Страстоцвет, или Петербургские подоконники. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2001. 336 с. Тираж 3000 экз.
«Подоконник подводит черту наших отношений с внешним миром. Он или подчеркивает резкость противостояния, или пытается смягчить ее, создавая на своих берегах модель мира-сада. Цветы на окне — бесстрашный маленький аванпост, выставленный человеком, вставшим лицом к внешней тьме» (с. 155).
Цветам на окне — в жизни и в поэзии — посвящена книга Ольги Кушлиной. Или — больше — параллельности и сочетаемости рядов: бытового и литературного, цветоводства и поэзии. Или — больше — всепроницаемости и единству жизни, на всех уровнях, во всех проявлениях. Размахнувшись, сузим: «опыты по перекрестному опылению ботаники и филологии» (с. 123) — такое жанровое определение своих заметок дает мимоходом сам автор этой, в самом деле, неожиданной и увлекательной книги. С другой, полушутливой, авторской обмолвкой — что «Страстоцвет» может читаться как своеобразный дамский роман — можно согласиться, а можно и нет. В книге 20 глав, в каждой из них «опыт перекрестного опыления» дает совершенно новый, т. е. впервые здесь и сейчас прочитываемый сюжет, как правило, связывающий известное поэтическое имя с растением, отчего-то особенно ему близким, или специально раскрывающий ту или иную сторону бытования цветов в России. 20 глав и приложение — «Эркер».
По собственному авторскому признанию, началось все с наследства старой квартиры: круглого эркера и читаной-перечитаной книги с карандашными пометами на полях. Книга была написана в конце XIX века немецким ученым Максом Гесдерфером, называлась «Комнатное садоводство. Практическое руководство для любителей и садоводов», сразу была переведена на русский язык А. Семеновым и стала популярнейшим пособием для домоседов всех мастей. И так как читали ее не только любители и садоводы, но и поэты (равно как и их родственники, устраивавшие их окололитературный быт), то книгу эту можно смело числить в ряду наиболее значительных источников русского Серебряного века. Как будто бы странно? — ничуть. Оказывается, без «Комнатного садоводства» и учета «цветочного фона» невозможно составить верные портреты Брюсова и Анненского, Блока и Петра Потемкина, Тэффи и Игоря Северянина, З. Гиппиус и М. Моравской, Федора Сологуба и Кузмина, Бунина и Бальмонта, Пастернака и Мандельштама и т. д. Но сама книга Гесдерфера, при всем ее выдающемся значении, была только частью мощной экспансии культуры экзотических растений в обывательскую жизнь старой Европы, а чуть позже — России. Автор показывает, что изначально именно лилия, орхидея, хризантема диктовали моду (а не наоборот — мода вызвала их существование), в частности, это они создали соответствующий эпохе модерна эксцентрический тип женщины — «хрупкая и капризная женщина-цветок, загадочное дитя тропиков, порочное и обольстительное растение, источающее пряные ароматы» (с. 47). Такова, например, уподобленная хризантеме Одетта де Креси у Пруста. Из литературы цветочные предпочтения эпохи снова попадали в реальную жизнь. Ключевой в этом процессе стала фигура садовника. «Причудливые линии архитектуры, скульптуры, живописи и книжной графики эпохи модерн во многом обязаны своим происхождением французским садовникам, а они, в свою очередь, селекционировали растения в соответствии с меняющимися вкусами художественной элиты» (с. 254). Удивительным образом каталог, по которому дез Эссент в культовом романе эпохи «Наоборот» Гюисманса (1884) выписывает комнатные растения для своего дома, совпадает с тем, по которому несколько позже заказывает растения из Парижа В. И. Степанов, известный в ту пору садовник Дворцовых оранжерей вел. кн. Дмитрия Константиновича в Стрельне (1895). Разница в том, что усилия первого направлены на то, чтобы выявить уродство растений, а второго — увидеть и раскрыть их красоту, но набор-то — совпадает, и кротонами, выписанными из Парижа и размноженными в России, будут засеяны здесь целые плантации. В итоге оказывается, что оранжерейщик Степанов, угадывая и прогнозируя развитие эстетических устремлений, предлагая новые решения в эпоху смены стилей, предопределял развитие русского модернизма и становился одним из самых влиятельных его деятелей, и его биография составляет отдельную и интереснейшую страницу в истории развития художественных вкусов в России (с. 36-38).
