Книга щебетов
О книге стихов Александра Кабанова «Айловьюга»
Анна Кузнецова
Русский журнал, 7 июля 2003 г.
|
|
|
Поэта с мощным «драйвом» мы уже, наверное, не ждали, потеряв Бориса Рыжего и получив лишнее свидетельство тому, как этот «драйв», вливающий энергию в читателя, дается самому поэту и чем ему грозит. Александра Кабанова спасает от поэтического отравления сила созидательной энергии, позволяющая выдерживать знание, которым нагружает душу поэтическое зрение:
На Страстной бульвар, зверь печальный мой, где никто от нас носа не воротит, где зевает в ночь сытой тишиной сброшенный намордник подворотни. Дверью прищемив музыку в кафе, портупеи сняв, отупев от фальши, покурить выходят люди в галифе, мы с тобой идем, зверь печальный, дальше... Где натянут дождь, словно поводок. Кем? Не разобрать царственного знака... Как собака, я до крови промок, что ж, пойми меня, ведь и ты - собака. Сахарно хрустит косточка-ответ: (пир прошел. Объедки остаются смердам...) Если темнота - отыщи в ней свет, если пустота - заполняй бессмертным. Брат печальный мой, преданность моя, мокрый нос моей маленькой удачи, ведь не для того создан Богом я, чтобы эту жизнь называть собачьей? Оттого ее чувствуешь нутром и вмещаешь все, что тебе захочется, оттого душа пахнет, как метро, днем - людской толпой, ночью - одиночеством.
Если темнота, если пустота - еще спасает укорененность в традиции. У него с традицией те счастливые взаимоотношения хулигана с барышней, когда личность, принадлежащая к определенному «социально-поэтическому типу», раскрывается неведомым до этих пор и ей самой богатством граней. Книга стихотворений Александра Кабанова «Айловьюга» (СПб.: Геликон+Амфора, 2003. - 144 с.) - несомненная удача издательства, осмелившегося выпускать поэтическую серию в твердой обложке. Издательству я настоятельно советую поменять корректора - ошибок много, особенно раздражают лишние запятые в текстах, и без того синтаксически затрудненных. В цитатах я позволила себе все ошибки исправить - очень уж это непохоже на авторскую орфографию и пунктуацию. Книга, объединившая лучшее из трех ранних книг и новые стихи тридцатипятилетнего киевлянина в двух циклах - «Время летающих рыб (1989 - 1994)» и «Сын-полкан» (1995-2003), совсем не похожа на книгу «молодого поэта». Она представляет поэта полностью сложившегося, масштабного, яркого, давно ожидаемого в наше время всеобщей рефлексивности, камерности, цвето-тоновой приглушенности - и хорошо осознающего свои возможности (и невозможности):
Я на себя смотрю издалека зрачком непревзойденного стрелка и целю в скороспелый опыт свой отточенною стрелкой часовой. ...................................................... ...Бессильна смерть. И есть тому причина - я жизнью болен так неизлечимо, что женщина любимая боится хроническим бессмертьем заразиться... И остается: ангелу - кружить, вспорхнув с декоративного камина, а мне - писать, а Вам - при этом жить, мои стихи в камине ворошить - банальное горит неповторимо... .............................................................. («Я на себя смотрю издалека...»)
Открывается книга - не поверите - гражданско-патриотическим диптихом под названием «Мосты», первую часть которого я процитирую:
Лишенный глухоты и слепоты, я шепотом выращивал мосты - меж двух отчизн, которым я не нужен. Поэзия - ордынский мой ярлык, мой колокол, мой вырванный язык; на чьей земле я буду обнаружен? В какое поколение меня швырнет литературная возня? Да будет разум светел и спокоен. Я изучаю смысл родимых сфер. ...пусть зрение мое - в один Гомер, пускай мой слух - всего в один Бетховен...
