Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
«Главное в стихах – это их подлинность»
Интервью с Антоном Очировым

23.10.2008
Интервью:
Игорь Котюх
Новые облака, 30 сентября 2008 г.
2008, №6-9 (46)
        Московский поэт Антон Очиров (1978), стихи которого читаемы и почитаемы в блогосфере, этим летом вышел, наконец, на бумаге. Однако разговор пойдет не о дебютном сборнике автора «Ластики», но о том, благодаря чему эта книга состоялась. Антон Очиров в беседе с редактором портала «Воздушный змей» Игорем Котюхом рассказывает о том, как пришел в литературу, своих отношениях со временем и причинах обращения в своем творчестве к общественно-политическим реалиям современной России.

        Игорь Котюх: Антон, что двигало тобой, когда в декабре 2004 года ты открыл в «Живом журнале» аккаунт под ником kava_bata? Ожидаешь от своих читателей знания творчества японского нобелиата?
        Антон Очиров: Ну, во-первых, это был не декабрь, а июнь. Это же элементарно выяснить: нажать на кнопочку, там вылезет: 2004-06-03 20:28:50. Подробности обзаведения никами — обычно случайны-не случайны (как и всякая регистрация), — собственно, японский товарищ тут ни при чём: просто один приятель меня называл — в шутку — «а вот наш японский самурай кавабата», ну, вот и всплыло. Разделение ника чертой произошло потому, что аккаунт «кавабата» был уже занят. Зайди на этот жж, там у юзера в профайле список интересов: «литература, муай-тай, откровения подонков, песни падших женщин», а сам жж называется «записки на манжетах моего тщеславия» — я, когда увидел, схватился за голову. Но это не я, это так подмигивает мироздание, точнее, говорит: «помни, парень, о ловушках в зеркалах». А что двигало? Да ничего особенного. Если говорить косвенно — то любовь, точнее — влюблённость, точнее — интерес. Я той весной впервые увидел Дину Гатину, и это (её) был первый жж, который я прочёл от корки до корки, даже не помню, каким образом я его нашёл — по какой-то ссылке, как обычно. А если говорить прямо — то просто приятель позвал. Сказал: вот, есть такая штука — жж, у меня там записи. А у меня как раз в этом году работа стала плотно связана с сидением за монитором, появился интернет, всё такое. До этого мне не был интересен интернет, и у меня — о ужас — даже не было ни почтового ящика, ни мобильного телефона. Как-то не были нужны.
        И.К.: В одном из интервью ты признался, что тоскуешь по золотым шестидесятым. Чем тебя привлекает это время? Сравнимо ли оно для тебя с перестройкой 1980-х?
        А.О.: Ничего я такого не говорил, это всё домыслы Ани Гилёвой. Она хорошая девушка, но тупая. Только пойми меня правильно, я не вкладываю в эти слова ни уничижения, ни пренебрежения, наоборот — я, благодаря ей, многое понял. Мы же с ней говорили часа два с половиной, я был довольно откровенен, мы говорили довольно плотно и о разном. А выяснилось — что, всё равно, считывается только самое поверхностное, и оно и раздувается в масс-медиа, как мыльный пузырь: наверное, так формируется медиа-образ, который увидела она, или её редактор. Может быть, так и устроено восприятие людьми других — как такой набор ванночек, в которую обязательно надо другого посадить. Это как название этого материала «Серебряный век сосёт». Я это ляпнул в шутку, спохватился, сказал — «это не для диктофона, не для печати», а — оказалось — что они эту фразу и вынесли в заголовок, по всем канонам околожёлтой прессы. Вывод: тебя будут воспринимать исключительно по тем глупостям, которые скажешь, — даже если это совсем не глупости, — но только это (что ты имел в виду) выясняется исключительно из контекста. А если контекст дурной, то и слова будут плохо пахнуть. Они же в своей газете вдобавок соврали и не покраснели — напечатали в другом номере, что вот, дескать, после нашего материала, хотя «высоколобые литературоведы» морщились, к этим самым несчастным поэтам стали поступать предложения, посыпались письма, всё такое. Всё это враньё, по крайней мере, в моём случае. Только никто же не спрашивает — типа «кому там интересно, что там происходило на самом деле». Для этого надо исследовать, а не принимать всё за чистую монету. Примерно как вот сейчас — я пишу этот текст примерно как разговор — вслух — с тобой, мне интересно посмотреть, какой образ складывается из сырого речевого потока, если его сделать максимально простым. Довольно туповатый образ выходит, видишь? Такого как бы «простого парня», как мне кажется. То есть это и враньё, с одной стороны, а с другой — чистая правда, я ведь так и разговариваю обычно. То есть формат данной беседы — это «разговор людей», а не «разговор разумов». Ну, как бы тоже ведь — интересно, по-человечески так. Хотя я не считаю себя человеком, представляешь? Я его копия, а вот что такое «человек» — приходится каждый раз для себя выяснять. Может быть, я этого и не узнаю. Вот, например, у тебя есть душа? Или это просто слово — которое на ветер?
