|
Андрей Родионов. Пельмени устрицы. - Стихи. - СПб.: Красный матрос, 2004. 112 с. Тираж 1000 экз.
Андрей Родионов выходит на сцену как будто уже подвыпившим, хватает микрофон и начинает в него рычать. И отстукивать ритм ногой. Публика в неудобном шоке — уж больно страшен Родионов, да и лирика не обещает ничего хорошего:
Есть на нашей улице магазин бывший «Продукты»,
У которого закрашены белой краской окна,
Там на стенах висят кольца и крючья,
Там пытают поэтесс в черных кофтах.
Родионов — красильщик из Мытищ. Наряду с Всеволодом Емелиным, Германом Лукомниковым, Мирославом Немировым и другими входит в товарищество мастеров искусств «Осумасшедшевшие безумцы». Если попросту, «безумцы» — это такие злые, агрессивные «Митьки». Как и в любом объединении по условноконцептуальному признаку, уровень дарования участников неровен. Родионов меж «безумцами» — звезда.
Популярность Родионову обеспечили в том числе победы в турнирах «русского слэма», что при его экспрессивной манере чтения и броской внешней маргинальности было бы возможно при любом качестве текстов.
«Стихов Родионова», думаю, не существует. Есть Родионов — как феномен-франкенштейн, плюшевый мишка швами наружу, с пуговицей вместо носа, и даже вата кое-где торчит. Отчасти поэтому при восприятиии его слушатели распадаются на своего рода референтные группы. Люди, вовлеченные в литературный контекст, усваивают из «проекта Андрей Родионов» персонажа «барачной лирики», формально популяризированного до перестроечного Кибирова или даже Всеволода Емелина. Более непосредственная публика, та самая публика, которая в «неудобном шоке», через какое-то время начинает прибегать к своего рода юмористической анестезии. Для них Родионов встраивается в пеструю колонну трэш-затейников, магистральную трассу для которой проложили талантливые поп-арлекины вроде группы «Ленинград» и Сергея Шнурова.
И та и другая сторона медали соответствует истине, вернее, определенной ее части. При этом драматический эффект, насколько можно судить, возникает только на ребре, сломе. Не осознавая этого, можно либо как Катя Валова в предисловии к «Пельменям» написать, что «у него — про любовь» (потому что и смешно, и трогательно, и страшно. Как это возникает — непонятно. Значит — про любовь). Либо зачислить автора в театрализованные Емелины. Но если скинуть со счетов интонацию и аутентичную персонажность (которые у Родионова напоминают прежде всего Игоря Холина) и обратиться к миру условно популярной музыки (что правомерно, у Родионова даже группа была, полумифическая, называлась «Братья-короли»), то ассоциативный ряд можно пополнить. В первую очередь — за счет непрямых, то есть неформальных аналогий с сибирским панком. И с Егором Летовым, как наиболее яркой его фигурой, в частности.
Разумеется, Летов — умник, демонстративно открестившийся от интеллектуализма и припавший к корням (как он их понимает). Родионов в этом случае — практически его совершенное alter ego. Фольклорность у него не воображаемая, а реальная, в свои тексты он тащит все — от телевизора, от сохи, от пивного ларька, от разговора в литературном клубе. Там, где Летов прибегает к искуственной минимализации речи, Родионов просто открывает рот.
В сумасшедшем доме
Художнику
Приснилось
Что кровавые туши убитых
зверей
На мясокомбинате
Превратились в огромные сочные
Апельсины гранаты лимоны
И вот они
На крюках
Легонько покачиваются
Тихонько звенят.
(Летов)
Правда, он был уже пьян,
Когда мы заказали пельмени.
На Савеловском вокзале, среди
обезьян
Он грустно сказал:
«Вы — олени.
Если б вместо говна был снег,
Вместо куртки кожаной — пальто,
Вместо бритой башки — берет, —
Нас бы здесь не увидел никто.
Пельмени, устрицы пьющих людей
Не застревали бы в глотке».
(Родионов)
Показательно то, что Родионов почти всегда лично присутствует в своих текстах. Так называемый «лирический герой» на сторонний взгляд абсолютно слит с жизненным персонажем. Насколько это на самом деле так, история умалчивает, но за драматический эффект можно ручаться. По крайней мере публика с места в карьер голосует «верю!». Далее начинается спектакль одного актера, где только доля успеха обеспечивается своеобразным артистизмом исполнителя. Убедительность Родионова в том, что конфликт, заложенный в текстах, подтверждается параллельным внешним конфликтом. Забавная жутковатость автора уравновешивает искренность позиции персонажа в его трагифарсовом мире, населенном алкоголиками, инопланетянами, Человеком-пауком и литератором Сергеем Соколовским. В этой балансирующей на одном крыле оппозиции «искренность высказывания — фантасмагорический аттракцион контекста» и зарыт, думается, секрет популярности Родионова — потому что он одновременно и трогает, и смешит. В этом же — его особенность, своеобычность, выламывающая его из череды интеллигентных ребят, изливающих со сцены все то, что миновало их в отрочестве.
