«Алиби» Ивана Волкова — действительно не одна, а три книги, собранные под одной обложкой, причем в обратном хронологическом порядке: третья («Сочувствие», 2005), вторая («Продолжение», 2002) и, наконец, первая («Ранняя лирика», 1999). Достаточно представительный массив, позволяющий говорить уже не столько о книге, сколько о поэте.
Иван Волков предпочитает регулярный стих, разговорную речь, негромкую доверительную интонацию, бедные, но четкие рифмы и пренебрегает пышными метафорами, красочными эпитетами, вообще — прилагательными. Что не мешает ему почти неизменными средствами добиваться принципиально разного эффекта.
Вот несколько шаржированный автопортрет («заброшенность», «неустроенность», «поэтичность» лирического героя Волкова, несчастливого в любви, не приспособленного к жизни и асоциального, проходит через все три книги, отвечая традиционному представлению о «настоящем поэте»):
Слегка подвыпимший пиит
Часу в двенадцатом
Выходит из дому на стрит
Проспект Вернадского,
...
Все заливал в себе тоску,
Все полуночничал,
Я пристрастился к коньячку
И к одиночеству,
Я пристрастился к коньячку
Азербайджанскому...
У вас не будет огоньку?
Поиздержался, мол...
А вот «темноватое» апокалиптически-сюрреалистическое полотно:
Не смотри туда там вода
Под водой лежат города
В них без горячей живут воды
Люди одной беды
Много загадок в глуби морей
Много богатств у речных царей
Ты не бывала там никогда
Но не ходи туда
Примут тебя как сестру и дочь
Рыбы и камни мерцают ночь
Примет мой облик один из рыб
В рот вмонтируют чип
Между этими стихотворениями — несколько лет (первое, как легко догадаться, — более раннее), но манера стихоговорения не меняется. Меняется объект лирического высказывания. Если идти по порядку расположения стихов в книге — от общего к частному. Если по хронологии — вектор пройдет от личного к общему, от любовных и бытовых неурядиц к общежитейским и общечеловеческим катастрофам, к тайне бытия. Открывающее книгу стихотворение, таким образом, будет одним из самых недавних:
Собака понимает взгляд Луны,
Луна поймет ответный вой собачий,
И только мне, убогому, темны
Беседы ночи слышащей и зрячей.
Но тайный ужас, умная тоска
И, вероятно, будущее горе
Позволят мне без знанья языка
Присутствовать при этом разговоре.
Аналогия и этиология здесь лежат на поверхности — это, конечно, Тютчев с его натурфилософской лирикой. Да и сам поэт — к слову сказать, лауреат премии имени Бориса Пастернака — эту преемственность декларирует в текстовых отсылках, в эпиграфах. Стихотворение о рыбах с чипом во рту предваряется тютчевским эпиграфом «Душа, увы, не выстрадает счастья, / Но может выстрадать себя» — эти строки можно было бы предпослать и всему однотомнику. В этом контексте неудивительно и «странное», обратное хронологическому, расположение стихов в книге — у Тютчева интимная лирика приходится на последний период жизни и, соответственно, располагается обычно в конце книги; у Волкова, чья поэтическая биография развивается более традиционно, частная, интимная лирика предваряет натурфилософию, обратное расположение восстанавливает «тютчевский» порядок. Итак, о «невозможности выстрадать счастье» уже сказано. Что же до возможности «выстрадать себя» — вернее, в данном контексте, «выстроить» — здесь Волков предпочитает следовать все той же поэтической традиции. Разлука с любимой, неустроенность, неприспособленность, отказ от «столичных благ», растлевающих людей:
Я тоже попрошу себе у бога место
Такой же вот бесхозной скушной красоты
У берега реки, бессильной, обмелевшей,
Неподалеку от воды.
Здесь, не участвуя в естественном отборе,
Я остаюсь, я отовсюду далеко —
Врастаю в землю, но всегда впадаю в море
Или в другую реку — все равно.
Впрочем, у «обратной хронологии» Ивана Волкова есть и другое объяснение, его дает сам поэт: «Представь свою жизнь с конца, / в обратной последовательности, / Начиная со смерти. / Именно так ее будут пересказывать твои дети / и она обретет значение и смысл. / Представь себе свою жизнь с конца — / не получается? / Чего-то не хватает? / Не с чего начать?».
Действительно, в начале при таком обратном отсчете оказывается смерть либо безумие («Вот если б я на самом деле / (Клинически) сошел с ума, / Мне распахнули бы постели / Блатные желтые дома. / Мои друзья нашли бы средства, На первый мой лечебный год, / Я стал бы жить из смерти в детство / И видеть мир наоборот»). Между этими стихами несколько лет. Показательное постоянство, согласитесь.
Поэтика Ивана Волкова такова, что смерть в ней — непременное условие, придающее жизни самодостаточность, ценность, красоту и трагизм. Без смерти жизнь, согласно Волкову, — всего лишь бессмысленное шевеление, копошение, маета, «один несправедливый ад»...
Все-таки славно, что будущей жизни нету —
А то как бы мы перетерпели эту?
Или, перефразируя все того же Тютчева:
Блажен, кто наблюдает мир
В свои минуты роковые —
Все сразу тайны вековые,
Как окна вдруг чужих квартир,
Открыты в общий вечный сад,
Где все встречаются впервые;
Прощальным золотом горят
На листьях капли дождевые.
Зато в виду смерти жизнь напоминает пушкинскую осень, чахоточную деву, прекрасную в своем обреченном раннем увядании... Недаром одно из самых светлых и жизнелюбивых стихотворений Волкова, в общем-то мрачноватого поэта, которое так и называется — «Праздник», в сущности, о том же.
У маленькой дачи в дрожащем саду
Мы пили с друзьями такую бурду!
И все полюбили друг друга к утру,
И женщин носили на добром ветру.
Я мог бы полжизни в легчайшем бреду
С такими людьми пировать на миру!
Никто не заметит, когда я уйду,
Никто не узнает, когда я умру.
Вот уже несколько лет Иван Волков, «не участвуя в естественном отборе», живет в Костроме — ведет там литературную мастерскую «Пятница». Провинциальная жизнь нетороплива и несуетна, но не будем обольщаться — по-своему страшна. Она изымает поэта из круга литературного общения, из общего «пира на миру», оставляет его один на один со Словом. Впрочем, это, так или иначе, случается везде и с каждым.
|