В книге довольно много внимания уделяется стремительному взлету интереса к садоводству в России на рубеже XIX и XX веков: специальным книгам и журналам, экстравагантным проектам (украсить петербургские крыши латаниями, финиками и прочими высокорослыми — чтобы с улицы прохожим было видно — растениями в кадках), выставкам, деятельности Императорского Российского Общества садоводства, подвижникам (Э. Л. Регель и его сыновья А. Э. и Р. Э. Регели), предпринимателям и цветоводам (В. К. Фрейндлих, Ф. Ф. Ноев, Е. А. Беклемишев), труды которых привели к коренному изменению общественных взглядов на комнатные растения и полностью преобразили российский рынок цветов, а вместе с ним эстетику и быта и словесного искусства.
Пассифлора, криптомерии, араукарии, латании, орхидеи, хризантемы, лилии, агава, амариллис, киприпедии, асфодель, фикус, алоэ, герань, бархатец, вербена, шалфей; не забыть о луковичных: тюльпаны, нарциссы, ирисы-касатики, гиацинты, ландыши: «Искусство ар нуво начало вызревать ровно с тех пор, как из французских колоний в Европу стали привозить экзотические цветы. Русский же символизм дал первые всходы на подоконниках московской купчихи Матрены Брюсовой» (с. 38). Почти что «бытие определяет сознание» — что по отношению к символизму и иронично, и парадоксально, и, благодаря книге Кушлиной, доказано.
Этот скрытый до сих пор механизм смены культурных эпох блистательно продемонстрирован автором (да простит он нас за похвалу) на примере Брюсова, чье сознание явно определялось его повседневным бытием, и чуткость поэта к изменениям в обыденной жизни как раз и помогла ему стать вождем нового литературного направления. «Страшно представить себе, как могла бы сложиться литературная судьба В. Брюсова, если бы перед глазами у него оставались фикусы» (с. 80). По счастью, матушка поэта поддалась модным веяниям и заменила фикусы на латании. Брюсов срифмовал «латаний — созданий», и этот «пароль <...> открыл дверь большой литературы» (с. 80), получилось «Творчество». С араукариями, виденными им в петербургской квартире своего старшего учителя, гофмейстера, редактора «Правительственного вестника» и садовода-любителя К. Случевского, Брюсов живо сопоставил более соответствовавшие купеческому сословию, домашние свои криптомерии и пересадил сии последние (затушевав, разумеется, их происхождение) на самое видное место в первых своих «Chefs d»euvre», а уж откуда разрослись они по всей мало-мальски продвинутой российской словесности. Вообще, Кушлина полагает, что по цветам, стоящим на подоконниках, можно судить не только об эстетических настроениях, но и эстетических ожиданиях обывателей, прогнозировать смену художественных стилей. Брюсов — дело прошлое, а что до будущего, то «революция в искусстве ждет нас в ближайшее время, как только станут общедоступны экзотические растения, хлынувшие в последние годы на прилавки цветочных магазинов <...>« (с. 317-318).
