|
Владимир Маканин: В предчувствии я сильнее других
Интервью с Владимиром Маканиным
|
Мало художественных произведений последнего времени вызывали литературную и общественную полемику. «Асан» Владимира Маканина попал в ее эпицентр — сначала в связи со сплетнями вокруг премии «Большая книга», потом, когда все-таки прочитали роман, — из-за образа главного героя. Действие романа происходит в Чечне. Майор Жилин делает свой бизнес на «гнусной войне»: продает горючее федералам и боевикам, доставляет грузы, за «отдельный гонорар» обменивает пленных солдат. Однако не деньги являются для него самым ценным, а власть, которую он приобретает с их помощью. Об актуальности этого героя и уроках романа мы говорим с автором, который как мало кто из современных писателей умеет обозначить явление и предсказать его последствия для жизни общества.
— Когда-то в «Полосе обменов» вы точно рассказали о том, как в лихорадочной гонке за утлым комфортом незаметно выветриваются людские души. В «Асане» деньги становятся причиной физической гибели героя и движущей силой романа. Вы считаете деньги движущей силой нашего времени?
— Как и все в то время, я относился к деньгам презрительно, поскольку я их не знал. Получал 105 рублей — деньги! Но это не было деньгами, это были, пожалуй, талоны на еду и одежду. Я жил спокойно, как все. Но вдруг я почувствовал, что в жизни вот-вот что-то будет меняться, я стал вглядываться, нащупывать и написал рассказы и повести об обменах разного рода. Когда те рассказы и повести попали на западный рынок, то неожиданно для меня они поразили тамошних читателей. Точнее, их поразило отсутствие денег в нашей жизни и обменный характер отношений, возникший в России на их месте. Им казалось, что я обнажаю глубокие внутренние процессы, что я «вижу сквозь деньги», — так глубоко копаю, что под деньгами прозреваю истинные обменные сущности жизни. На самом-то деле я своими «обменами» просто констатировал отсутствие денег. И предчувствие их появления.
— Деньги пришли с перестройкой?
— Будет это называться перестройкой или еще как-то, не важно.
Когда событие случается, то я ничем не превосхожу других в понимании, но в предчувствии я сильнее других. Канун денег я предчувствовал остро, даже больно — и потому, думаю, так много и удачно работал. Теперь, спустя столько лет, я постепенно стал понимать, что появившиеся в России деньги — это ведь еще и открытие индивидуальности. Если Толстой в «своей войне» любил мысль народную, то я в «войне нашего времени», в войне «Асана», хотел полюбить мысль индивидуальную. Удалось ли?.. Индивидуальность главного героя майора Жилина в немалой степени как раз в том, что он на себе воспринял этот самый урок денег.
— Деньги дают ему возможность договариваться и с боевиками, и со своими. Тот ли это урок, который вы хотели бы преподать в романе?
— Никаких уроков. Я не учитель. Нет смысла осуждать человека за его индивидуальность. Я говорю о разных способах существования, и неубийство, как в случае с Жилиным, мне кажется предпочтительнее войны.
— Ворюга милее кровопийцы?
— У нас в литературе, увы, заметны пока что лишь два отношения к войне — либо геройское понимание участия в ней, либо наплевательское — моя хата с краю.
— Но герой, убивающий на войне, это не кровопийца по расхожему пониманию героического.
— Вы подменяете понятия литературного героя понятием героя в жизни. Герой в жизни — это тот, кто выносит с поля боя товарища, спасает девочку из пожара. Он тот, кто заслуживает подражания. Иначе слово «герой» теряет смысл. Герой литературный — это другое. Герою литературному подражать нельзя. Нельзя подражать Родиону Раскольникову. Нельзя подражать в поступках Гамлету, Фаусту, Печорину.
— А Павке Корчагину?
— Он сколок с биографии. Он как раз герой по жизни. А вот герой литературный, без дураков, — это целый сгусток человеческих характеров, сведенных воедино и определяющих свое время.