Единицы измерения собственных чувств поэт, наверное, преувеличил из хулиганских побуждений - хотя кто его знает, а вдруг правда - Гомер и Бетховен... В книге больше ста стихотворений, и почти в каждом есть что-нибудь восхитительное, из каждого хочется процитировать строку, строфу, словосочетание, смысловой блок, словечко-неологизм - Кабанов очень увлекается рискованной игрой в слова-кентавры, игрой на раздражение адептов хорошего вкуса, игрой-напоминанием, что вкус молчит, когда вступает гений. Так, название книги, сочетающее русскую зиму и рок-н-ролльное «ай лов ю» - хулиганская проделка с частыми рецидивами: «Донкихочется мне сквозь лазурные выи степей...», «наших крыльев босикомых», «Фонтанго»: «Водевиль, водяное букетство, фонтан - отщепенец!», «Сентябряцая и колокольча», «полынь и потолкынь»... Еще хулиганство - грубое просторечие в стихах:
............................................................... Фраернулись эти волны. Отзвучало... Бедный чико, так и ты навеки сгинешь. Жопа в мыле у аркадьевских причалов - видно к шторму. Отойди от штор, простынешь. ........................................................................ («Переливистей форели и печали»)
«Вытягивает» все слишком рискованное на уровень поэзии - человеческая нотка, забота: простудишься. Сквозь все детали мира, не относящегося к человеку, продернута ниточка человеческого: «И гусеница медленно ползла, / как молния на вздувшейся ширинке, / наверно, миру не хватало зла, / а глазу - очищающей соринки» («Я отдыхал на бархате шмелей»). Средневековая система, отражение макрокосмоса в микрокосме, даже очень хорошо спрятанная под современный парик, наверное, - залог поэтического успеха, тогда «Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем, / но их стригут в упор, их кормят состраданьем». Через сравнение с человеческим оживают абстракции: «И нет любви, и ненависти нет; / они ушли и выключили свет» («Мы ждем друг друга...»). Через пропитку человеческой жалостью приручается любая фантастика и экзотика:
................................................................ Не грусти, не грусти, не старайся заплакать, я тебе разрешил впиться в сочную мякоть, я тебе разрешил из гусиного зада выковыривать яблоки райского сада, авиаторов Таубе, аэропланы... Будем сплевывать дробь в черепа и стаканы, И нетрудно по нашим губам догадаться - поздний ужин. Без трех поцелуев двенадцать... («Деревянные птицы настенных часов»)
Или:
................................. Засыпают рояли в кустах; каждый пахнет какао и кладбищем. Пусть приснится любовь черепах самым белым, нетронутым клавишам... ......................................................... («На подушечках пальцев моих...»)
Александр Кабанов может многое. Например, выдающийся он маринист:
Море хрустит леденцом за щеками, режется в покер и похер ему похолодание в Старом Крыму. Вечером море топили щенками - не дочитали в детстве «Муму»... Вот санаторий писателей в море, старых какателей пансионат: ................................................ Вечером - время воды и травы, вечером - время гниет с головы. Мертвый хирург продолжает лечить, можно услышат,. - нельзя различить, - хрупая снегом, вгрызаясь в хурму, - море, которое в Старом Крыму («Аппансионата»)
Стук камешков, перебираемых волной, действительно похож на хруст леденца, а штормовой прибой - и жестом, и звуком - на азартное выбрасывание карт. А вот такое неожиданное сравнение сразу дает панорамную картинку:
Был полдень, полный хрупкой тишины и свежести раздавленных арбузов. и горизонт, вспотевший со спины, лежал, как йог, на мачтах сухогрузов. («Был полдень, полный хрупкой тишины...»)
Натюрморты у Кабанова не хуже пейзажей:
Вечнозеленая накипь холмов. Алиготе... Словно кофейник, забытый на общей плите, берег, предчувствуя море, сбегает вовне, - ближе к волне, в лошадиной своей наготе. Стол полирован. Сельдью прижат сельдерей, Брынза, еще не расстрел, но бледна и дырява, ............................................................ (Вечнозеленая накипь холмов. Алиготе...)
Музыка в его стихах живет на всех уровнях - фонетическом, жанровом, смысловом. «Ямщикнегонилошадейность» в его романсах не выглядит пародийной при всей гротесковости отдельных «финита ля бензин»:
Я сам себя забыл о жизни расспросить, так забывают свет в прихожей погасить и двери перед сном закрыть на шпингалет... Я принял эту жизнь. Надежней яда нет. ...Зима - все на мази, все схвачено, браток: на каждое мгновенье придуман свой шесток, бензин подорожал, провинция в грязи... Шофер моей души, прошу, притормози! Застынь, застопорить и выпей натощак двойной одеколон студенческих общаг. Отчизны не видать - сплошные закрома... Шофер моей души, не дай сойти с ума, услышав костный хруст промерзших деревень. И в лучшие стихи - мои слова одень. Как в ярые меха с боярского плеча, одень стихи мои в рычанье тягача: пусть лязгает полями и согревает вас печальное чудовище моих бессонных глаз. Все схвачено, браток. Врагов понамело... Чу! Кто-то постучался в лобастое стекло: вот так вечерним летом стучится мотылек, как будто женский пальчик в простреленный висок! Остановись, мгновенье, в краю родных осин! Шофер моей души, финита ля бензин! Какой сегодня век? - Четверг, браток, четверг... А обещали - жизнь. А говорили: «Снег»...
