Поэта с мощным «драйвом» мы уже, наверное, не ждали, потеряв Бориса Рыжего и получив лишнее свидетельство тому, как этот «драйв», вливающий энергию в читателя, дается самому поэту и чем ему грозит.
Александра Кабанова спасает от поэтического отравления сила созидательной энергии, позволяющая выдерживать знание, которым нагружает душу поэтическое зрение:
На Страстной бульвар, зверь печальный мой,
где никто от нас носа не воротит,
где зевает в ночь сытой тишиной
сброшенный намордник подворотни.
Дверью прищемив музыку в кафе,
портупеи сняв, отупев от фальши,
покурить выходят люди в галифе,
мы с тобой идем, зверь печальный, дальше...
Где натянут дождь, словно поводок.
Кем? Не разобрать царственного знака...
Как собака, я до крови промок,
что ж, пойми меня, ведь и ты - собака.
Сахарно хрустит косточка-ответ:
(пир прошел. Объедки остаются смердам...)
Если темнота - отыщи в ней свет,
если пустота - заполняй бессмертным.
Брат печальный мой, преданность моя,
мокрый нос моей маленькой удачи,
ведь не для того создан Богом я,
чтобы эту жизнь называть собачьей?
Оттого ее чувствуешь нутром
и вмещаешь все, что тебе захочется,
оттого душа пахнет, как метро,
днем - людской толпой, ночью - одиночеством.
Если темнота, если пустота - еще спасает укорененность в традиции. У него с традицией те счастливые взаимоотношения хулигана с барышней, когда личность, принадлежащая к определенному «социально-поэтическому типу», раскрывается неведомым до этих пор и ей самой богатством граней.
Книга стихотворений Александра Кабанова «Айловьюга» (СПб.: Геликон+Амфора, 2003. - 144 с.) - несомненная удача издательства, осмелившегося выпускать поэтическую серию в твердой обложке. Издательству я настоятельно советую поменять корректора - ошибок много, особенно раздражают лишние запятые в текстах, и без того синтаксически затрудненных. В цитатах я позволила себе все ошибки исправить - очень уж это непохоже на авторскую орфографию и пунктуацию.
Книга, объединившая лучшее из трех ранних книг и новые стихи тридцатипятилетнего киевлянина в двух циклах - «Время летающих рыб (1989 - 1994)» и «Сын-полкан» (1995-2003), совсем не похожа на книгу «молодого поэта». Она представляет поэта полностью сложившегося, масштабного, яркого, давно ожидаемого в наше время всеобщей рефлексивности, камерности, цвето-тоновой приглушенности - и хорошо осознающего свои возможности (и невозможности):
Я на себя смотрю издалека
зрачком непревзойденного стрелка
и целю в скороспелый опыт свой
отточенною стрелкой часовой.
......................................................
...Бессильна смерть. И есть тому причина -
я жизнью болен так неизлечимо,
что женщина любимая боится
хроническим бессмертьем заразиться...
И остается: ангелу - кружить,
вспорхнув с декоративного камина,
а мне - писать, а Вам - при этом жить,
мои стихи в камине ворошить -
банальное горит неповторимо...
..............................................................
(«Я на себя смотрю издалека...»)
Открывается книга - не поверите - гражданско-патриотическим диптихом под названием «Мосты», первую часть которого я процитирую:
Лишенный глухоты и слепоты,
я шепотом выращивал мосты -
меж двух отчизн, которым я не нужен.
Поэзия - ордынский мой ярлык,
мой колокол, мой вырванный язык;
на чьей земле я буду обнаружен?
В какое поколение меня
швырнет литературная возня?
Да будет разум светел и спокоен.
Я изучаю смысл родимых сфер.
...пусть зрение мое - в один Гомер,
пускай мой слух - всего в один Бетховен...
Единицы измерения собственных чувств поэт, наверное, преувеличил из хулиганских побуждений - хотя кто его знает, а вдруг правда - Гомер и Бетховен... В книге больше ста стихотворений, и почти в каждом есть что-нибудь восхитительное, из каждого хочется процитировать строку, строфу, словосочетание, смысловой блок, словечко-неологизм - Кабанов очень увлекается рискованной игрой в слова-кентавры, игрой на раздражение адептов хорошего вкуса, игрой-напоминанием, что вкус молчит, когда вступает гений. Так, название книги, сочетающее русскую зиму и рок-н-ролльное «ай лов ю» - хулиганская проделка с частыми рецидивами: «Донкихочется мне сквозь лазурные выи степей...», «наших крыльев босикомых», «Фонтанго»: «Водевиль, водяное букетство, фонтан - отщепенец!», «Сентябряцая и колокольча», «полынь и потолкынь»...
Еще хулиганство - грубое просторечие в стихах:
...............................................................
Фраернулись эти волны. Отзвучало...