        Сейчас я скажу, что тогда имелось в виду: мне важно это сказать, потому что я, сам того не желая, как бы унизил — этой дурацкой фразой — близких мне и уже умерших людей, как бы, что называется, «слил» чужой опыт этого самого «серебряного века», точнее, я понимаю, что это — в контексте той дурацкой статьи — легко может так прочитаться и, скорее всего, прочиталось. Понимаешь, серебряный век (в кавычках) — это жупел в позднесоветском сознании: через него «позднесоветская интеллигенция» просто приобщалась к прерванной культурной традиции, точнее, к неким — как бы — элитарным штукам. А реального прошлого не знают, а как его можно узнать? Это вопрос. Реального прошлого — всего этого спрессованного комка живого времени, его проблем, его воздуха, его людей. Для них они книги на полке, или призраки, живущие в культуре: знаешь, как вот этот позднесоветский миф — типа вот жили-жили, всё было хорошо, серебряный век, а потом — бац! большевики, революция, ужас. Как это выглядело на практике: вот сидят моя мама-литератор в начале 90-х со своей приятельницей Ирой Евсой на пляже в Коктебеле, и Евса вся такая из себя поэтесса, ну, понимаешь, о чём я говорю? Говорят, о, Волошин, вот, молится, понимаешь, за тех и за других. Точнее, они просто тусят в последние дни своей страны по путёвке от Литфонда со своими чадами, а вот этот маркер «поэтесса» над ними поскрипывает, как невидимый флюгер. И другие поэтессы и поэты там разгуливают, и все прекрасно знают, что такое стихи, потому что в конце семидесятых, или там, в восьмидесятых, в первый раз прочли Ходасевича, а теперь рассуждают о Зинаиде Гиппиус, потому что это им актуально, и через это они себя чувствуют культурными просвещёнными людьми. Я утрирую, пойми. А сейчас? Прошло уже столько лет, невероятные авторы «Бронзового века» уже в могилах, а они их даже не знают. Знаешь, как вот вечера в Булгаковском доме сейчас проходят и что там обычно читается? Это не упрёк, и не наезд, я просто думаю, что массовое, точнее, коллективное культурное сознание так и устроено — оно всегда ретроспективно. То есть вот я говорю — «Аня Гилёва — тупая», но то же самое я могу сказать про себя: это обычное — повседневное — состояние человека. Ему неинтересно познание как таковое, в смысле познание — это выход за пределы того, что ты уже знаешь, а человеку интересно подтверждение того, что он и так знает, поддержка, проще говоря. Мы же очень одинокие существа, по крайней мере, до тех пор, пока не будет открыта телепатия. Или пока реальный — религиозный — опыт не станет доступен каждому человеку.
        И — возвращаясь к «сосанию» — с Диной Гатиной меня познакомил Кожекин, а у Кожекина тогда единственную песню крутили по «нашему радио», а именно — «наше радио сосёт».Там были слова: «мой холодильник вечно пуст, мой телевизор вечно врёт, — тебе не кажется, родной, что «наше радио» — сосёт?»