В книге даны моментальные и, как правило, очень точные характеристики поэтов Cеребряного века, «проверяемых» лакмусовой бумажкой их отношения к растительному миру. Мандельштам, в поэзии которого присутствуют «травы и цветы доледникового периода поэзии, еще не прирученные» (и «бессмертник не цветет», и «ни лавров нет, ни вишен», и розы «тяжелые», и «зерна окаменелые пшеницы» — с. 291), Игорь Северянин — он, при его добром отношении к растительному миру, «как ребенок, любил все яркое и тянул в рот что ни попадя» (с. 301). Но рельефнее всего выписан Александр Блок, по отношению к цветам «вполне равнодушный и ненаблюдательный» (с. 136 — хотя в данном контексте это оговорка перед редкой похвалой за упоминание «завитков гиацинтов» вместо обычно безликих у Блока «цветов»). Ему сполна достается за то, что цветов он не различал и не видел, произрастающим и благоухающим предпочитал условно-поэтические, на первых порах белые, «что цвели только ночью и только у Блока», затем «нагловато-яркие, аляповатые» (с. 168), считал «страстоцвет» неудачно придуманным словом, об орхидеях отзывался как о «вечных спутниках среднего декадента» (отклик на стихи А. Стражева), в излюбленной своей ночной фиалке видел что угодно, но только не реальную ночную фиалку (которая принадлежит как раз — о месть! — к роду Orchideceae и в народе используется главным образом для поднятия мужской силы), а на очень нравившуюся его невесте красную вербену внимания так никогда и не обратил и из рук своей суженой ее не взял, чем девушку обидел и судьбу свою предрешил. Да и цветочная фоносемантика выдавала Блока с головой: портреты (К. Сомов) и шаржи (Ре-Ми — Ремизов, и др.) вызывали в памяти то георгин (в рифму к «андрогин» — «К портрету А. А. Блока» Анненского), то, в сниженном варианте, одуванчик (и тогда уж «балаганчик») (с. 108-109).
Совсем другое дело — Мария Моравская. Стихотворение об отце, всю жизнь мечтавшем о путешествиях (И все мы знали: папа будет с нами, Не отдадим его чужой стране. А он разглядывал печальными глазами Все тот же чахлый кактус на окне) — те же мечты у дочери (в оставшемся неопубликованном рассказе «Англичанка» героиня все думает о том, как выучит английский язык и на нем фразу: «Дайте мне, пожалуйста, билет до Калькутты») — рукопись стихов, отправленных на высокий отзыв Блоку, и Блок, передоверивший чтение своей матери и горячо согласившийся с ее резолюцией «Это просто желание поехать в теплые страны, в Крым, на солнышко» — эмиграция через Японию в Америку: Северную, Латинскую, Южную — т. е. на родину кактусов. Одно из главных достоинств книги О. Кушлиной — такие поэтические и человеческие судьбы, увиденные под совершенно неожиданным углом зрения. Поэтому нельзя не отметить главы, которые посвящены Н. Тэффи (и ее последнему поэтическому сборнику «Passiflora») и Петру Потемкину [начертавшему на своем знамени (обложке сборника) «Герань» и неожиданно обойденному Блоком, который как раз в то время обратил свое внимание на обыденное и одним махом превратил домашние радости жизни в символ душевной опустошенности и безнадежности].