— Какие черты времени вам важно подчеркнуть в сгустке характера Жилина?
— Он терпим к другим. Хорошо разбирается в людях. Он профессионально ориентируется в ситуациях на войне, умея еще и зарабатывать деньги. При этом он не драйзеровский финансит, и не от Золя, ни накопительства, ни страсти к деньгам у него нет. Для него деньги — одна из граней нашей новой жизни. Одна из тех граней, что дает власть над людьми. Ценностью являются для Жилина не деньги, а отношения с людьми, которые эти деньги обеспечивают. Он не раз повторяет, что ему не нужны эти копейки, но он должен их взять, поскольку Кавказ — это все еще «восток, дело тонкое», и если майор Сашик деньги не возьмет, то здешние люди завтра же перестанут его уважать. Он поддерживает свое имя, поскольку имя и суть Жилина и есть настоящий его товар, без которого он погибнет.
— А что, репутацию без денег завоевать нельзя? Получается, что страна, воруя и продавая, зарабатывает имя и репутацию?
— Воров много, но это не мейнстрим. Человеческий мейнстрим держится на человеческой порядочности, страхе запятнать свое имя. Я не ворую, мой товарищ не ворует — и почему я должен думать, что, например, Греф ворует. Или Кудрин. Воруют другие и по-другому. Скрытые в тени. Воровать на заметном верху — это значит подставить свое имя, семью, на это не всякий решается. Ну не решаются воровать университетские люди с доцентской психологией! И еще учтите — находясь на заметном верху, надо воровства ради еще уметь сколотить мафиозную структуру. А легко ли?..
— Если только мафиозная структура не создается на самом верху и централизованно не контролирует всю вертикаль.
— Думаете, наверху это легче?.. Наивный взгляд!.. Я уверен, что любая организация, любой клан, от газеты до супермаркета, более цепко и хитро устроены, чем правительство. Там есть опыт, традиции, а правительство — это ведь «пригретые нечаянно», выскочки. Кто будет калифа на час слушать, как слушают бизнесмена, кто будет слепо подчиняться в столь рискованном деле, как сговор. Власть может кинуться хапать только от страха крушения, только в испуге, что вот-вот все посыплется. Но прийти во власть и планомерно сколачивать группу, чтобы планомерно воровать, в такой механизм я не верю.
Конечно, у каждого из них есть свой приближенный бизнес, который обеспечит их, когда они выйдут на покой. Но при власти воровать слишком опасно — при любой конфронтации это выйдет наружу, и они потеряют больше, чем приобрели. Если уж рисовать картинку, мне легче представить людей из окружения, которые, как крокодилы на отмели, полеживают вокруг и ждут от «университетчиков» очередную ошибку. И под новую ошибку по-новому воруют.
— Почему для того, чтобы написать роман о всеобщем мародерстве, понадобилась Чечня?
— Это не есть роман о мародерстве. Боже сохрани. Это роман о том, как изменилась жизнь. Мы ее еще не разглядели. Мы еще не вошли в комнату, чтобы заметить в ней то новое, что в ней появилось. В романе много разных пластов. Товарищество, порядочность, непредательство, толерантность. А главное — ежедневный трагизм новой ситуации. Для меня чрезвычайно важно, когда индивидуальность раскрывается через трагические обстоятельства. Гибель солдата, даже целого батальона — это не трагедия. Это беда, несчастье, ошибка военачальника, но не трагедия. Трагедия — это когда человек гибнет изнутри, через свое личное, через то, что любит. Хрестоматийный пример — Икар. Допустим, Икар наконец взлетает — и его сбивает громадный орел. Это не трагедия. Это нонфикшн. Древние греки это отлично понимали. Икар гибнет от собственного желания подняться выше и выше — воск на его крыльях плавится в лучах солнца. У Жилина были две вещи, которыми он дорожил. Его «бензиновая индивидуальность» и контуженные пацаны. Когда эти две вещи пересеклись в точке, в этой точке Жилин и погиб.
— В чем трагизм Жилина?