        А на тему шестидесятых — да, это очень важное время. С них началась новейшая история, шестидесятые прокатились по всему миру — миру, который едва сам себя не уничтожил, и всё равно продолжает играть в эти военные игры. Ты знаешь, что все теории, которые — как принято считать — из восьмидесятых, на самом деле — из шестидесятых? Первая теория виртуальной реальности — конец шестидесятых, первая теория «суперструн», т.е очередная «общая теория всего» — тоже конец шестидесятых. Бархатные революции, массовый социальный движняк, психоделическое движение, интерес Запада к Востоку, зелёное движение, феминизм, ЛГБТ-движение, формирование мировых корпораций в том виде, в котором мы их знаем сегодня, «общество потребления», наконец. И так далее. Система «современного искусства», т.е контемпорари-арт, первый выход человека за пределы планеты — всё это шестидесятые годы. Интерес к 60-м — это интерес к ближайшей узловой точке человеческой истории, только и всего.
        И.К.: В твоих стихах и записях жж много внимания уделяется общественно-политическому климату России. Бывает ли идеальная власть? Или власть, которой можно быть довольным?
        А.О.: Любопытно, что ты даже не спрашиваешь — почему, а говоришь об этом так, как будто это данность. А ведь это интереснее всего — почему? Сейчас я притворюсь, что ты это спросил. Что такое жж? Это публичное медиальное пространство, разворачивающееся, точнее, путешествующее вместе со временем, может быть, на данный момент, единственное массовое, которое нам сейчас доступно. Этого пространства нет на телевидении, его нет в СМИ, нет на улицах, нет в локальных тусовках. В этом пространстве находятся рядом очень разные миры, зачастую даже не догадывающиеся о существовании друг друга. Но есть единственное, что их объединяет, — это реальность. Реальность, которая не внутри экрана, а непосредственная — здесь и сейчас, реальность материальных объектов, общественных отношений и так далее. Неотвратимая, как погода.
Политика, которая во всём, если говорить неприлично, опять же. А медиа — это такие показания гидрометцентра, который, как известно, постоянно ошибается. Это как с глобальными денежными потоками, то есть с «перемещением капитала» — никто их не видел, это виртуальная система, то есть идея в чистом виде. Но результаты этого движения несуществующего — материальны. Я не знаю, к примеру, существует ли, допустим, Путин. Я его никогда не видел, я с ним взаимодействую как с жупелом, образом, который собирается из пиксельной пыли на экране телевизора или монитора. А все отношения — приязнь к этому образу, или — наоборот — отталкивание от него, — это проекции в чистом виде, содрогания нашего — человеческого — коллективного — организма, живущего в истории и в определённых историей границах. Я говорю «организм», потому что мне не нравится слово «социум», оно какое-то ватное. На эту тему можно долго говорить вообще-то. Если применить эту тему в контексте «антон очиров как поэт», то всё очень просто — это существо внутри, строчащее донесения, идёт в те области, где для него пахнет. Жареным, цветами, говном, ладаном — неважно. В области «актуального», то есть того, с чем можно и нужно — на данный момент времени — взаимодействовать. Ради контакта с реальностью, общей реальностью, понимаешь?
        Разумеется, идеальная власть бывает. Это власть над собственной судьбой, способность к регулированию кармического потока, если говорить неприличными словами. Если общество, социум, народ — как целое, как совокупность — с этим не справляется, не может, не понимает, то оно просто перестаёт существовать. В плане отдельной личности — она, в этом случае, становится механизмом и теряет свою душу, точнее, эта душа засыпает. Это я говорю метафорами сейчас, не думай, что это какая-то галимая эзотерика или прочая шняга. Механизм — это предсказуемость, раньше нужны были механизмы, то есть жестко выстроенные идентичности, а сейчас — нет. Они просто не поспевают за изменениями, которые сейчас идут, как нескончаемый метеоритный дождь.
        И.К.: Вопрос «почему» я приберег для другой особенности твоих стихов. Очень часто в них искусственно вводится слово «стихи», мол, данный текст это не что-то там, а стихи. Почему?