Бедный чико, так и ты навеки сгинешь.
Жопа в мыле у аркадьевских причалов -
видно к шторму. Отойди от штор, простынешь.
........................................................................
(«Переливистей форели и печали»)
«Вытягивает» все слишком рискованное на уровень поэзии - человеческая нотка, забота: простудишься. Сквозь все детали мира, не относящегося к человеку, продернута ниточка человеческого: «И гусеница медленно ползла, / как молния на вздувшейся ширинке, / наверно, миру не хватало зла, / а глазу - очищающей соринки» («Я отдыхал на бархате шмелей»). Средневековая система, отражение макрокосмоса в микрокосме, даже очень хорошо спрятанная под современный парик, наверное, - залог поэтического успеха, тогда «Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем, / но их стригут в упор, их кормят состраданьем». Через сравнение с человеческим оживают абстракции: «И нет любви, и ненависти нет; / они ушли и выключили свет» («Мы ждем друг друга...»). Через пропитку человеческой жалостью приручается любая фантастика и экзотика:
................................................................
Не грусти, не грусти, не старайся заплакать,
я тебе разрешил впиться в сочную мякоть,
я тебе разрешил из гусиного зада
выковыривать яблоки райского сада,
авиаторов Таубе, аэропланы...
Будем сплевывать дробь в черепа и стаканы,
И нетрудно по нашим губам догадаться -
поздний ужин. Без трех поцелуев двенадцать...
(«Деревянные птицы настенных часов»)
Или:
.................................
Засыпают рояли в кустах;
каждый пахнет какао и кладбищем.
Пусть приснится любовь черепах
самым белым, нетронутым клавишам...
.........................................................
(«На подушечках пальцев моих...»)
Александр Кабанов может многое. Например, выдающийся он маринист:
Море хрустит леденцом за щеками,
режется в покер и похер ему
похолодание в Старом Крыму.
Вечером море топили щенками -
не дочитали в детстве «Муму»...
Вот санаторий писателей в море,
старых какателей пансионат:
................................................
Вечером - время воды и травы,
вечером - время гниет с головы.
Мертвый хирург продолжает лечить,
можно услышат,. - нельзя различить, -
хрупая снегом, вгрызаясь в хурму, -
море, которое в Старом Крыму
(«Аппансионата»)
Стук камешков, перебираемых волной, действительно похож на хруст леденца, а штормовой прибой - и жестом, и звуком - на азартное выбрасывание карт. А вот такое неожиданное сравнение сразу дает панорамную картинку:
Был полдень, полный хрупкой тишины
и свежести раздавленных арбузов.
и горизонт, вспотевший со спины,
лежал, как йог, на мачтах сухогрузов.
(«Был полдень, полный хрупкой тишины...»)
Натюрморты у Кабанова не хуже пейзажей:
Вечнозеленая накипь холмов. Алиготе...
Словно кофейник, забытый на общей плите,
берег, предчувствуя море, сбегает вовне, -
ближе к волне, в лошадиной своей наготе.
Стол полирован. Сельдью прижат сельдерей,
Брынза, еще не расстрел, но бледна и дырява,
............................................................
(Вечнозеленая накипь холмов. Алиготе...)
Музыка в его стихах живет на всех уровнях - фонетическом, жанровом, смысловом. «Ямщикнегонилошадейность» в его романсах не выглядит пародийной при всей гротесковости отдельных «финита ля бензин»:
Я сам себя забыл о жизни расспросить,
так забывают свет в прихожей погасить
и двери перед сном закрыть на шпингалет...
Я принял эту жизнь. Надежней яда нет.
...Зима - все на мази, все схвачено, браток:
на каждое мгновенье придуман свой шесток,
бензин подорожал, провинция в грязи...
Шофер моей души, прошу, притормози!
Застынь, застопорить и выпей натощак
двойной одеколон студенческих общаг.
Отчизны не видать - сплошные закрома...
Шофер моей души, не дай сойти с ума,
услышав костный хруст промерзших деревень.
И в лучшие стихи - мои слова одень.
Как в ярые меха с боярского плеча,
одень стихи мои в рычанье тягача:
пусть лязгает полями и согревает вас
печальное чудовище моих бессонных глаз.
Все схвачено, браток. Врагов понамело...
Чу! Кто-то постучался в лобастое стекло:
вот так вечерним летом стучится мотылек,
как будто женский пальчик в простреленный висок!
Остановись, мгновенье, в краю родных осин!
Шофер моей души, финита ля бензин!
Какой сегодня век? - Четверг, браток, четверг...
А обещали - жизнь. А говорили: «Снег»...