Тут могла бы всплыть ассоциация с беспроигрышной стратегией жизнестроительства, если бы не было известно, что жизнь, собственно говоря, сама грубо «подыграла» Родионову, и его «стратегия» заключается лишь в том, что он честно играет сданными картами.
В связи с Родионовым есть сильное искушение углубиться в размышления о феномене популярности языка и эстетики подобного рода у круга, прямо скажем, далекого и от подмосковных Мытищ, и от дешевой водки и некачественного героина. Заметим, что дизайн «Пельменей» выполнен модным петербургским декоратором Андреем Дмитриевым, в свободное от Родионова время оформляющим дорогие рестораны. Да и публика, рукоплещущая Родионову, часто заметно далека от коктейля из специалистов и разночинных чудиков, составляющих обычную референтную группу поэтических вечеров.
Самое популярное объяснение этой истории лежит где-то в области фильма «Брат-2» и прочей криминальной романтики. Это то лыко, которое до сих пор машинально вписывается в любую строку. Но в сюжете с Родионовым получается уж слишком поверхностное натяжение.
Вторую, и гораздо более отчетливую закладку следует поставить на излюбленной богемной практике припадания к маргинальным корням. Самый характерный пример — романтизация диссидентскими кругами «блатного» образа — как бунтаря, пьяницы и дебошира — как гениального безумца, дурака, в простоте своей оказывающегося ближе к некоей высшей истине недеяния, чем разнообразно замороченные интеллектуалы. Отсюда — популярность тюремного фольклора, исполнявшегося во время оно Высоцким, Галичем и другими, менее заметными звездами «кухонной» субкультуры.
Но и здесь получается маленькая неувязочка с персонажностью — как бы то ни было, сейчас вряд ли кто вспомнит сколько-нибудь заметного «аутентичного» ретранслятора резко «низовой» эстетики из 1970 — начала 1980-х. То есть автора, который был бы одновременно и носителем маргинальной культуры, и ее одаренным интерпретатором. В качестве исключения можно было бы назвать того же Игоря Холина — но с ним опять получается совершенно иная история. Хотя бы потому, что Холин никак не примыкал к изустной традиции, за счет этого (в том числе, но не только) не стал кумиром сколько-нибудь широкого интеллектуального мидл-класса и в итоге остался «поэтом для литераторов».
Третья система может на первый взгляд показаться слишком глобальной для такого в любом случае узкоформатного явления, как современный поэт, с успехом исполняющий стихи для аудитории в несколько сотен душ. С другой стороны, следует помнить, что в случае с той самой загадочной группой «бобо», которые невесть что для себя находят в проекте Родионова, мы имеем дело со своего рода авангардом постсоветского общества. Во-первых, это люди интеллигентные в западном смысле слова — то есть обладающие неким корпусом знаний плюс навыками по их прагматичному применению в предложенной среде. При этом, во-вторых, они не настолько интеллектуально развращены, чтобы воспринимать все происходящее с рефлективной дистанции. В третьих, они обладают своего рода заделом неполноты реализации, которая гарантированно обеспечивает этой прослойке некий «свободный радикал», бродильный элемент и вкус к непривычному. Грубо говоря, это люди, которые не будут смотреть телевизионное реалити-шоу ни после работы, ни в качестве работы (чтобы написать, например, культурологическую статью), но вполне могут заниматься его продюсированием.
Так вот. Мир, где функцию искусства (и литературы в частности) как вивисектора массового сознания, да и вообще реальности, давно и небезуспешно осваивают масс-медиа, — это их мир. Мир телепродюсеров, промоутеров, психоаналитиков. Мир мидл-класса, рабочих лошадок трендовой глобализации. И частный случай Родионова — это, конечно, не шоу «За стеклом» для профессионалов, но где-то около. Где-то между реалити-шоу и репортажем из болевой точки реальности. В Родионове есть все, что есть в хорошем телесюжете, — и достоверность происходящего, и отстраненность экрана — то есть реальность, но не здесь, сейчас, но не с нами. В этом случае маргинальная тематика становится просто одним из успешно работающих контекстов — точно такой же успех могла бы иметь экс-шахидка, экс-олигарх, любой персонаж, обладающий специфическим опытом и неспицифичной, но яркой способностью к его репрезентации.
Таким образом, Андрей Родионов — просто адекватное воплощение господствующей тенденции. А то, что при нем еще и некоторое литературное дарование, — так это нам всем крупно повезло.
|
