Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Мир густой и тесный
Александр Кабанов. Аблака под землей

21.07.2008
Татьяна Петрова
Октябрь
2008, №5
        Александр Кабанов. Аблака под землей. Симпатические стихи. Центр современной литературы. — М.: Издательство Р. Элинина, 2007
        Обычно первое, с чего начинают разговор о поэзии киевлянина Александра Кабанова, автора нескольких стихотворных сборников и многочисленных журнальных публикаций в России и на Украине, то, что лежит на поверхности, — это языковая и литературная игра, словотворчество, эксперименты с формой. Действительно, «игра» — одно из важнейших свойств поэзии Кабанова, ее главный признак и способ себя явить. Кабанов играет, поскольку его чувство языка сродни чувству музыки, а музыку извлечь из инструмента можно, только играя на нем. Извлечение музыки из русского языка (музыки-формы и музыки-содержания в их неразрывном единстве) — суть его поэтической «игры».
        «Аблака под землей», шестой по счету сборник автора, объединил под обложкой новые произведения, вошедшие в раздел «Свинцовый сахар», и избранные стихи прежних лет, составляющие вторую часть сборника, — «Сероводород». Расшифровку обоих названий дает сам автор, приводя под сноской выдержку из словарной статьи о симпатических чернилах. Раствор свинцового сахара — разновидность таких чернил. Написанное им остается невидимым, но проявляется после обработки раствором сероводорода. Читателю предоставляется возможность самому осмыслить и интерпретировать эту алхимическую идею применительно к композиции сборника.
        То же можно сказать и по поводу общего названия книги. «Аблака» — это и указание на нарочито небрежную, «хулиганствующую» в языке интернетую стилистику, и своеобразная языковая шарада: «Аблака» — это А, Б и так далее, отсылка к буквам алфавита как к «первичным элементам» любой поэзии, и собственно авторский образ «подземных облаков» из открывающего сборник программного стихотворения, вынесенного за рамки обоих разделов («Облака под землей — это корни кустов и деревьев»).
        Что делает это стихотворение знаковым, ключевым для понимания всей книги? В первую очередь запечатленная в нем авторская картина мира — мира как системы отражений, проявленности всего во всем, напряженной и непрерывной «слитности» бытия. Мир — тесен в буквальном смысле этого слова, все в нем плотно и густо переплетено подобно корням растений под землей. Преодолеть «густоту бытия» под силу лишь поэзии: «Пусть сермяжная смерть — отгрызает свою пуповину, // Пахнет паленой водкой рассохшийся палеолит. // Мой ночной мотылек пролетает сквозь синюю глину, // Сквозь горящую нефть и нетронутый дальше летит!»
        Стихи Кабанова — яркий пример того, как «легкое дыхание» в поэзии может органично сочетаться с усложненными, остраненными образами (причем на всех уровнях остраненными — фонетическом, грамматическом, смысловом), языковыми ребусами и каламбурами, словами-кентаврами и словами-обрывками, «взломанными» изнутри фразеологизмами и «вывернутыми» наизнанку речевыми конструкциями. Всем своим внутренним строем и звучанием эти стихи словно бы предлагают читателю: «Забудь язык и выучи шиповник!» и одновременно с тем — поражают своей прозрачностью и естественностью выпевания, светлой безнадрывной пронзительностью: «Луковица огня, больше не режь меня, // больше не плачь меня и не бросай в Казань. // Ложкою не мешай, ложью не утешай, // память — мужского рода: чешется, как лишай»; «Мне любвее не быть, мне сабвеем не плыть, // мне октябрь окейный не даст прикурить, // одиноко внутри и снаружи. // Дует северный ветер в свою дую ду, // и собака хватает за пятку звезду // в замерзающей луже»; «Давинчи — виноград, вишневый чех де сада, // и все на свете — кровь, и нежность, и досада! // А если нет любви: зачем, обняв колени, // ты плачешь обо мне в пятнистой тьме оленьей?»
        В каждом своем сборнике Кабанов, как некий демиург, воспроизводит маленькую модель вселенной по образу и подобию настоящей. Вся история мировой цивилизации отражается в одной его книге, словно океан в капле воды: от мезозоя и кистеперых до Бин Ладена и зараженных вирусом открыток по e-mail. От вандала до Ван Дамма. От Гомера и Овидия до «беспросветного» Салтыкова-Щедрина. От Дон Кихота до «свежескошенного Стравинского». От Бетховена и Шуберта до «Аббы» и Боба Марли. Столь же обширна и география: Колхида, Рим, Ассирия, Индия и Египет, Москва и Питер, Киев и Нью-Йорк, Вена и Прага, Рига, Гаага, Катманду и Сингапур, Царицыно и Люблино, Страстной бульвар и Марсово поле... Тем или иным способом, емкой метафорой, аллюзией, иногда одним-единственным беглым штрихом автор обозначает эры и эпохи, страны и континенты, оживляет канувшие в Лету события и имена. Это «стяжательство» времени и пространства (в том числе и виртуального, где «ангелы слетают с сервера на север Африки» и плачет «ребенок.ua») создает внутри сборника особое силовое поле. Автор — и вместе с ним читатель — как бы находится в постоянном прямом контакте сразу со всем на свете. Прошлое и настоящее единовременны. К Мандельштаму можно обратиться напрямую, Бродский умер только условно, «пока», и даже самого Пушкина можно при желании «разбудить» — одним кликом компьютерной мыши: «Неизлечимая тоска арапова! // Почтовым голубем сквозь Интернет: // разбудишь Пушкина, а он — Шарапова, // а тот — Высоцкого... Да будет свет!»
        «Смерть» и «жизнь» в поэзии Кабанова взаимодействуют по тому же принципу симпатических чернил. Подлинное «прочтение» человеческой жизни возможно только после обработки ее «реактивом смерти». Только тогда и проявится в полной мере — кто был этот человек, о чем он был? А пока что автору, посланному кем-то в этот мир «за бессмертием, словно за водкой», остается об этом только догадываться:

