Тимур Кибиров глазами человека моего поколения

Олег Лекманов
Новый Мир
2006, №9
Досье: Тимур Кибиров
        Тимур Кибиров. Кара-барас. 2002—2005. М., «Время», 2006, 64 стр.
        Хорошо помню, как в конце 80-х годов мы с друзьями открыли для себя стихи Тимура Кибирова. Это было ощущение, близкое к счастью: появился наш поэт. Наши мечты, нашу ненависть, наши страхи, наши кухонные разговоры он отчеканил во времяустойчивые, потому что — стихотворные, строки. Он стал голосом нашего и предыдущего поколений, сказал за нас то, что мы должны были сказать, но по косноязычию не умели. Он с полным правом мог бы повторить вслед за Мандельштамом: «Я говорю за всех с такою силой, / Чтоб нёбо стало небом».
        Строки из лучших тогдашних вещей Кибирова прочно и навсегда засели в нашу память, вошли в наш повседневный обиход: «Все мне дорого здесь, все мне дорого здесь, / ничего мне недешево здесь!» («Лесная школа»), «Ой, простите, Талалихин, / а не Чивилихин!» («Буран»), «Это все мое, родное, / это все хуе-мое!» («Л. С. Рубинштейну») и, конечно же, пронзительная «Лирическая интермедия» из программной кибировской поэмы «Сквозь прощальные слезы», с которой мое, например, знакомство с его творчеством и началось:

        Моцарт слушал со вниманьем.
        Опечалился слегка.
        «Что ж, прощай. Но на прощанье
        На, возьми бурундука!

        В час печали, в час отчайнья
        Он тебя утешит, друг,
        Мой пушистый, золотистый,
        Мой волшебный бурундук!

        Вот он, зверик мой послушный,
        Глазки умные блестят,
        Щиплют струны лапки шустры
        И по клавишам стучат!»

        Нужно заметить, что никакого такого особенного постмодернизма или концептуализма мы в строках Кибирова не различали. Обыгрывание советских штампов? Так и все мы увлеченно предавались этому занятию. Развернутые цитатные фейерверки? Так и на кухнях мы переговаривались друг с другом сплошь цитатами из Галича и Мандельштама, приправленными клише из песен Лебедева-Кумача и Матусовского — Долматовского... Кибиров же говорил со всеми нами (цитируем Андрея Немзера) на языке «гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Живом, свободном и неисчерпаемом».
        Нисколько не раздражала нас изрядная длина большинства текстов Кибирова, так называемые «кибировские километры», которые ему потом часто ставили в вину. В этих «километрах» чувствовалось напряженное и живое поэтическое дыхание, в них зримо выразилась сама позднесоветская эпоха — вязкая, тоскливая, при каждом удобном и неудобном случае норовившая подменить нормальное человеческое слово суконным новоязовским штампом.
        Начав с очень широкого охвата, составив первым этапом своего творчества подлинную энциклопедию советской жизни 1, в 90-е годы Кибиров остро почувствовал тягу к частному, домашнему и уютному («Да щей горшок, да сам большой»). В кибировских стихах этой поры буквально на глазах сжимается и редеет круг любовно изображаемых, по-настоящему близких людей:

        Ах ты, секция литературная,
        отпусти ты меня, я не твой!
        Ах ты, аудиторья культурная,
        кыш отсюда! Не стой над душой!
               («Литературная секция»)

        Сначала это еще была семья плюс сравнительно многочисленная дружеская компания художников и поэтов (Лев Рубинштейн, Сергей Гандлевский, Семен Файбисович, Денис Новиков...). Потом, прежде всего в «Послании Ленке», — уже только семья:

        Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем,
        будем герани растить и бегонию, будем котлетки
        кушать, а в праздники гусика, если ж не станет продуктов —
        хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком.

        И наконец, в замечательных и итоговых для этого периода кибировского творчества «Двадцати сонетах к Саше Запоевой» весь смысл жизни стянулся к маленькой дочери, а все остальное оказалось в той или иной степени подвержено энтропии:

        Что слава? Что восторги сладострастья?
        Что счастие? Наверно, это счастье.
        Ты собрала, как линзочка, в пучок

        рассеянные в воздухе ненастном
        лучи любви, и этот свет возжег —
        да нет, не угль — лампадный фитилек.

        Дальше ехать по этому пути было, что называется, некуда. Соответственно рубеж 1990 — 2000-х годов закономерно ознаменовался для нас затяжным кризисом Кибирова, счастливо или несчастливо совпавшим с нашим собственным кризисом среднего возраста, а также с кризисом прежних общественных идеалов в целом. Упоенно предаваться дружеским беседам в подобной ситуации было бы неуместно и безвкусно: форма кибировских стихов этого времени скукожилась подобно губке, из которой отжали живительную влагу, смысл зачастую можно было свести к исполненному экзистенциального отчаяния чебутыкинскому

        «Тара-ра-бумбия, / сижу на тумбе я».
        В общем, жили мы неплохо.
        Но закончилась эпоха.
        Шышел-мышел, вышел вон!

        Наступил иной эон.
        В предвкушении конца
        Ламца-дрица гоп цаца!

