Тимур Кибиров глазами человека моего поколения
|
Тимур Кибиров. Кара-барас. 2002—2005. М., «Время», 2006, 64 стр. Хорошо помню, как в конце 80-х годов мы с друзьями открыли для себя стихи Тимура Кибирова. Это было ощущение, близкое к счастью: появился наш поэт. Наши мечты, нашу ненависть, наши страхи, наши кухонные разговоры он отчеканил во времяустойчивые, потому что — стихотворные, строки. Он стал голосом нашего и предыдущего поколений, сказал за нас то, что мы должны были сказать, но по косноязычию не умели. Он с полным правом мог бы повторить вслед за Мандельштамом: «Я говорю за всех с такою силой, / Чтоб нёбо стало небом». Строки из лучших тогдашних вещей Кибирова прочно и навсегда засели в нашу память, вошли в наш повседневный обиход: «Все мне дорого здесь, все мне дорого здесь, / ничего мне недешево здесь!» («Лесная школа»), «Ой, простите, Талалихин, / а не Чивилихин!» («Буран»), «Это все мое, родное, / это все хуе-мое!» («Л. С. Рубинштейну») и, конечно же, пронзительная «Лирическая интермедия» из программной кибировской поэмы «Сквозь прощальные слезы», с которой мое, например, знакомство с его творчеством и началось:
Моцарт слушал со вниманьем. Опечалился слегка. «Что ж, прощай. Но на прощанье На, возьми бурундука!
В час печали, в час отчайнья Он тебя утешит, друг, Мой пушистый, золотистый, Мой волшебный бурундук!
Вот он, зверик мой послушный, Глазки умные блестят, Щиплют струны лапки шустры И по клавишам стучат!»
Нужно заметить, что никакого такого особенного постмодернизма или концептуализма мы в строках Кибирова не различали. Обыгрывание советских штампов? Так и все мы увлеченно предавались этому занятию. Развернутые цитатные фейерверки? Так и на кухнях мы переговаривались друг с другом сплошь цитатами из Галича и Мандельштама, приправленными клише из песен Лебедева-Кумача и Матусовского — Долматовского... Кибиров же говорил со всеми нами (цитируем Андрея Немзера) на языке «гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Живом, свободном и неисчерпаемом». Нисколько не раздражала нас изрядная длина большинства текстов Кибирова, так называемые «кибировские километры», которые ему потом часто ставили в вину. В этих «километрах» чувствовалось напряженное и живое поэтическое дыхание, в них зримо выразилась сама позднесоветская эпоха — вязкая, тоскливая, при каждом удобном и неудобном случае норовившая подменить нормальное человеческое слово суконным новоязовским штампом. Начав с очень широкого охвата, составив первым этапом своего творчества подлинную энциклопедию советской жизни 1, в 90-е годы Кибиров остро почувствовал тягу к частному, домашнему и уютному («Да щей горшок, да сам большой»). В кибировских стихах этой поры буквально на глазах сжимается и редеет круг любовно изображаемых, по-настоящему близких людей:
Ах ты, секция литературная, отпусти ты меня, я не твой! Ах ты, аудиторья культурная, кыш отсюда! Не стой над душой! («Литературная секция»)
Сначала это еще была семья плюс сравнительно многочисленная дружеская компания художников и поэтов (Лев Рубинштейн, Сергей Гандлевский, Семен Файбисович, Денис Новиков...). Потом, прежде всего в «Послании Ленке», — уже только семья:
Жить-поживать будем, есть да похваливать, спать-почивать будем, будем герани растить и бегонию, будем котлетки кушать, а в праздники гусика, если ж не станет продуктов — хлебушек черненький будем жевать, кипяток с сахаринчиком.
И наконец, в замечательных и итоговых для этого периода кибировского творчества «Двадцати сонетах к Саше Запоевой» весь смысл жизни стянулся к маленькой дочери, а все остальное оказалось в той или иной степени подвержено энтропии:
Что слава? Что восторги сладострастья? Что счастие? Наверно, это счастье. Ты собрала, как линзочка, в пучок
рассеянные в воздухе ненастном лучи любви, и этот свет возжег — да нет, не угль — лампадный фитилек.
Дальше ехать по этому пути было, что называется, некуда. Соответственно рубеж 1990 — 2000-х годов закономерно ознаменовался для нас затяжным кризисом Кибирова, счастливо или несчастливо совпавшим с нашим собственным кризисом среднего возраста, а также с кризисом прежних общественных идеалов в целом. Упоенно предаваться дружеским беседам в подобной ситуации было бы неуместно и безвкусно: форма кибировских стихов этого времени скукожилась подобно губке, из которой отжали живительную влагу, смысл зачастую можно было свести к исполненному экзистенциального отчаяния чебутыкинскому
«Тара-ра-бумбия, / сижу на тумбе я». В общем, жили мы неплохо. Но закончилась эпоха. Шышел-мышел, вышел вон!
