|
О книге «Курицын-Weekly»
|
Культуртрегер без работы
В выпуске от 16 января 2002 года Курицын рассказывает о настроении, с которым он начинал свой путь в литературный Интернет: «Лично я, потеряв осенью-98 работу, пришел в Интернет... Едва взявшись за дело, я был восхищен перспективами... построения своей Вселенной, своего мира, своей системы ценностей. Постмодернизм к тому времени уже разрушил старую вертикальную иерархию, советское представление о том, как выглядит «литературное поле». Разрушив, нужно было приступать к строительству новых, нужных мне, иерархий... Я чувствовал себя... настоящим Создателем» (с. 500).
Гигантомания, сквозящая в этих строках, достаточно типична для минувшего десятилетия и вполне отражает настроение того времени. Если воспользоваться названием одного из романов Эдуарда Лимонова (еще одного автора издательства «Запасный выход»), «у нас была великая эпоха». Лимонов писал о советском строе, «уикли» отразили в полной мере излет другой великой эпохи — конец девяностых, время подготовки к торжеству нынешней, «всеобщей», адресованной массам культуры, которая была призвана ниспровергнуть элиту предыдущей. К тому моменту, когда автор «уикли» приступил к созданию «нужных ему иерархий», литературный демиургизм был уже вряд ли возможен: революция постепенно сменялась контрреволюцией. Да и сам Курицын в 1999 году иронизирует по поводу собственного шутовского «культа личности»: «В Уральском Государств. Университете им. Горького проходили Вторые Курицынские Чтения. Я там жил одиннадцать лет, этот самый Университет закончил, и два года назад друзья мои закатили шутку: Курицынские дни в Е-бурге, такая игра в жанре культа личности. Тогда и первые чтения были — целый день слушал о себе доклады, кайф. Ну вот, а теперь последовало уже типа серьезное продолжение...» (с.44).
В девяностые годы многие хотели присвоить себе власть над литературой и пересоздать на свой манер институциональное пространство словесного искусства. Однако «символический капитал» оказался в результате растрачен совсем на другое. Литературное поле, постепенно впитывая в себя энергетику вездесущей индустрии развлечений, в конце концов коммерциализовалось, стало традиционным, открытым читателю из народа. И писатели, прославляемые Славой Курицыным, — Сорокин, Б. Акунин, Пелевин и др. — как будто нашли себя в этом пространстве, захваченном массами. Многие отказались от роли демиурга, чтобы стать винтиком в конвейере по выделке стремительно дешевеющего слова. Широко распространились новые породы писателей — без интеллекта, без вдохновения, без индивидуальности, а Курицын остался в результате не у дел. Стал безработным культуры. Характерен грубовато-матерный речевой контекст, в который Курицын «сливает» слово «культура» в выпусках за 2002 год: «казинище, сдаивающее изредка бабло на культуру» (с. 553); «Это прачечная? — Хуячечная! Это министерство культуры» (с. 585).
...Но до 2002 года все не так: в каждом «уикли» с энтузиазмом ведется пересчет персоналий, деяний, опубликованных изданий, новосозданных «линков». Целая серия премий фиксирует положение современных литературных дел, закрепляет позиции в литературном поле, расчерчивает силовые линии в культурном пространстве: «Букер», «Антибукер», «Малый Букер», «Смирнофф-Букер», «Народный Букер», «спец-Букер», «Матадор», «Андрей Белый», «Аполлон Григорьев», «Белкин»... Пусть награды были нередко произвольными и слабо мотивированными — они все же подтверждали ценность литературы. Не пропуская ничего и подробно анализируя в своих обзорах «литературный процесс», Курицын прибавляет к его премиальному цирку свою собственную систему оценок: рубрику «сто писателей», а через месяц сокрушается, что далеко не все вошли, что появились новые, ничуть не хуже. И рубрика становится активной — критик неустанно трудится, внося в список изменения: вычеркивая одни имена, вписывая другие... В какой-то момент он становится более либеральным и решает «сосчитать» всех. В конце 2000 года Курицын публикует «список трехсот тридцати трех» — перечень лиц, пусть одним словом, но упомянутых в его критических обзорах и, соответственно, так или иначе населяющих его мир «современной русской литературы».
Девальвация «высокой» культуры повлекла для Курицына за собой гораздо более серьезные последствия, нежели экономический дефолт 1998-го, когда началась его деятельность в cyberspace, — культуртрегер вновь остался не у дел, но не потому, что у работодателей не стало денег, а потому, что «труженику пера» не о чем стало писать, ибо на этот раз рухнула система символических ценностей литературного поля, «Создателем» которого он себя ощущал.