Но главное для этого поэта - работа с языком. В лучших традициях русской поэзии, он пытается оспорить языковые аксиомы. Мучают его, к примеру, фразеологизмы своей безвыходностью - и стих дает неожиданные разрешения ситуации связанности словосочетаний: «Выйду из себя - некуда идти, / а приду в себя - прихожу к тебе...»; «Я за словом «кастет» не полезу в карман кенгуру» или:
...........................................................
«Овраг - мне друг, но истина - в валюте
свалявшейся, насиженной метели...
Мы одиноки, потому что в люди
другие звери выйти не успели»
......................................................
(«Мы все - одни. И нам еще не скоро...»)
Языковые пласты при интенсивной разработке смещаются, наслаиваются друг на друга - так, например, переживается «но» сразу через два свои смысла, союза и междометья:
.......................................................................
Под давленьем воды, соблюдая диаметр жизни,
возникают свобода пространства и верность Отчизне,
и минутная слабость - остаться, в себя оглянуться,
«но», почуяв поводья, вернуться, вернуться, вернуться! -
в проржавевшую сталь, в черноземную похоть судьбы
и в пропахшие хлоркой негритянские губы трубы...
«Похоть» здесь явилась через «пахоту», которая отпала как вспомогательная ступень.
Сам поэт чувствует язык как резонатор бытия, доводящий предметы до максимальной проявленности:
.............................................
И, словно вплавь, раздвинув шторы,
еще по локоть кистеперый,
ты возвращаешься туда,
где в раскаленном абажуре
ночная бабочка дежурит -
и свет, и жизнь, и боль впритык!
Ты возвращаешься в язык,
чтоб слушать
жалобно и жадно
рассвет, подвешенный за жабры,
морской паром, по леера
запруженный грузовиками,
грушевый сад, еще вчера
набитый по уши сверчками!
..................................................
(Еще темно и так сонливо...)
Из думы о языке выворот в гражданскую лирику кажется немыслимым, но:
....................................................
Не знаю теперь, на каком языке
доводят до Киева, Львова и Крыма.
Цибуля и сало, икра в туеске...
Гремит балалайка в цыганской тоске:
«На што тебе пуля, которая - мимо?..»
Украинский профиль, рассейский анфас,
великий Славутич журчит в унитазе...
Отчизны впадают в лесбийский экстаз,
и что-то рождается в этом экстазе.
Гражданская лирика становится естественной для этого поэта через потребность внятного отношения к миру, когда отыскивается иерархия Божьего и социального, соположение личного и общего, двойственность соотношения большого-малого: вроде бы страх масштабнее испуга, но испуг острее и больнее.
.....................................................
В сумасшедшей стране (топоров, полуправд, полуистин)
Бог прощает того, кто себе не прощает корысти,
кто себе не прощает ни Бога, ни черта, на друга.
Пробуждается страх - и готов умереть от испуга...
Наша память болтается, словно колхозное вымя,
между ног исторических дат. Называется имя,
называется город, а дальше, немного робея, -
дом, подъезд, где в любви признавался тебе я.
(«Исторический романс»)
Вроде бы все ясно - но амбивалентность любой ситуации может стать и спасительной, и гибельной, а какой станет - неизвестно:
.............................................
Наши буковки в землю зяблую
сеет ветер. Но это он
расшатал от безделья яблоню,
под которой дремал Ньютон.
Ересь - это страницы чистые
вкровьиздатовских тонких книг.
Сеет ветер - взойдет не истина,
а всего лишь правда. На миг...
(«Как запретные книги на площади...»)
Или:
...............................................................
Знаешь, голубь СИЗОкрылый,
что свободное паденье
(всевозможных пьяных тел
на асфальт лицом и рылом...)
объясняют притяженьем,
но бывают исключенья, как подножка и расстрел?...
........................................................................
(«Так бывает от любви»)
Вроде бы все ясно с отношением к миру, в котором стреляют:
...................................................
Мне снились корабли, идущие ко дну,
японские стихи, одна шестая суши,
где я купил тебе - ночную тишину,
как копию пиратскую послушать.
.....................................................
(«Бессмертие не спит»)
Но именно в гражданской лирике обаятельный хулиган единственный раз за всю книгу становится пафосно серьезен - или наоборот, серьезность и ответственность за человеческие владения приводит поэта эстетической ориентации к гражданственности, судя по логике развития вот этого стихотворения:
Мир недосказан. И оставлен нам
в незавершенной прелести мученья,
как женщина, обыденным словам
уже не придающая значенья.
Достигнув совершенства в немоте,
уныло мореходствуя над рифмой,
я понимаю, что - бессилен стих мой,
замешанный на крови и воде,
пред музыкой, одетой в кружева
осенних рощ. Перед тобой, Россия,
любовь моя бессильна, и слова -
лишь способ выражения бессилья...
Я знаю: твой полночный бег светил
и все вокруг, в своем движение новом,
придумал тот, кто это воплотил
и не открылся ни единым словом.
|
