реальных стихий
не оставляют места душевным.
И еще цитата:
Море волнуется – черная чаша партера.
Сердце в ушах марширует Шопена.
Цыц, барабанные, цыц, перепонки и жабры!
Ниц – седовласые зрители:
влажные взоры, на устах пена –
ценители...
Зубки то тут, то там обнажая,
облизываются, ждут,
когда мои руки, и плечи, и шея
в их небеса упадут.
И далее:
Очень важно упасть красиво:
пружиной рвануть вперед,
выпрямить слабость в коленках.
Но пирс подо мной – что костыль калеки.
О, сустав мой, кузнечик, конечный детеныш Гефеста,
стойко снеси метаморфозы веса
вследствие стресса
впаданья в чужую среду!
Разверзся занавес. Я иду...
И еще:
Вещи в себе стеснительны. Ежли вещать, как есть,
равно как пить или спать, – даже духовно близким
покажешься недалеким, сиречь однобоким, склизким
одногорбым верблюдом, норовящим без мыла влезть
в игольное их ушко...
И еще:
...где емкость литер давно исчисляется в литрах,
любое писание подобно небу в субтитрах...
И потому вполне резонна и эта сдержанность эмоций, и этот рациональный камуфляж (чисто женская, прошу заметить, уловка, ибо в поэзии сильного пола лиричность – достоинство, и никто не осудит поэта за излишнюю сентиментальность, что сплошь и рядом можно наблюдать в отношении поэзии «женской», так что некоторая надменность лирической героини ей вовсе не вредит, а даже, напротив, сопутствует успеху у читателя и слушателя).
И то, что у этой хрупкой молодой женщины такой уверенный поэтический почерк, такая плотная стиховая ткань, такая густота колера и тембра, такая убедительная интонация и тому подобное, приятно изумляет, а вовсе не наоборот. И ей даже идет играть в эти словесные игры, оттачивать слог, эпатировать публику неожиданностью образа, иронизировать, экспериментировать, изыскивая новые способы самообнаружения, именно – «сочиняя себе лицо».
|
