Три мавзолея
– Андрей Андреевич, на пожар в Манеже вы откликнулись поэмой. Там есть строки: «Кому-то беда случилась, кому – барыш. Россия, моя лучина, зачем так ярко горишь?!»...
– Пожар в Манеже символичен: подожгли его или нет, но в том огне сгорали наши традиции и вера. Я ходил между обугленных стен, будто Нерон, который спалил Рим: нельзя восстановить обратившиеся в прах перекрытия из гигантских лиственниц. Здания живут один раз, как и люди... Строительный бум в столице – это хорошо. Беби-бум – тоже. Москва – одна из самых чистых столиц мира. Но Манеж, гостиница «Москва» и здание Военторга стали тремя захоронениями, в которых, как в мавзолеях, таится наша история. Мы жжем сами себя. Плюс недавний пожар в Политехническом. Мы – нация самосожженцев.
– Хотя, как вы сказали, пожар в Манеже символический, но особого отклика в массах он не вызвал.
– Какие же особые отклики?! Каждый опечален случившимся. Об апатии сказано в поэме: «Страшней народной катаракты – на-все-плевизм». «Одни зовут туда, другие сюда. Кругом обман, все продались...» – понятно, когда от тебя ничего не зависит в общественном смысле, ты переходишь на личное.
– Людей волнуют и семья, заработки, здоровье, дети. Очаг и дом.
– Конечно, люди стараются выжить и чтобы с крыши не капало... Я отдал бы все свое искусство, чтобы мы жили, как в Голландии. Но тогда России не будет! Стихи на стадионах поэты читали только в России. Сейчас нет «стадионов», но, может, и к лучшему, если человек созерцает звезды у себя в душе, а не на большую дорогу выходит грабить.
– Вы как-то заметили, что строка из песни Земфиры: «А у тебя СПИД, и, значит, мы умрем!» – это «слоган нашего времени». А свой слоган не подобрали?
– Время безвременно. Суть времени – вечное его отсутствие. Мы живем по циферблату, в котором отломана часовая стрелка, да и минутная тоже. Мы – люди с секундным суетным кругозором.
– Вы сказали, что Нью-Йорк – интеллектуальная столица мира. А Москва – его энергетический центр. И вместе с тем вы первый в слове «Москва» увидели буквы «СКВ» (свободно конвертируемая валюта). Как это сочетается, Андрей Андреевич?
– У денег тоже есть своя энергия. Во всем идет пересчет на валюту. Это не лучший вариант для России, но с другой стороны, это космополитизм и интернациональность. Хотя мы пятимся в свое будущее задом наперед. На Западе развивают технологии, а мы обратно – к чугунке, к волчьему капитализму идем.
– К образу «Россия – казино». В какую игру сейчас играет страна? В русскую рулетку? В покер? В шахматы?
– В прятки. Причем водят все. И все с завязанными глазами.
Баба у паба
– А почему сейчас не рождается таких стихов, как «Вы, жадною толпой стоящие у трона...»? В том числе и у вас? Есть стихи о тяжкой доле народа, о судьбе России. А про поэта и царедворцев нет. Боитесь?
– Я вообще не из пугливых. Да и сейчас, в наше время, когда никто ничего не боится, поэзия должна быть чистой от всего. Кстати, Лермонтова пристрелили не тогда, когда он писал свою публицистику, а после того, как он коснулся Демона и написал: «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу...»
– Вы рассказывали, что, когда 14-летним мальчишкой пришли к Пастернаку, как к Богу, тот вышел в коридор коммуналки в старом свитере с продранным локтем. Великий поэт жил по-нищенски и в опале. В свое время на вас наорал Хрущев. А сейчас вы обласканы властью...
– Пастернак жил скромно, но щедро – по воскресеньям для друзей у него столы ломились от коньяка и икры. Когда наш общий с ним гонитель Хрущев орал на меня: «Тоже мне, Пастернак нашелся! Антисоветчик!» – это было не просто пересечение двух линий, «царской» и поэтической. Это была высшая точка, кульминация противостояния поэзии и власти. Выше некуда! Сейчас я, когда слушаю эту пленку, удивляюсь, что у меня голос не дрожал!.. Слава богу, что уже не нужно играть с властью на ее доске ее же фигурами.
– Но вы же сами писали: «Я – русская смута. Я – пьяная баба. Российская муза, я клеюсь у паба».
