|
Зайончковский Олег. Сергеев и городок. — М.: ОГИ, 2004. — 190 с.
Такое со мной впервые.
А именно — чтобы книга сильно понравилась и сильно не понравилась одновременно. До сих пор я не думал, что такое возможно. Это как одновременно холодно и жарко.
Бывает — неоднозначное, трудно определимое ощущение от чего-то одного. Прошу читателя, который любит маслины, вспомнить, как он их впервые попробовал. Ну, ведь невкусно — хотя, погодите… С Зайончковским не так.
Бывает — совсем уж банально: одни рассказы приводят в восторг, другие, мягко говоря, не приводят. Нет. Иначе. Я не стал бы утомлять вас изложением таких примитивных ситуаций.
С Зайончковским так — одно сквозное, пропитывающее все его рассказы, глубоко мне симпатично, а другое сквозное — немного отвратительно. Прежде чем назвать эти два свойства, я попытаюсь описать форму конфликта, в который они вступают.
Представьте себе человека, в котором вам нравится интеллект, но решительно не нравится запах изо рта (или наоборот). Номинации достаточно разнесены, но все-таки — общаться или не общаться далее с этим человеком? Что-то должно перевесить.
То, что в «Сергееве и городке» хорошо, — порождает мощный импульс: читать дальше. Условно (на мой вкус) плохое отвращает, но не отталкивает от книги. Тем самым, хорошее одолевает плохое в самом практическом плане — я искренне читаю до конца. Но плохое никуда не выветривается, а выпадает в осадок.
Теперь по порядку.
«Сергеев и городок» — повествование в новеллах, связанное общим местом действия (этакая провинциальная русская Йокнапатофа — да и сам Зайончковский живет в Подмосковье), сквозным «автором»-созерцателем и некоторыми героями, как бы нехотя и нечасто кочующими из одной главки в другую. Новеллки трогательные, местами очень (!) смешные. Собственно, как новеллки-«револьверки», они довольно убогонькие — не стреляют или стреляют холостыми…
Вы думаете, это я начинаю с плохого. Нет, это я подбираюсь к хорошему.
…Каждая главка начинается бодро и резво, как у какого-нибудь О’Генри, но ближе к концу, где все линии вроде бы должны связаться в крепкий узелок, наоборот, висят махры, как у позднего Чехова. Сюжетная энергия уходит в гиль, в пыль, в воздух. В настроение, в полувисячую фразу.
Я бы сказал так: подлинным сюжетом Зайончковского является борьба между поверхностным, событийным сюжетом и описательностью как таковой, в которой описательность неизменно побеждает.
Это хорошо.
Олег Зайончковский находит такой ритм, прозаический строй, который приобщает нас к самой лучшей, самой живой интонации русской классической прозы. И отнюдь не в музейно-стилизационном формате, безо всяких «батенек» и «помилуйте». Мы вроде как сидим на веранде, пьем чай, беседуем и никуда не спешим. При этом не дуем на блюдце с пальцем на отлете. Просто: достойно пьем чай с приятным собеседником, не как прадеды, а как мы сами. Но и как прадеды. Да ладно, послушайте сами:
«Его курица с синей надписью на спине «Степанов» совершала последний полет в авоське, утешаясь, возможно, тем, что не уйдет из мира безымянной».
«Легко, будто пшеничные колосья, раздвигала Петровна теснящихся пассажиров, делая просеку в их непроходимой, казалось бы, чащобе».
Таких чрезвычайно вкусных мест в книге полным-полно.
Это замечательно.
Тут наша с вами рецензия переводит дух. Я представляю себе нетерпеливого читателя, которому хорошего и замечательного хватило, чтобы метнуться в ближайший магазин за экземпляром. В мои планы вовсе не входит ловить его (читателя) за край пальто. Пусть себе бежит. Более того, даже оставшейся здесь осторожной аудитории, забегая за непременно маячащую перед нами негативную часть, я все-таки посоветую приобрести книгу Зайончковского, несмотря на дикий разрыв между людьми, установленный строением его прозы.
По одну сторону этой глубочайшей трещины — повествователь, голос, интонация, мы с вами с пресловутым чаем на веранде, задушевность, оттенки звучаний и значений, воздух, осенний аромат, дальний жалобный клич электрички, далее везде.
По другую — герои книги, жители городка, неопрятные, матерящиеся, совокупляющиеся по помойкам, тюкающие друг друга топориками или как-то любящие, сочувствующие друг другу…
Суть этой трещины — в отсутствии чувств, которые (не) испытывает автор к своим героям. Сильнее всего в прозе Зайончковского ударяет не отсутствие любви, а отсутствие ненависти, презрения, осуждения — в тех случаях, когда эти эмоции могли проявиться.
«Разложив безотказную Любку, они ласкали ее одновременно и каждый по-своему. В то время пока практичный Попов, задрав несвежий подол, направился прямиком в ее грешные недра, Савельев — кто бы мог представить — целовал ее в беззубые уста!»
В таких описаниях получается та интонация небольшого добросердечия и ровного любования, с какой Н.Н. Дроздов говорит о мире животных. Ну, трахнул барсук барсучиху на глазах у оператора Би-би-си. Задрал волк зайца. Какой с животных спрос? Голая пластика.
Это плохо. Потому что (извините) люди — не животные. Позиция бесстрастного наблюдателя, в которую ставит нас автор, неприменима к человеческому общежитию.
Как сравнение — ну нет у Вен. Ерофеева этого разрыва между ним, Веничкой, и — Митричем, внучком, черноусым, декабристом и другими! Есть вся гамма эмоциональных связей! А у Мамлеева — есть этот разрыв. А у Достоевского — нет. А у Набокова иногда есть. А у Довлатова никогда нет. А у…
Кажется, ясно.
Над моей спиной возникает тень Марьи Ивановны (при том, что моих реальных учительниц литературы звали иначе) и требует вывода. Что ж...
Есть аристократизм, а есть такой способ раздеть человека, что его социальное, образовательное, фабульно-жизненное отцепляется и валяется на лавке вместе с кучкой одежды. И вот стоят эти люди — гораздо более голые, чем в бане. И есть такой аристократизм, который валяется на лавке, а есть такой, который все равно остается с тобой…
А фактура прозы у Олега Зайончковского все же очень хороша…
|