Наступил иной эон. В предвкушении конца Ламца-дрица гоп цаца!
Отчаянной попыткой выскочить из кризиса и одновременно — отчетливой метой жесточайшего кризиса показалась нам маленькая книжка стихов Кибирова «Amour, exil...», вышедшая в 2000 году. Алчущий любви, усталый и седеющий герой этой книги идеально вписывался в ряд центральных персонажей, но не литературных, а великого итальянского кинематографа 70-х годов, благо итальянские декорации в «Amour, exil...» наличествуют. При чтении перед мысленным взором встают то Марчелло Мастроянни в «Городе женщин», то Марлон Брандо в «Последнем танго в Париже», но чаще и настойчивее всего — Дирк Богард в висконтиевской «Смерти в Венеции».
Вот, полюбуйся — господин в летах, к тому ж в минуты мира роковые не за Отчизну ощущает страх, мусолит он вопросы половые!
После «Amour, exil...» Кибиров взял пятилетнюю паузу, разбавленную выходом в свет двух изданий увесистого избранного. И вот наконец в 2006 году мы дождались появления новой книги поэта... «Кара-барас» весьма жестко выстроен. Как и обычно, Кибиров мыслит не столько отдельными произведениями, сколько целыми стихотворными книгами: возникает даже ощущение, что каждый текст писался на заранее предназначенное для него место. За шутливым и нежным «Посвящением» следует ряд мрачных и уже привычных для читателя Кибирова последних лет коротких текстов — ума холодных наблюдений и сердца горестных замет по поводу всего, что совершается дома. Зачастую горечь и беспощадная ирония оказываются направленными не вовне, но на самого автора. Так общий тон поэта освобождается от противной назидательности. Два сквозных образа книги — Эрос и Танатос, то вместе, то поврозь, а то попеременно изводящие и соблазняющие лирического героя. Многие из стихотворений «Кара-бараса» остроумны; некоторые лишь на остроумии и держатся: У монитора в час полнощный муж-юноша сидит. В душе тоска, в уме сомненья, и, сумрачный, он вопрошает Яndex и другие поисковые системы:
«О, разрешите мне загадку жизни, Мучительно старинную загадку!»
И Rambler отвечает, на все вопросы отвечает Rambler!
Проще простого Click — и готово:
Вы искали: Смысл жизни, найдено сайтов: 111444, документов: 2724010, новых: 3915
Разрешается все, однако, оптимистической поэмой «Кара-барас» и прекрасным просветленным «Эпилогом». Оба этих длинных текста на новом временнбом витке развивают заветные темы старого Кибирова, автора «Бурана» и «Двадцати сонетов к Саше Запоевой». Поэма «Кара-барас» представляет собой озорной и бесконечно обаятельный опыт эквиритмически точного переписывания «Мойдодыра» Корнея Чуковского (по контрасту ранее в книге упоминались зловещие «добрый доктор Гильотен» и «добрый доктор Геворкян»):
Надо, надо Бога славить По утрам и вечерам,
А нечистым Нигилистам
(вариант — а засранцам- вольтерьянцам) —
Стыд и срам! Стыд и срам!
Да здравствует Истина чистая, И Красотища лучистая, Истое наше Добро, Вечное наше перо!
В основе «Эпилога» — простая и точная метафора: сладость чаемой встречи с Богом и религиозного спасения уподобляется здесь сладости дефицитных мандаринов, которые когда-то принес изнемогающему в болезни сыну любящий отец.
......................................... я весь в мандаринах волшебных лежал, вдыхал аромат их морозный, срывал я с них кожуру ледяную, глотал их сок невозможный, невообразимый... ......................................... Вот эту прохладу в горячем бреду с тех пор я ищу и никак не найду, вот эту надежду на то, что Отец (как это ни странно) придет наконец!
И все, что казалось невыносимым для наших испуганных душ, окажется вдруг так легко излечимым — как свинка, ветрянка, короче — коклюш!
Новая книга стихов Тимура Кибирова обнаруживает явственную и, кажется, отрефлектированную самим автором глубинную композиционную общность со знаменитой блоковской «трилогией вочеловечения» 2. Подобно автору «Стихов о Прекрасной Даме», наш поэт, пройдя сквозь искус глобального разочарования в жизни и ее основах, в итоге возвращается к упрямому провозглашению детской «истины ходячей», дабы нам всем снова «стало больно и светло»:
И паки, и паки, И ныне и присно — Вечная слава — Вечная память — Вечная слава Жизни!
Подымайте Медный таз!
С нами Бог! Кара-барас!
|
[1] Отсылаем читателя к ностальгическому коллективному интернет-комментарию к «Вступлению» в поэму «Сквозь прощальные слезы»: http://www.utoronto.ca/tsq/13/index13.shtml.
[2] «Кара-барас» густо насыщен цитатами из Блока, начиная с «Посвящения»: «Ибо что ж менять привычки / в час последней переклички, / уходя в ночную тьму!»
|
|