Прощание с интеллектом
Если интеллект и может выразить себя в литературе, то только в романе, поскольку именно этот жанр конкурирует с другими дискурсами типа философского: новелла на это не способна. Курицын любил современный роман и восхищался не только Сорокиным, Пелевиным и Акуниным, но и Шишкиным, Болматом, Крусановым, Стоговым, Прохановым, Марининой и бог знает кем еще. «Ему бы хороший роман сочинить», — писал он о недовольном жизнью критике-скандалисте. Может быть, из-за этой захваченности большой формой Курицын не сразу уловил момент, когда она исчезла. Только уже под закат «уиклей» в его обзорах проскальзывают иронические замечания: ««Лед» лучше «Пира» и не хуже «Сала». Зато меня два дня кашеварила радость другая: только что отшвырнул я последнюю страницу рукописи романа «Лед», подумал, подобрал, расправил, сделал из нее маленький дредноут и пустил в тазик с водой. Кусок «Льда» первыми тиснули «Грани». Это глава из первой части, написанной условно под Мурзенко. Это занятно отдельным образом — раньше Владимир Георгиевич переписывал всё предшественников, теперь добрался и до современников, вторая часть, допустим, отдает немножко романом «Кысь»« (с. 510).
Своеобразный «конец романа», провозглашенный когда-то еще Мандельштамом, в очередной раз наступил после завершения девяностых, которые дали русскому читателю много оригинальной повествовательной продукции. Характерные черты упадка романной формы в третьем тысячелетии заключаются в том, что каждый новый роман оказывается глубоко неоригинальным и, кто бы его ни написал, скучно напоминает какой-то другой текст — того же или другого автора. При этом писатели продолжают выдавать на рынок клонированную большую форму в невероятных количествах.
Несмотря на страсть Курицына к жанру романа, его электронное детище оказалось в конце концов своеобразной альтернативой деградировавшей романистике. Почти в каждом выпуске (после того, как сайт достиг зрелости) Курицын, развлекая публику, предлагает экспромтом сюжет из окололитературного быта, изложенный в анекдотической форме: юмористические биографии литературных критиков от детского горшка и до редакторского кресла; хроники драк между членами культурного сообщества; рассказы о том, как в кафе «Кама-Сутра» на Васильевском острове лепили фигуру Иосифа Бродского из пластилина... Читать эти изложения весьма увлекательно, но пересказать зачастую невозможно — иногда только дословное цитирование способно передать соль анекдота. Если же начинаешь искать в этих заметках общую тему, то обнаруживаешь, что все они, так или иначе, дискредитируют интеллект и его носителей. Классический пример: «В ресторане «Котлетная» историк и журналист Л., скушав водки, стал кричать критику женского пола Г., что она малоумна, дело запахло дракой, но тут подошел худой поэт В., которого Л. тут же реально стал душить руками за горло... На следующий день я пил пиво в издательстве А., рассказал тамошним пацанам этот случай, а они мне поведали, что Л. — директор классической гимназии. Был удивлен я, что директора классических гимназий столь радикальны в быту. На что мне ответили: а вот З. вообще ректор греко-латинской академии. Я спросил: а что З.? столь же крут? Ну как же, ответили мне. Вот он ездил в Москву... увидел... официанта афроамериканской национальности и тут же засветил ему в глаз. Чисто за цвет кожи» (с. 253).
Интернет-культура исчезает
Подобные веселые истории составили целую коллекцию и, в известном смысле, помогли сайту выйти на просторы гипертекста, позволяющего совмещать разноплановые сюжеты, fiction и non-fiction. При этом оказалось, что гипертекст поэтичен. Большинство литературных обзоров Курицына построены как цикл миниатюрных стихотворений в прозе, каждое из которых имеет свой заголовок и развивает заданную тему. «Уикли» чем-то сродни slam-party. Вот, к примеру, названия рубрик в выпуске 04.02.00: «Стыд», «Соль», «Сленг», «Трахъ», «Дым». А через две недели точка сборки автора «сдвигается» нумерологически и идущие в том же «рэповом» темпе фрагменты озаглавлены иначе: «1992—1997», «7.40», «1 м 66 см», «2437», «Пятый», «#6». В апрельском же обзоре находим тематическую магистраль из области характерологии: «Коллекционер», «Пацифист», «Меланхолик», «Буки», «Нареченный». Величина отдельного такого текста колеблется от трех страниц до одной строки. В двух строках уместилось «историческое» заявление «Мужык и жызнь» от 08.02.01: «Принял решение — писать отныне слова мужык и жызнь через ы. Так сугубее. Лет через двадцать все будут так писать» (с. 287).