– Поэзия меняется. Я люблю челябинца Виталия Кальпиди. Он демонстративно прагматичен, хорошо одет, в стихах – американизмы. Сам зарабатывает творчеством на жизнь и презирает неудачников. Новый тип поэта.
– Неудачникам на Руси всегда сочувствовали. А вы им сочувствуете или относитесь, как Кальпиди?
– В мире считают, что люди должны быть удачливы от природы. Если один сперматозоид из миллиона встретится с яйцеклеткой, ты родился – уже большая удача! Нельзя терять свой шанс! Бог любит удачливых... Но к России это не относилось, поскольку национальный характер, к сожалению, подразумевал саморазрушение, жизненный крах. И это реальность, а не «достоевщина». С одной стороны, мощь и талант, а с другой – то, что сидит внутри, как alien, «чужой», а потом вылезает наружу и рушит все, что уже достигнуто.
– Вы часто бываете за границей, участвуете в светских тусовках. Говорят: «Вознесенский обуржуазился!» Это правда? Как вы относитесь к буржуазии?
– Такого мне еще «не шили» никакие «Шариковы» с шариковыми авторучками. Декадентом обзывали, врагом народа, формалистом. В этом смысле вы – новатор... «Буржуазия», «пролетариат» – это вообще все марксистская феня, прошлогодний снег. Классов нет, есть люди. Сейчас все настолько перемешано!.. Но если говорить о мире прошлого, когда была буржуазия, то я отношусь к ней, как и поэты Серебряного века – «И с ненавистью, и с любовью». Так Блок говорил. А, собственно, за что ненавидеть? За приземленность, за то, что не поднимали рыла, роя трюфели, чтобы взглянуть на звезды. Хотя и там тоже есть личности яркие. Это относится и к олигархам.
– По имени хороших олигархов можете назвать?
– С олигархами я не очень знаком. Знаю людей щедрой национальной широты, как Горбачев с его фондом, Пал Палыч Бородин, без которого не было бы памятника Пастернаку, или Феликс Комаров – изготовитель призового знака премии Пастернака из белого золота.
– Говорят, что вы дружны с Березовским...
– Мало ли о чем говорят?! А что касается Бориса Березовского, то он поддерживает российскую культуру через фонд «Триумф», причем не вмешиваясь в работу жюри. Я о нем написал стихотворение «Опальный олигарх».
– Ваша фраза: «Поэт должен разделять иллюзии своего народа». Какие иллюзии разделили вы?
– Главная ошибка, что я не знал народа, его криминогенной сути. Считал, что если езжу по стране и читаю стихи, то знаю людей. Я читал студентам, интеллигентам. Это был другой народ. А потом поперла темная сила – криминал, и я понял, что, может, ошибся.
Уличные буквы
– У вас нет ощущения, что поэзия, которой жило, по крайней мере, два поколения, – ваша, Евтушенко, Ахмадулиной, уходит вместе с эпохой? Есть такое понятие – «уходящая натура»...
– Уходят натурщики, а с них написанные шедевры остаются. И потом, настоящий поэт не может быть «поэтом поколения». Блок – поэт какого поколения? А Пастернак? Я вообще не думаю об этом. Я просто пишу... Молодежь пылко следует традициям. Традициям хулиганской культуры Маяковского, Есенина, Оскара Уайльда и Приблудного. Недавно в Москве на торжественном вручении Пастернаковской премии один молодой поэт и лауреат набросился с кулаками на редактора одного известного литературного журнала!
– И все-таки вы не чувствуете себя забытым в связи с тем, что тиражи упали?
– А что вы понимаете под тиражами? Когда полосы моих стихов печатают самые тиражные газеты, разве это упадок?! А что касается книгоиздания, то оно сейчас вообще отступает перед, например, телевидением. Телеэкран стал трибуной для поэта. А для элитарной культуры остались книги... Главное, чтобы тебя Бог не забыл.
– Помнится, в 1996-м во время литературного фестиваля «Триумф» в Париже газета «Нувель обсерватер» назвала вас «величайшим поэтом современности». Когда шел к вам, спросил у семи человек на улице: «Кто такой Вознесенский?» Двое сказали: «А, это тот, который «Юнона» и «Авось»!» Один вспомнил вашу книгу «Казино Россия» и прибавил: «Классный образ!» Двое кивнули: «Да, это Поэт! Жаль, что он уехал!» А один спросил: «А что, разве он еще жив?» Как вам такая реакция?
– Уличное мнение и есть уличное мнение. Хорошо, что вас не послали на три буквы!
|