        А.О.: Цитируя любимого ещё-не-классика, — «главное иметь наглость знать что это стихи». То есть, продолжая, — не всё ли нам равно, каким стихом писать — свободным или ещё каким — в концентрационном лагере? Правда, я действительно — для себя — различаю стихи (как речь) и текст (как донесение), различаю как различные формы (хотя то и другое может быть — и может не быть — поэзией). Различие здесь, если смотреть с точки зрения формы, простое: «тексты» заточены под восприятие с бумаги или с экрана, они не предназначены для произнесения вслух. Стихи же — наоборот — хорошо воспринимаются с голоса, и, чтобы они правильно воспринимались, их нужно при чтении, с бумаги, глазами, всё равно — так или иначе — проговаривать внутри себя, особенно те, где идёт достаточно прихотливый ритм, который сильно заточен под дыхание. Это выглядит примерно как — «я сижу, губами шевеля». Это разное использование особенностей формы — «текст» читаешь глазами, скользя. В обоих случаях вопрос наличия рифмы или вопрос метра не так важен, важен вопрос ритма, который может колебаться достаточно сильно.
        И.К.: Что заставляет дипломированного художника оставить живопись и взяться за стихи? Назови, пожалуйста, главное в стихах – своих и чужих?
        А.О.: Смешно звучит «дипломированный художник», не находишь? Я пишу стихи с тринадцати лет, этот процесс никогда не прерывался — иногда затухал (то есть когда в год — всего несколько стихов), иногда активизировался — когда (вдруг) начинает что-то сыпаться, как горох. Просто — довольно долго — это писание было исключительно событием моей внутренней жизни, а рисование, которым я стал плотно заниматься примерно с того же возраста, — оно представлялось мне моим делом. Мне это было очень интересно, и у меня был к этому талант, в том смысле, что легко получалось и стало способом узнавания мира вокруг меня: это же невероятное удовольствие — писать с натуры, рисовать с неё. В результате у меня есть школа, знаешь, что называется, «набита рука». Это же система художественного образования, в том виде, в котором существовала в России с конца 19 века, а мы, когда учились, находились на её последнем витке. Никто из моих однокурсников не стал художником — эти навыки, то есть писание таких картин, которым нас учили, оказались не нужны в той реальности, которая нас окружила. Кто-то стал зарабатывать росписью интерьеров или церквей — примерно одинаковая шняга: хозяевам загородных домов нужно было либо псевдобарроко, либо псевдомодерн, в церквях — необходимо было чёткое следование канону, вот, мой товарищ, невероятно талантливый живописец, сначала — росписи церквей, потом — аэрография на машинах. Но разве это то, что хотелось? В основном, большинство ушло в дизайн и иллюстрацию, если не прекратили вообще — как раз компы у всех в конце 90х стали появляться, и это стало востребовано. Ну, конечно, кто-то пишет какие-то картинки, портреты и т. п., — салон в том или ином виде, в основном. Про актуальное искусство мы ничего не знали, эта система в 90-е в России складывалась параллельно, а мы были зелёными студентами художественных учреждений, существующими в своём мирке. Тем, кто начинал в 2000-е, было проще, наверное. Хотя там тоже свои тараканы — мне вот современное искусство очень интересно, я в него погружён года четыре уже, правда, со стороны, в основном. Как бы такое погружение в контекст. Но заниматься им в существующей — сложившейся — системе не хочется, тем более, что Виноградов с Дубоссарским там уже есть. Короче, очень просто — для меня старое исчерпалось, а в новом я не нахожу себе места. Я же никогда не считал живопись заработком, считал призванием, а на дизайн мне было интересно переключится, когда я оказался в тупике. Но это всё дело прошлое, просто реально большой кусок жизни с этим связан.
        Главное в стихах для меня — это их подлинность, или — хотя бы — попытка к ней пробиться. Не хочу подробно говорить, что я понимаю под этим словом, можно только сказать, что это очень тесно связано с познанием и непосредственной реальностью и очень тесно завязано на время как таковое, время — это невероятно интересная категория, которая — и есть (как песок, который высыпается, или стрелки, которые перемещаются), и — одновременно — нет, потому что для песчинки времени нет. Туманно звучит, галимо. (Это комментарий на слова про песок.) Знаешь, вот Фритц Перлз так определял медитацию: «медитация — это как сесть на горшок и не покакать». Не знаю, почему вспомнилось.
        И.К.: Как ты определяешь подлинность стихов?