— Он поспешил раскрыть свою индивидуальность на войне до такой степени, чтобы полюбить этих мальчишек, хотеть их спасти. Но ведь он сам это сделал. Он остался самим собой.
— Вы считаете, что малейшее проявление человеческого на войне приводит к гибели?
Война — поле, где остро проявляются самые острые чувства. Возьмите последний грузино-осетинский конфликт. Безжалостность соседей друг к другу отменила многолетние отношения, тем самым определив истинную цену этим отношениям. Война всегда проявляет истинную ценность человека. Человек погибает, и только тогда становится ясно, зачем он пришел на эту землю.
— Вы не побоялись упреков в том, что пишете о войне, не имея военного опыта.
— А какой опыт был у Пушкина, когда он писал Полтавскую битву? Упрекали в том, что у меня мобильный телефон в чеченских горах работает слишком хорошо. Это говорят люди, путающие сотовую и мобильную связь. Когда говорят, что неточностей много, и не приводят ни одной серьезной, это значит — их нет. Могу заверить читателя в каждом абзаце. Фирма работает тщательно.
— Ваши любимые герои всегда отрицали социум и себя в социуме...
— Они умеют перекричать социум, их чувства сильнее, можно сказать, выше...
— Премия «Большая книга» накладывает обязательства с этим социумом взаимодействовать. Какие формы взаимодействия с нынешним обществом для вас приемлемы?
— Я индивидуалист. Но по мере необходимости, как и все, вступаю с социумом во взаимодействие. Одиночке надо быть начеку. Это ведь тоже как ритуал. Например, я подписал письмо в защиту Бахминой. Доброе дело, и я в нем участвую. Одиночка, слишком уж лишенный социума, в известном смысле обойден природой, и рано или поздно его чувственная сфера будет давать сбои. Ритуал сам по себе ничто. Но отсутствие ритуала опасно. К примеру, выходя на опасное дело, человек крестится. Это вряд ли ему поможет. Но если он скажет себе: я принципиально не буду креститься — это может что-то изменить в его психологии, рука дрогнет, и человек может погибнуть. Шахматисты знают: даже плохой план лучше отсутствия плана.
— Мне кажется, что ваша повесть, получившая Букера а 1992 г., «Стол, покрытый сукном и с графином посередине», только набирает актуальность. Отсутствие внутреннего сопротивления, неготовность отстаивать свое право и суждение не свидетельствует ли о поражении индивидуального сознания, которое с таким трудом было сформировано 90-ми годами?
— Есть ощущение некоторого поражения, но говорить о сломленности индивидуальности несправедливо, тогда бы я, например, бросил писать. Наоборот, мне кажется, что в литературе сейчас идет вырост одиночек.
Писательство — это тоже инкубатор индивидуальностей. И с количеством пишущих у нас неплохо. Литературоцентричное сознание в России по-прежнему сильно. Только элита направляет своих детей во ВГИК, а огромное большинство пишут тексты неведомо куда — на свой страх и риск.
—Только в этом они и рискуют. Вам не кажется, что люди бесповоротно отодвинуты от участия в жизни страны?
— Если судить по телевидению — да. Но даже и такое телевидение делает интересы и новости общими. В этом своя польза, даже для матерых индивидуалистов. Индивидуальность надо проявлять на фоне общности, а не общей дикости.
Чем отличается задача от проблемы? Задача — это то, что надо решать. Пошагово. Например, пошагово преодолевать дикость. А вот проблема, как стать обществом индивидуальностей, не решается. Так уж оно устроено. Задачу надо решать, а с проблемой жить. И здесь не выручат ни храбрость, ни интеллект, ни индивидуальная стойкость. Это самодвижение жизни, которое мы не вполне понимаем. Поживем, посмотрим. Я люблю образ затухающего костра, когда вместо былого огня мерцают красные угли. Ветер раздувает угли в огонь, но важно, чтобы и без ветра угли эти не превратились в серый пепел. Мы за ветер не отвечаем. Мы отвечаем за красные угли.
|
|