        ...Поэзия — ордынский мой ярлык,
        Мой колокол, мой вырванный язык;
        на чьей земле я буду обнаружен?
        В какое поколение меня
        швырнет литературная возня?
        Да будет разум светел и спокоен.
        Я изучаю смысл родимых сфер:
        ...пусть зрение мое — в один Гомер,
        пускай мой слух — всего в один Бетховен...

        В размышлениях на тему смерти поэту свойственна некоторая сентиментальность, проступающая сквозь легкий налет иронии: «Под свист кинозала над фильмом о Зите и Гите // мою мотыльковую память в затылок пронзите. // Затем напишите иглою на льготном билете: // Таких вот, пронзительных, больше не будет на свете!»; «Легко споить почти сорокалетнего, // привыкшего закусывать строфой. // Не опоздайте на меня последнего — // с прощальной искоркой над головой».
        Но подобные «прощальные» нотки встречаются у Кабанова редко. Его лирический герой при всей своей «почти сорокалетней» взрослости обладает душой ребенка — озорного, подвижного, любопытного и внимательного к жизни, к ее ликам и деталям: «У августа — профиль трамвая, он поздний ребенок, бастард»; «И выходит маяк-друид // в полосатый носок одет // и сквозь дырку в носке струит // по ночам безымянный свет».
        Ему интересны все измерения пространства, от «высших сфер» до объемной предметности и плоской графики письма, а также их возможные комбинации (тоже своего рода «кентавры»): «Кривая речь полуденной реки, // деревьев восклицательные знаки, // кавычки — это те же коготки, // расстегнутый ошейник у собаки»; «Раннее утро остро и тревожно, даже о строчку порезаться можно»; «Точки и тире, читай: терновник»; «Все холоднее осень, все больней: от суффиксов до кончиков корней». Ему интересна языковая химия — фонетика и морфология, «расщепление» слова до мельчайших неделимых единиц звука и смысла и возникающие при этом свободные валентности («душный ве-р-тер и птичий гам-лет», «пру-жинка — украинская вдова, рождественская в яблоках кукушка», «и дольше века длится этот д-з-ен»). Ему интересно «подносить» слово к зеркалу («Проговоришь «часы» наоборот: ысач в потемках шевелит усами», «Прагу усвоивший справа налево: это не просто угар — вацлавских гарпий мешочное чрево, марионеток товар»). Ему интересно вслушиваться в русскую речь как бы со стороны, «чужим» ухом («Привольно англичанину залетному: и love и плов ласкают слух его»).
        Игра в поэзии Кабанова — это не только «музыка», это еще и способ познания мира и слова как наивысшей точки явленности этого мира, его «точки сборки». Стремление познать слово, нетерпеливое и жадное, как стремление влюбленного обладать, пронизывает поэзию этого автора от и до и является тем самым энергетическим зарядом, живым нервом, который обеспечивает внутреннюю жизнь стиха и обратную связь с читателем.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service