        А.О.: Довольно сложно сказать, потому что нет формализируемых критериев, точнее, если попробовать их назвать, в этом списке всё равно не будет необходимых вещей. Примерно так: «подлинность» — это, в некоторой степени, «нерукотворность». «Нерукотворность» — это своеобразное, почти вкусовое или тактильное, ощущение от контакта с жизнью как таковой. «Жизнь» здесь понимается максимально широко, — так, смотря на старые камни, бывшие домами, ты встречаешься со временем, и этот запах времени заставляет старые камни для тебя выглядеть одушевлённо. Это вопрос восприятия и знания, короче — так, если ты читаешь стихи десять лет и много, то твоё восприятие их другое, чем у того, кто только-только прочёл школьную программу, если проще — вопрос во времени, степени погружения в предмет, и объёме информации. Причём прочитанное на это и влияет, и не влияет, всё зависит от человека, и привычного ему способа воспринимать. Стихи — это же очень удобный, потому что системный, близкий природным процессам носитель информации.
        И.К.: Какую музыку ты можешь назвать своей любимой?
        А.О.: У меня нет любимой музыки, я вообще не меломан. Для меня музыка — это звуковой фон для моих повседневных состояний, вот, на этом ноуте примерно 120 гигов ею заняты и, в основном, играют в случайном порядке. Это самые разные вещи — очень много религиозной музыки различных стран, электроники в разных ипостасях, психоделика, реггей, сочинения различных старых композиторов, этника, детские песенки, какая-нибудь попса, и так далее. Персональное радио, проще говоря.
И.К.: Как ты рассматриваешь личность Кирилла Медведева? Он остается для тебя актуальным поэтом?
        А.О.: Никак не рассматриваю. Я люблю и ценю Кирилла Медведева, и он, конечно, был и остаётся для меня значимым поэтом. Поэт — это ведь не литература, которая, как известно, нежная мышь, если выражаться словами Фанайловой. Правда, Фанайлова назвала Таню Мосееву мышью, и себя тоже так часто называет. Мыши умнее людей, потому что мышей интересует сыр, а людей — их персональная правота. Умнее мышей только тараканы, потому что они единственные, кто выживет после ядерной войны, если верить учёным. Лично я себя иногда считаю насекомым или рептилией. Ты знаешь, что игуана на ощупь напоминает тёплую женскую ногу, одетую в лайкровый чулок? И что она видит саму себя в зеркале и принимает отражение за соперника и тычется мордой в стекло, раздувая шею? А млекопитающие себя в зеркале, в основном, не видят. Мне жаль, что Кирилл решил писать в стол эти пять лет, в общем, я даже не знаю, пишет ли он сейчас свои тексты, а спрашивать прямо мне кажется — в данном случае — неправильным, потому что его решение — это его решение. Знаю только, что он много сейчас занимается переводами Пазолини.
        И.К.: Что, по-твоему, делает Кирилла Медведева до сих пор значимым поэтом, несмотря на его отказ от публичной литературной деятельности, как об этом объявлено в «Коммюнике» от 22.09.2003?
        А.О.: Ты знаешь, что такое круги по воде? «Значимый поэт», как это ты называешь, это просто расходящиеся волны, а всё дело в силе броска. Мы же, в основном, бултыхаемся на поверхности, потому что у нас — у каждого — есть нечто вроде спасательного круга, у каждого — свой. А утонуть абсолютно необходимо. Дмитрий Кузьмин, к примеру, утонул в своей литературной деятельности, честь ему и хвала.
        И.К.: Ты говоришь: «поэт – это ведь не литература». Пожалуйста, продолжи эту мысль и дай свое определение поэта.
        А.О.: Это человек, который вечно попадает в какую-то жопу, даже если ему наивно кажется, что он живёт на передвигающихся небесах, смайлик. Потенциальный Бодхисаттва, короче.
        И.К.: В твоей жж-анкете в рубрике «о себе» красуется баннер движения «Вперед», как и в блоге Кирилла Медведева. Как это следует понимать?
        А.О.: Потому что коммунизм неизбежен, неужели непонятно. Только он — возможно — будет выглядеть совсем не так, как это казалось несчастным людям прошлого века, которые до сих пор при данном слове бледнеют, потому что миллионы убитых задёшево превратились в землю, которую мы покупаем. Ты знаешь такую фразу, что — когда-нибудь — частная собственность на землю станет таким же варварством, как им стала частная собственность на человека? Впрочем, мы всё равно сейчас живём в обществе, где рабов толерантно называют гастарбайтерами, например.