Но главное для этого поэта - работа с языком. В лучших традициях русской поэзии, он пытается оспорить языковые аксиомы. Мучают его, к примеру, фразеологизмы своей безвыходностью - и стих дает неожиданные разрешения ситуации связанности словосочетаний: «Выйду из себя - некуда идти, / а приду в себя - прихожу к тебе...»; «Я за словом «кастет» не полезу в карман кенгуру» или:
........................................................... «Овраг - мне друг, но истина - в валюте свалявшейся, насиженной метели... Мы одиноки, потому что в люди другие звери выйти не успели» ...................................................... («Мы все - одни. И нам еще не скоро...»)
Языковые пласты при интенсивной разработке смещаются, наслаиваются друг на друга - так, например, переживается «но» сразу через два свои смысла, союза и междометья:
....................................................................... Под давленьем воды, соблюдая диаметр жизни, возникают свобода пространства и верность Отчизне, и минутная слабость - остаться, в себя оглянуться, «но», почуяв поводья, вернуться, вернуться, вернуться! - в проржавевшую сталь, в черноземную похоть судьбы и в пропахшие хлоркой негритянские губы трубы...
«Похоть» здесь явилась через «пахоту», которая отпала как вспомогательная ступень. Сам поэт чувствует язык как резонатор бытия, доводящий предметы до максимальной проявленности:
............................................. И, словно вплавь, раздвинув шторы, еще по локоть кистеперый, ты возвращаешься туда, где в раскаленном абажуре ночная бабочка дежурит - и свет, и жизнь, и боль впритык! Ты возвращаешься в язык, чтоб слушать жалобно и жадно рассвет, подвешенный за жабры, морской паром, по леера запруженный грузовиками, грушевый сад, еще вчера набитый по уши сверчками! .................................................. (Еще темно и так сонливо...)
Из думы о языке выворот в гражданскую лирику кажется немыслимым, но:
.................................................... Не знаю теперь, на каком языке доводят до Киева, Львова и Крыма. Цибуля и сало, икра в туеске... Гремит балалайка в цыганской тоске: «На што тебе пуля, которая - мимо?..» Украинский профиль, рассейский анфас, великий Славутич журчит в унитазе... Отчизны впадают в лесбийский экстаз, и что-то рождается в этом экстазе.
Гражданская лирика становится естественной для этого поэта через потребность внятного отношения к миру, когда отыскивается иерархия Божьего и социального, соположение личного и общего, двойственность соотношения большого-малого: вроде бы страх масштабнее испуга, но испуг острее и больнее.
..................................................... В сумасшедшей стране (топоров, полуправд, полуистин) Бог прощает того, кто себе не прощает корысти, кто себе не прощает ни Бога, ни черта, на друга. Пробуждается страх - и готов умереть от испуга... Наша память болтается, словно колхозное вымя, между ног исторических дат. Называется имя, называется город, а дальше, немного робея, - дом, подъезд, где в любви признавался тебе я. («Исторический романс»)
Вроде бы все ясно - но амбивалентность любой ситуации может стать и спасительной, и гибельной, а какой станет - неизвестно:
............................................. Наши буковки в землю зяблую сеет ветер. Но это он расшатал от безделья яблоню, под которой дремал Ньютон. Ересь - это страницы чистые вкровьиздатовских тонких книг. Сеет ветер - взойдет не истина, а всего лишь правда. На миг... («Как запретные книги на площади...»)
Или:
............................................................... Знаешь, голубь СИЗОкрылый, что свободное паденье (всевозможных пьяных тел на асфальт лицом и рылом...) объясняют притяженьем, но бывают исключенья, как подножка и расстрел?... ........................................................................ («Так бывает от любви»)
Вроде бы все ясно с отношением к миру, в котором стреляют:
................................................... Мне снились корабли, идущие ко дну, японские стихи, одна шестая суши, где я купил тебе - ночную тишину, как копию пиратскую послушать. ..................................................... («Бессмертие не спит»)
Но именно в гражданской лирике обаятельный хулиган единственный раз за всю книгу становится пафосно серьезен - или наоборот, серьезность и ответственность за человеческие владения приводит поэта эстетической ориентации к гражданственности, судя по логике развития вот этого стихотворения:
Мир недосказан. И оставлен нам в незавершенной прелести мученья, как женщина, обыденным словам уже не придающая значенья. Достигнув совершенства в немоте, уныло мореходствуя над рифмой, я понимаю, что - бессилен стих мой, замешанный на крови и воде, пред музыкой, одетой в кружева осенних рощ. Перед тобой, Россия, любовь моя бессильна, и слова - лишь способ выражения бессилья... Я знаю: твой полночный бег светил и все вокруг, в своем движение новом, придумал тот, кто это воплотил и не открылся ни единым словом.
|
|