Еще один аспект — как благозвучность названия цветка влияла на его литературную судьбу. Не перепутай французский переводчик с греческого аиста (pelagros) и журавля (geranos), звали бы цветок не геранью, а пеларгонией. И тогда частота упоминания в стихах, рифмы, размер были бы другими. А назови цветок по-русски журавельником, и отправился бы он прямиком в фольклорную, песенную традицию (с. 55-56). Поспорить с Кушлиной можно только в том смысле, что и рифмы на пеларгонию не только «агония», «какафония», но и, к примеру, «симфония», «погоня», «второзаконие», и в освоенный геранью ямб пеларгония укладывается совсем неплохо: в прямом падеже — в середину строки, в косвенном множественного (пеларгоний) — и в середину и в конец строки. В этой же главе — чрезвычайно любопытные замечания об отражении в народной этимологии цветов исторических событий и характера народа (бальзамин как Busy Lizzie у англичан и Ванька мокрый у русских), о помещении цветка, в зависимости от его фонетики и ореола, в поэзию или прозу и отторжении поэзией «незвучащих» названий (несчастливый Фет, испытавший столько насмешек за свое: «Рододендрон! Рододендрон!», и более удачливые И. Анненский и Игорь Северянин, назвавшие тот же цветок, соответственно, попроще — азалией и вычурно — альпорозой). Страницы авторского текста перемежаются вставками из изданий разных времен, посвященных растение- и цветоводству. В первую очередь это, конечно, М. Гесдерфер, но также и «Врачебное веществословие, или Описание целительных растений, во врачестве употребляемых, с изъяснением пользы и употребления оных и присоединением рисунков, природному виду каждого растения соответствующих. По высочайшему повелению сочинил врачебной науки доктор и повивального искусства профессор Нестор Амбодик-Максимович. СПб., 1788. Кн. 3», и «А. Кернер фон Марилаун. Жизнь растений. С библиографическим указателем и оригинальными дополнениями А. Генкеля и В. Траншеля. СПб., 1900. Т. 2: История растений. Глава «Растение как вдохновитель художника»«, и «Н. А. Винтер, Н. Р. Каминский. Растения для уголков живой природы. М.;Л., 1937», и «Мой прекрасный сад. Самый популярный журнал в Европе по озеленению загородных домов, дач и вилл. 1998. #12» и многие другие. Стиль, даже сами названия цитируемых книг как нельзя лучше иллюстрируют отношение той или иной эпохи к «необязательным» цветам и «необязательной», приватной жизни человека. В послереволюционную эпоху вопрос решался просто — «уголками живой природы» (название, придуманное в век технической революции, не иначе) и аккуратно подстриженными клумбами перед монументами-постаментами. Цветоводы- просветители рубежа веков были несравненно более тонкими ценителями и выразителями того особого мира, который открывался при взгляде на комнатные (или могущие стать таковыми) растения, и при всей логичности научного изложения их описания, замечает О.Кушлина, были совсем не далеки от поэзии. Не откажем и мы себе в удовольствии привести отрывок из «Комнатного садоводства» Гесфедера: «Рядом с подводными растениями можно поставить, по несложности требуемого ими ухода, растения с плавающими листьями. Черешки этих последних вырастают в длину настолько, что развивающиеся на их концах плоские листовые пластинки лежат на воде всею своею поверхностью. Почти всегда красивые и притом даже величественные цветы обыкновенно также плавают на поверхности воды, иногда же поднимаются над нею, но лишь на незначительную вышину. К сожалению, не все виды переносят сухой комнатный воздух...» (цит. на с. 205). Другим «параллельным рядом» к современному тексту являются многочисленные рисунки диковинных растений, приспособлений для их содержания и способов ухаживания за ними, взятые, очевидно, из тех же старинных изданий: например, «Бамбуковая подставка для трех растений», «Подрезка молодой штамбовой розы садовыми ножницами», «Привитое апельсинное деревцо», «Крупноцветный ежовый кактус», «Полувысокая цинерария» и т. д., всего немногим менее ста рисунков на чуть более чем трехсотстраничный текст. Это очень характерная деталь, ибо вся книга Кушлиной читается не столько как рассказ о чем-то отстраненном, о чем говорят в 3-м лице, сколько повествование о том, к чему, по-видимому, гораздо чаще обращаются — во 2-м, а значит — чем чаще видишь его (росток, цветок, растение, горшок) перед собой, тем лучше, тем в больших подробностях хочется рассматривать еще и еще. Но на совершенно новый уровень книга поднимается в своей заключительной части — «Эркер». Ее составили стихи Виктора Кривулина из его первых книг, написанные в том доме, комнате, эркере, где и нашлась книга по комнатному садоводству, оставшаяся от прежних владельцев — самих, видимо, заядлых цветоводов, стихи, пронизанные цветочными образами и мотивами, и последним в этой подборке идет самое, на наш взгляд, пронзительное стихотворение «Во дни поминовения минут». «Памяти ушедших — живущих в памяти» посвящена эта книга.
|