Сетевые выступления Курицына, собранные под одной обложкой, чем-то напоминают тексты Виктора Шкловского, славящегося, как и Курицын, скрещением разнородных типов письма, а также внедрением исповедального тона в литературную критику. Но в отличие от Шкловского, культивировавшего жанр «дружеского послания», направленного конкретным лицам, Курицын часто адресует свои откровения всему русскому Интернету. Чувствуя себя электронным демиургом, Курицын выстраивает себе и cyber-body, представляясь читателю почти киночудовищем: «В половине шестого я застал себя без ключа у квартиры, где остановился, из головы моей при этом весело текла кровь. Мне, в общем, не привыкать, голову я разбивал раз десять» (с. 209). В 2002 году демиургический энтузиазм изменяет Курицыну, что сказывается на физиологии писательского организма, не принимающего нового поворота в развитии культуры. Литературный киборг, на поверку, оказывается чуждым и даже враждебным литературе человеком: «Короче, мне нехорошо... поле литературной политики, некогда бывшее родным, стало мне чужим — часто и до тошноты... Читая все прелесть последних дней, я колбасился мыслью — бросить. Ну, прекратить, сделать перерыв. Ну, наоборот — не перерыв, а все архивы срубить, все эти уикли, всю эту русскую литературу. Там же я ссылками со всякими ненужными людьми прошит, как манда...» (с. 532).
И все-таки уже после того, как автор сайта «Современная русская литература» осознал, что от современного литературного поля его «тошнит», он еще некоторое время продержался на электронной сцене. Инерцию задавали упомянутые выше анекдоты из литературного быта, записи дневникового плана — забавные лирические фрагменты, не похожие ни на литературу, ни на ее критику. А потом произошло непредвиденное: сама сцена начала уплывать из-под ног. Сетевая культура сошла на нет, не оправдав возлагавшихся на нее ожиданий.
Экзистенциальная тошнота, на которую жалуется Курицын на закате «уиклей», — общее явление, показатель конца творческой свободы. Эпоха реакции, анимирование госискусства, последовавшая за революционными девяностыми, сделала невозможными оригинальность и художественные эксперименты, обрекла целое поколение на повторение пройденного. Этот социокультурный феномен — проблема не только России. Непреодолимая вторичность — черта современного искусства самых разных стран, без переговоров солидаризовавшихся в том, чтобы снова и снова превращать функцию «copy» в своих компьютерах в художественный прием.
В поисках выхода из опустевшей современности Курицын выскальзывает в XIX век: последние «уикли» полны мистическим Иваном Тургеневым. На десяти страницах Курицын описывает свое путешествие по Франции и отдых на пляжах Аркашона с автором «Отцов и детей» в чемодане. Более того, он умудряется отыскать в этом писателе себя, находя свое фирменное написание «жызнь» в одном из тургеневских рассказов. Видимо, неслучайно Курицын, вуалируя авторство некоторых своих текстов, берет псевдоним «Андрей Тургенев».
Параллельно с Тургеневым Курицын открывает для себя на пляжах Аркашона новую сетевую институцию — «Живой журнал», в который любой охотник может инсталлировать свою персональную страницу и писать на ней что угодно. Эта новость выглядит как окончательное прощание с собственным проектом: Интернет-король вдруг обнаружил, что в его владениях давно правят другие люди: «К нам постоянно приезжают люди из Бордо, от 8 лет до 50-ти. Ехать час, что в машине, что в электричке. Позавчера приезжало пять человек, сегодня тоже пять, а вот вчера приезжало семь человек. Конечно, они приезжают не в наш домик, а на пляж или на дюну (очень большой пляж), но в домик тоже заходят, пьют чай, мы даже тут всемером однажды ели; было комично. Все эти люди являются, прости Господи, юзерами «Жывого журнала»... Математики, романисты, учителя, программисты — и все юзеры. Кроме, как всегда, меня» (с. 597).
Так конец девяностых завершился повальным выходом в Интернет — но вовсе не в тот волшебный виртуальный мир, о котором грезил Курицын, а в незамысловатое пространство сваленных в кучу, неотфильтрованных домашних писем и дневников, в выгребную яму человеческой памяти. Ни одному светлому уму теперь не под силу очистить всемирную паутину, которая за поразительно короткий срок обросла грязью. Можно ли вообще утвердить авторитет в Интернете, открытом всему — и мусорному ветру, и свежему бризу?..
|
|