        Отчаянной попыткой выскочить из кризиса и одновременно — отчетливой метой жесточайшего кризиса показалась нам маленькая книжка стихов Кибирова «Amour, exil...», вышедшая в 2000 году. Алчущий любви, усталый и седеющий герой этой книги идеально вписывался в ряд центральных персонажей, но не литературных, а великого итальянского кинематографа 70-х годов, благо итальянские декорации в «Amour, exil...» наличествуют. При чтении перед мысленным взором встают то Марчелло Мастроянни в «Городе женщин», то Марлон Брандо в «Последнем танго в Париже», но чаще и настойчивее всего — Дирк Богард в висконтиевской «Смерти в Венеции».

        Вот, полюбуйся — господин в летах,
        к тому ж в минуты мира роковые
        не за Отчизну ощущает страх,
        мусолит он вопросы половые!

        После «Amour, exil...» Кибиров взял пятилетнюю паузу, разбавленную выходом в свет двух изданий увесистого избранного. И вот наконец в 2006 году мы дождались появления новой книги поэта...
        «Кара-барас» весьма жестко выстроен. Как и обычно, Кибиров мыслит не столько отдельными произведениями, сколько целыми стихотворными книгами: возникает даже ощущение, что каждый текст писался на заранее предназначенное для него место. За шутливым и нежным «Посвящением» следует ряд мрачных и уже привычных для читателя Кибирова последних лет коротких текстов — ума холодных наблюдений и сердца горестных замет по поводу всего, что совершается дома. Зачастую горечь и беспощадная ирония оказываются направленными не вовне, но на самого автора. Так общий тон поэта освобождается от противной назидательности.
        Два сквозных образа книги — Эрос и Танатос, то вместе, то поврозь, а то попеременно изводящие и соблазняющие лирического героя. Многие из стихотворений «Кара-бараса» остроумны; некоторые лишь на остроумии и держатся:
       
        У монитора
        в час полнощный
        муж-юноша сидит.
        В душе тоска, в уме сомненья,
        и, сумрачный, он вопрошает Яndex
        и другие поисковые системы:

        «О, разрешите мне загадку жизни,
        Мучительно старинную загадку!»

        И Rambler отвечает,
        на все вопросы отвечает Rambler!

        Проще простого
        Click — и готово:

        Вы искали: Смысл жизни,
        найдено сайтов: 111444,
        документов: 2724010,
        новых: 3915

        Разрешается все, однако, оптимистической поэмой «Кара-барас» и прекрасным просветленным «Эпилогом». Оба этих длинных текста на новом временнбом витке развивают заветные темы старого Кибирова, автора «Бурана» и «Двадцати сонетов к Саше Запоевой».
        Поэма «Кара-барас» представляет собой озорной и бесконечно обаятельный опыт эквиритмически точного переписывания «Мойдодыра» Корнея Чуковского (по контрасту ранее в книге упоминались зловещие «добрый доктор Гильотен» и «добрый доктор Геворкян»):

        Надо, надо Бога славить
        По утрам и вечерам,

        А нечистым
        Нигилистам

        (вариант —
        а засранцам-
        вольтерьянцам
) —

        Стыд и срам!
        Стыд и срам!

        Да здравствует Истина чистая,
        И Красотища лучистая,
        Истое наше Добро,
        Вечное наше перо!

        В основе «Эпилога» — простая и точная метафора: сладость чаемой встречи с Богом и религиозного спасения уподобляется здесь сладости дефицитных мандаринов, которые когда-то принес изнемогающему в болезни сыну любящий отец.

        .........................................
        я весь в мандаринах волшебных лежал,
        вдыхал аромат их морозный, срывал
        я с них кожуру ледяную, глотал
        их сок невозможный, невообразимый...
        .........................................
        Вот эту прохладу
        в горячем бреду
        с тех пор я ищу
        и никак не найду,
        вот эту надежду
        на то, что Отец
        (как это ни странно)
        придет наконец!

        И все, что казалось
        невыносимым
        для наших испуганных душ,
        окажется вдруг так легко излечимым —
        как свинка, ветрянка,
        короче — коклюш!

        Новая книга стихов Тимура Кибирова обнаруживает явственную и, кажется, отрефлектированную самим автором глубинную композиционную общность со знаменитой блоковской «трилогией вочеловечения» 2. Подобно автору «Стихов о Прекрасной Даме», наш поэт, пройдя сквозь искус глобального разочарования в жизни и ее основах, в итоге возвращается к упрямому провозглашению детской «истины ходячей», дабы нам всем снова «стало больно и светло»:

        И паки, и паки,
        И ныне и присно —
        Вечная слава —
        Вечная память —
        Вечная слава
        Жизни!

        Подымайте
        Медный таз!

        С нами Бог! Кара-барас!


[1] Отсылаем читателя к ностальгическому коллективному интернет-комментарию к «Вступлению» в поэму «Сквозь прощальные слезы»: http://www.utoronto.ca/tsq/13/index13.shtml.
[2] «Кара-барас» густо насыщен цитатами из Блока, начиная с «Посвящения»: «Ибо что ж менять привычки / в час последней переклички, / уходя в ночную тьму!»




Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service