        Что же насчёт «Вперёд», то я рад, что принимаю — небольшое, конечно — участие в деятельности данной левой группы, иногда участвуя в некоторых акциях, иногда делая трафареты для уличных граффити, или находясь в курсе тех событий, которые происходят. Вообще, левое движение в России, где «Вперёд» — только небольшая часть мозаики, — это активно формирующаяся политическая, активистская, интеллектуальная, художественная среда, и в ней всё связано друг с другом. Довольно интересные процессы там происходят, короче. Хотя, конечно, пока всё довольно локально.
        И.К.: Хотелось бы узнать, что представляет собой интеллектуальная и художественная среда левого движения. Какие ценности она исповедует? Какими идеями оно способно разнообразить гуманитарный ландшафт России?
        А.О.: Мне не хочется говорить на эту тему подробно, хотя, конечно, этим можно заняться. Не хочется — потому что я бы не хотел проводить эти приграничные линии, поэтому можно сказать только то, что эта среда достаточно разнообразна, интересна, и с ней пересекается довольно много хороших людей, некоторых ты читаешь в таком журнале, как НЛО, например, а некоторые рисуют на стенах такие надписи как, к примеру, «война — это тоже погоня за золотом. Этот спорт приходит в ваш дом». Кто-то работает на заводе, а кто-то сидит в офисе, кто-то художник, а кто-то строитель, — что объединяет всех этих людей? Их социалистические ценности, их интернационализм, их неприятие нынешнего варварского гос.капитализма в современной России и капитализма в мире, потому что капитализм — это то, что не имеет будущего.
        И.К.: Насколько важно для поэта знание истории, память, если мы ничего не можем изменить в прошлом? Сожалеть об утраченном времени – это красиво, но бесперспективно, так?
        А.О.: Смотря что понимать под «знанием». Знание — это ведь не абстракция, не набор фактов, это доступ к ресурсу, в первую очередь, и возможность с ним взаимодействовать. То есть это опыт, в чистом виде. Вот нам говорят, что вот, мол, люди не меняются. Это чушь. Даже обладание новыми джинсами меняет человека, см. Шкловского с его письмами о любви. Хотя, конечно, если смотреть глобально, то человечество в своей истории сделало только один шаг — ему, в целом, стало не очень естественно заниматься прямым людоедством, в смысле каннибализмом. Следующий шаг оно сделает, когда перестанет убивать себе подобных. Это не я сказал, это сказал венский психоаналитик с неприличной фамилией. Знаешь, это как википедия формулирует: «что такое культура?» — «главный результат деятельности человечества». В прошлом люди меняют всё и постоянно, ты же знаешь, что события меняются в зависимости от их интерпретации? Мы же наблюдатели, своего прошлого, в том числе, и мы его переписываем постоянно. Как и будущее. Что же насчёт сожаления — то сожаление — это, в первую очередь, чувство, которое растворяет внутренние камни, оно звучит так же, как со-жаление, со-страдание, со-чувствие, со-лидарность.
        И.К.: В каких отношениях ты со временем? Дружишь с ним, скрупулезно расписывая свои планы? Или машешь на него рукой, потому что оно бесцеремонно вмешивается в жизнь, мешая осуществлению тех или иных замыслов?
        А.О.: Я в очень простых отношения со временем: у меня его, в самом лучшем случае, ещё приблизительно 50 лет, то есть 18 250 дней. Это 1 триллион 576 миллионов 800 тысяч секунд. Секунда — это время, за которое можно моргнуть. Если я моргну триллион раз и ещё немного, моя жизнь объективно прекратится. Но я не очень в ладах с арифметикой, если хочешь, проверь. Планов у меня нет — зачем? Как можно строить планы? Я думаю, что я буду моргать, а насчёт замыслов — пусть их реализует тот, кто создал эту вселенную. Кстати, Солнечная система вращается вокруг центра нашей Галактики, которая называется Млечный Путь, со скоростью 200 км в секунду, а планета Земля вращается вокруг Солнца со скоростью почти 30 км в секунду, то есть за одно моргание ты пролетаешь 30 километров, ну, или 200 — как тебе больше нравится. Когда ты летишь в самолёте, то перемещаешься, в самом лучшем случае, со скоростью почти 100 метров в секунду. Ты это знаешь, но мне приятно это просто сказать.
