|
Ирина Машинская. Стихотворения. - М.: Издание Е.Пахомовой, 2001, 95 с.
«Сияло слово, как число, в случайной тьме стихотворенья». Эти слова Ирины Машинской можно отнести к ее собственным стихам. Даже когда их значенье темно, они убедительны и подлинны. В конце концов каждый, переходя «темное поле» жизни, что-то бормочет себе под нос. И если этот разговор с самим собой вдруг оказывается нужным и созвучным другому, считай, что случилось невероятное:
Темное поле свое перейдем
пристальным днем,
под неслышным дождем.
К ночи четвертой дойдем
до воды,
до уплывающей парной звезды,
до паровозных голодных речей,
до бормотания черных ключей.
Тронь эту оспинку донной
звезды,
черные сколы холодной воды.
Сонная пыль залепила глаза.
Гладкие мчат полоза, полоза.
В стихах, где много темного и слово «черный» повторено дважды, как ни странно, побеждает свет. Вернее, небесная звезда и ее отражение. Возможно, причина в настойчивом, постоянно о звезде напоминающем и как бы усиливающем ее блеск звуке «З». Вообще, ритмика и звукопись стихов Машинской разнообразны и изощренны. Стихотворение «Блюз» памяти Эллы Фитцджеральд - блюз не по названию, а по сути. Читая эти стихи, погружаешься в их сочное, прихотливое звучание, в их немного укачивающий блюзовый ритм:
Вот опять закат оранжев,
на стене квадрат пылится.
Уезжаю, уезжаю, стану
уличной певицей,
Отращу вот грудь и голос, стану
уличной певицей.
На углу поставлю кружку,
вот такое платье в блестках,
Уезжаю, уезжаю, стану петь
на перекрестках.
Пусть идут себе, не смотрят,
стану петь на перекрестках.
Стихи Ирины Машинской драматичны. Но она никогда не рвет страсти в клочья. Она скорее констатирует состояние, чем живописует его. Тем не менее ее суховатая, скупая на эпитеты констатация действует сильнее иных богатых на эмоции строк:
что-то я от тебя от себя
устала
что-то мне стало с тобой
с собой не чудно
ты же сто лет тут уже
это я с вокзала
вот и скажи что так не мудро
мутно…
Вот они - темные речи. С кем она? Где? С кем-то, где-то. Сама с собой. Где-то в пространстве. О чем речь? Обо всем сразу. Без пауз, точек, запятых, спотыкаясь, на ощупь.
Машинская то и дело возвращается к теме языка. «Не сумев на чужом - не умею сказать на родном», - писала она, переселившись в начале 90-ых в Новый Свет. Но тревога оказалась напрасной. Она отлично владеет словом. Хотя может ли поэт быть уверен, что его власть над словом неизменна? «Во мне бубнит чужая речь, / она не может мне помочь. / Она в мозгу отыщет течь, / она мою отнимет ночь». Это написано еще до эмиграции. Здесь не о чужеземном наречии. Здесь - о тоске по собственной речи, по тому единственному звуку, который так трудно уловить в себе и так непросто расслышать в шуме времени. Последнее стихотворение в книге - опять о том же: о даре речи, вернее, о немоте. И звучит оно, как заклинание: «непоющий певец и ручья не прошел / как анапест тяжел он сидел на коре / он как птицы не пел он как жук многокрыл / он копил под оборками звук настоящий…»
«Пора вернуться к самому началу, / как в хорошо заверченном романе…», - пишет Машинская в одном из своих стихотворений. Именно так - от конца к началу - построена ее книга, которая открывается стихами последних лет, а заканчивается более ранними, среди которых попадаются и стихи 70-х. Эта первая вышедшая в России книга Машинской - избранное, составленное из трех опубликованных в США в 95-м, 96-м и 2000-м годах сборников. И действительно получился роман, в котором четко прослеживается сюжет. Но не внешний, а внутренний, то есть самый главный. Любовь, свобода, память, речь, пространство, время - все эти темы развиваются, видоизменяются, углубляются, приобретают новые обертоны. Но гимны поются прежние. И книга, написанная в разные годы и в разных концах планеты, читается на одном дыхании.
|