        И.К.: Иногда мне кажется, что одной из важнейших задач современной русской поэзии стало освоить понятие «государство». Ведь последние поэтические опыты Фанайловой и Львовского не столько критикуют нынешнюю Россию, сколько пытаются ее осмыслить. Согласен ли ты с тем, поэзия нулевых годов в исполнении ведущих российских поэтов перекликается в этом тематическом аспекте со стихами времен перестройки в исполнении Кибирова и прочих концептуалистов?
        А.О.: Понятие «государство» давно освоено, см. Фаину Гримберг: «Тривиальная песня о государстве». С Кибировым и перестроечным соц-артом поэзия нулевых не пересекается, потому что Кибиров лично мне неинтересен. По-моему, Пригов интереснее, потому что он улитка, а Кибиров — это нечто вроде фиги. Хотя, я читал у него несколько очень хороших стихов. Но, в целом, мне показалось это какими-то прогорклыми арбузами. Нехорошо так говорить, возможно, я его когда-нибудь полюблю, но пока наша встреча ещё не произошла. Даже Гандлевский лучше, чем Кибиров, хоть он и не ценит ни свой лес, потому что он у него засран, ни свою жизнь, которую считает неудавшейся, и поэтому её не жалеет. Это я пересказываю его стихи: «как засран лес, как жизнь не удалась / как жалко леса, а её — не очень». Зачем тогда живёт? Непонятно. Тут некоторое количество молодых людей потратили почти три недели своей жизни, чтобы собрать весь мусор в лесу, в котором отлично провели время 60 тысяч человек примерно пять дней. Вернулись другими людьми.
        И.К.: Назови, пожалуйста, пять поэтических сборников, без которых невозможно представить русскую поэзию нулевых годов. Только пять.
        А.О.: Раз, два, три, четыре, пять.
        Если серьёзно, то самой важной книгой, изданной в 2000х, лично для меня оказался Ян Сатуновский, умерший в тысяча девятьсот восемьдесят втором году.
        И.К.: Расскажи об этом подробнее...
        А.О.: Эта книжка перевернула мои представления о том, «что такое поэзия», если говорить кратко. «Поэзия» ведь, точнее, «стихи», то есть буквы на бумаге в определённом порядке — это всегда конвенция, соглашение о том, что считать «стихами», а что — нет. Сатуновский каждый раз это «соглашение» переписывает заново, в каждом своём стихотворении — таким образом, что стихотворение оказывается дверью в непосредственную реальность, т.е. Сатуновский — наверное, единственный в русской поэзии последовательный реалист.
        Я ведь очень люблю Кривулина, а Сатуновский — для меня — в ещё большей степени оказался «дверью» в русскую историю 20 века: она стала «живой», её вынесла на себе человеческая речь. В чисто «формальном» отношении Сатуновский — это сокровищница, у него идёт невероятная работа с формой — в плане ритма, рифмы, и так далее — он выносит «поэтическое» в те области, где оно — до этого — как бы даже не ночевало. Если поэты — обычно — рады «довериться стихии», то Сатуновский к «стихии» относится очень просто: «море, море, море бурное, не балуйся, помолчи, и больное сердце Нюрино, если можешь, полечи».
        Любопытно, кстати, что Сатуновский ещё — при этом — самый «политизированный» из русских поэтов: «халтурный художник, поэт халтурный — я не был бездарный, я был бездумный», как он скажет про себя — молодого. Вот в начале 21 века русские поэты всё обсуждали, к примеру, Кушнера, а ведь Сатуновский ещё в 60-х сказал, как отрезал: «вот мелкая козявка — Кушнер. среди Чухонцевых он — Пушкин». При этом Сатуновский совсем не «конкретист», он не верит словам, в том смысле, что — для него — за словами открывается мир: «я болел вшивым тифом, я забыл все слова». Я не знаю в русской поэзии 20 века более ни одного настолько свободного и при этом — настолько внятного (ничего лишнего: «все пишут длинные поэмы. Только мы с Севой»), и — при этом — настолько «настоящего» поэта.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service